– Так, – поддакнул мелкий конопатый боец и широко заулыбался.
– Тебя как зовут? – спросил лейтенант.
– Красноармеец Быков Максим.
– Женатый?
– Двух дней не хватило. Пока невеста ломалась, мне повестку прислали. Вот ведь беда какая.
Слово беда прозвучало через букву «я». Строй будущих снайперов дружно заржал.
– Действительно, «бяда». Так и ушел на войну, бабу не попробовав.
– Я в запасном полку к санитарке одной подкатился и что надо получил.
– Шустрый ты, Макся!
– Какой есть.
– А почему невеста отказала? – спросил лейтенант. – Парней не хватает, откажешь одному да другому и останешься одна куковать.
– Наверное, слишком красивую выбрал, – предположил кто-то. – Они всегда выламываются.
– Не в красоте дело, – объяснил Максим. – Ничего особенного. Все, как у других, и на лицо не красивше меня. Хозяйство у ее отца справное. Коровы, пчельник, баркас рыбацкий с парусом. У меня семья бедноватая. Ну, это все ерунда. Обещала ждать.
– А ты, значит, на санитарку…
– Воздух! – заорали сразу с нескольких сторон.
Две пары «Мессершмитов» пронеслись на высоте метров сто вдоль кромки берега. Это были дерзкие и смелые пилоты. Скорость «мессеров» 550 километров в час, они возникли словно ниоткуда, многие бойцы не успели даже залечь. Пять-шесть бомб рванули на кромке песка и мелководья.
Бомбы были килограммов по двадцать каждая. Буксир, стоявший на ремонте у бревенчатого причала, качнуло, ударило бортом о бревна. Сквозь пробоину хлынула вода, судно быстро оседало на дно, вскоре наружу торчала лишь рубка и часть палубы.
Двое моряков вели под мышки раненого товарища. Еще один полз по толстым доскам причала, оставляя за собой дорожку крови. Плотный веер пуль и 20-милллиметровых снарядов прошел по участку, где впритык друг к другу лежали раненые.
Андрей отчетливо видел, как пули пробивали тела, снаряды отрывали руки, перемалывали кости ног. Медсестра и два санитара метались от одного пострадавшего к другому. Их было много. Запас патронов для пулеметов у «Мессершмитов» составлял две тысячи штук – немцы боеприпасы не экономили.
Кто-то кричал, несколько человек ползли к обрыву в поисках убежища. Возле счетверенного пулемета лежал боец с головой, словно облитый красной краской. Сержант и двое помощников исправляли повреждения в своей установке, которой не успели использоваться.
– Вот такие дела у нас, – неопределенно произнес лейтенант Чумак. – Ладно, продолжаем занятия.
Из восьмой роты на курсы направили также Антона Глухова, с которым Андрей познакомился еще в первый день пребывания в Сталинграде.
Больше одного-двух человек из рот не забирали (воевать некому), но Антон выделялся среди остальных меткостью стрельбы и быстрой реакцией. Буквально через пару часов после того, как их разместили в траншеях на берегу Волги, Антон выследил немецкого лейтенанта. Тот хладнокровно рассматривал позиции русских, облокотившись о щит небольшой 47-миллиметровой пушки.
Антон, не спрашивая ни у кого разрешения и долго не раздумывая, выстрелил и попал точно в цель. Бинокль, выпав из рук лейтенанта, звякнул о щит орудия. Офицера подхватили и куда-то понесли. Пушка открыла огонь. Антон выстрелил снова, ранил наводчика, выпустил по остальным артиллеристам остаток обоймы и сел покурить.
– Ну, ты даешь, парень, – удивился Василий Палеха. – Но вообще-то без команды стрелять не торопись.
Ночевали, тесно сбившись в землянке, вырытую в откосе. С Волги задувал холодный ветер и хлопал куском брезента, который наполовину прикрывал вход.
По ночной реке шло непрерывное движение. В небе висели ракеты. Гасли одни, загорались другие, освещая темную воду и суда, спешившие к берегу. Ракеты предательски освещали баржи и катера. Трубы старых пароходов, топившихся углем, искрили, выдавая себя.
Одно из многочисленных немецких орудий, которое вело огонь с холмов, поймало в прицел сноп искр. Тяжелый снаряд ударил огненным комом, осветил пароход, кувыркающуюся в воздухе смятую трубу, еще какие-то обломки.
Теряя управление, пароход описывал круг. Рубка, надстройки, спасательные шлюпки загорались, охватывая палубу. Это был один из старых тихоходов, сделанный из дерева. Высохшие за полвека доски и брусья с ревом вздымали высоко вверх языки пламени.
С бортов бросались в воду люди. Кто-то успевал избавиться от винтовки и вещмешка, но тянули вниз тяжелые ботинки, намокшее обмундирование, а холодная октябрьская вода за считаные минуты сковывала мышцы.
На отмели, ближе к левому берегу, горела баржа. Вокруг нее плясали вспышки разрывов. Тяжелый снаряд, не меньше шести дюймов, ударил в баржу, разметал носовую часть. Корма, наполовину погруженная в воду, завалилась набок, отблескивая при свете ракет широким днищем. Уцелевшие бойцы брели через протоку на берег.
С левого берега отвечали наши дальнобойные орудия. Снаряды шелестели то выше, то ниже. Один прошел совсем низко над обрывом, заставив Андрея невольно сжаться. Возможно, кто-то из артиллеристов недоложил в гильзу мешочек с порохом, и гаубичный снаряд едва не пропахал обрыв.
Потом грохнуло с такой силой, что с потолка посыпался песок, сорвало плащ-палатку. Видимо, тяжелый снаряд угодил в немецкий склад боеприпасов. Удивительно, но некоторые курсанты продолжали спать, смертельно уставшие после долгих бессонных ночей и постоянного напряжения.
Ермаков закурил самокрутку, к нему потянулся прикурить Максим Быков.
– Не спится, – пожаловался он.
Рядом невесело засмеялись несколько человек. В темноте светились огоньки самокруток.
– Под такую стрельбу только и спать, – сказал Матвей Черных. – Каждую минуту ждешь, ну вот в тебя ахнет. Верите, себя не жалко, а как подумаю о детях, сердце сжимается. Порой нервы не выдерживают. Думаешь, пусть шарахнет, и всем мученьям конец.
Тоскливые рассуждения семейного сержанта не поддержали. Ребята в группе были, в основном, молодые, а в молодости большинство считают себя бессмертными.
– Ты, Андрей, до войны стрелять учился? – спросил Максим Быков.
– Охотился, в кружок ходил. Ну, и по пятиборью за район выступал.
– Говорят, ты фрицев больше десятка на счету имеешь. Правда?
– Наверное.
– У Антохи Глухова их не меньше.
– Поменьше, – отозвался из темноты Глухов. – Когда меня миной контузило, я четыре дня в санчасти пролежал, а ты счет увеличивал.
Глухов был на семь старше Ермакова, работал в Куйбышеве на заводе. Имел броню. Летом, когда на фронтах стало совсем туго, призвали и его. Рассказывал, как отступали ночами через степь. Однажды вдруг проснулись, а вокруг пшеница горит. Заметались, пламя, как в топке, гудит. Попался один опытный мужичок, все мечутся, а он за ветром наблюдает, потом скомандовал: «Вот в эту сторону бежим».
– Ну и побежали. Задыхаемся от дыма. Кто-то упал, так и не поднялся, а мы миновали это поле и без сил свалились. А тут немец на мотоцикле катит. Может, увидел нас, а может, просто по своим делам ехал. Этот фриц нас тоже заметил, остановился, метров ста не доезжая, и спокойно так закурил.
– Они нас тогда за людей не считали, – сказал Макся, – когда мы от Харькова драпали.
– Ну, вот, – продолжал Антон. – Сидит в своем мотоцикле, курит, автомат на коленях лежит. И видно, что ни черта он нас не боится, а раздумывает, что дальше делать: или резануть из автомата, или подождать, пока мы на задних лапках приползем.
– Много вас было? – спросил лейтенант Чумак.
– Человек двенадцать. А что толку? Кто обожженный, кто контуженый. Пока из пожара выбирались, половина винтовки повыбрасывали. Ну, ребята стоят, смурные, кому в плен охота?
– А стрельнуть кишка тонка? – подковырнул конопатый Быков, мелкий и худой в противовес своей фамилии. – Винтовок штук пять у вас оставалось? Не так?
– Так или не так, – отмахнулся Антон. – Я на заводе с четырнадцати лет работал, каждый год грамоты получал, а на премии костюм и часы купил. В бюро комсомола состоял, с директором вместе на собраниях сидел, а здесь себя такой сявкой почувствовал. Мы ведь только и делали, что две недели убегали да прятались. Зерно сырое жрали, а из хуторов нас гнали, хлеба не давали. Убирайтесь, пока немцы не увидели.
– Что, все такие сволочи? – спросил Андрей.
– Не все. Иногда молоком поили, картошку ели, а в других местах гнали, как собак. Конец вам, москалям, пришел. Морально мы подломленные были, – горячился неглупый и честный парень Антоха Глухов. – Как тут не сломишься? Сколько наших побитых да гусеницами подавленных в степи валялось – не сосчитать.
– Ну, а дальше, что с тем фрицем?
– Может, и погнал бы он нас в плен или пострелял. Только один из наших руки поднял и говорит: «Сталин капут!» И лыбится во всю морду, подлизывается, сволочь. А фриц улыбается, ближе нас пальцем манит и показывает: «Оружие бросайте». Я винтарь вскинул, патрон всегда в стволе держал, и навскидку ему в грудь. Живучий оказался, давай мотоцикл разворачивать. Я его второй пулей прикончил.
– Ну, а дальше что? – спросил Чумак.
– Все молчат, степь, немцы кругом. Если поймают возле убитого, живьем на куски порежут. В общем, потихоньку, потихоньку половина разбежалась, а со мной человек пять остались. Взяли автомат, жратву забрали, а мотоцикл подожгли.
– У меня почти такая же история, – сказал Андрей. – Я тоже фрица на мотоцикле уделал.
– Ну, держи тогда мосол! Друзьями будем.
– Смелые вы, ребята, – вздохнул Макся Быков. – И фрицев постреляли, и людей за собой вели. Вам вся статья снайперами быть. А я кто? Колхозник.
– Какая разница. Воевать всем придется.
– Смотря где, – кутаясь в шинель, сказал Максим. – Я в пехоте с февраля по июль пробыл. Считай, полгода. Три взвода за это время сменил. Два раза ранило и бомбой контузило. Если бы в госпитале три месяца не отвалялся, давно бы в земле гнил. Я и войны толком не видел, каждый раз либо в первом бою, либо во втором доставалось.
Андрей молчал, думая о своем, а Максим продолжал: