По данным анализа рода занятий погибших от клыков оборотней выходило, что 47,9% жертв работали в смежных областях промышленности. Малахов схватил листок из своей распечатки. Та же цифра – 47,9%. И в том и в другом случае погибшие работали в лесной, деревообрабатывающей, целлюлозно-бумажной и химической промышленности.
– Писец, – бессильно произнес Малахов, опустившись на край стола и нашаривая в пачке сигарету.
Родионов непонимающе смотрел на него.
IV
Ермолаеву не спалось. Виной тому была то ли водка, в минимальном количестве принятая вечером, то ли дикая усталость, от которой уже не падаешь замертво в каменно-крепкий сон, а наоборот, вертишься, как грешник на сковороде. То ли предчувствие какое. Понять Ермолаев не мог. Зачем-то нащупал карабин СКС, прислоненный к табурету у кровати. Затем снова перевернулся на другой бок.
Так он промаялся часов до четырех утра и лишь потом смог задремать. Какие-то фантасмагорические картинки мелькали у него в мозгу, заставляя ворочаться и в без того сбитой постели.
Резкий звук бьющегося стекла заставил Ермолаева моментально проснуться. Вскочить с постели он не успел – какая-то тяжелая темная масса обрушилась на него. Он едва успел инстинктивно закрыть нижнюю часть лица согнутой левой рукой. Острые клыки впились в предплечье. «А должны были – в горло», – мелькнула мысль. Ермолаев вцепился правой рукой во врага. Почувствовав прикосновение к густой шерсти, он сильнее сжал пальцы и рванул зверя от себя. Раздался приглушенный визг, и левая рука, располосованная до кости, освободилась из жестких тисков.
Ермолаев едва успел сдвинуться чуть ближе к краю кровати, как зверь напал вновь. На сей раз Ермолаев ycneл перехватить его в полете. Держа на вытянутых руках рвущуюся к горлу бестию, он чувствовал лицом горячее дыхание «Нужно дотянуться до ножа», – подумал Ермолаев. Чугь ослабил хват правой руки, и боль пронзила израненную левую. Ермолаев заорал. И, словно отвечая на этот крик боли криком торжествующим, зверь зарычал.
– А, твою мать!!! – орал Ермолаев. Перед глазами от боли поплыли черно-багровые круги, но правая рука уже нащупала костяную рукоять ножа. Корчась от боли, пиная зверя коленями – скорее конвульсивно, нежели желая нанести увечье, он стряхивал с лезвия ножны. Наконец они шлепнулись на пол.
– У, сука!!! – почти с берсеркерским ревом Ермолаев вогнал лезвие в спину зверя. Тот взвизгнул, дернулся. Руки у Ермолаева подломилась, и зверь упал на него. Охватив шею зверя, чтобы не дать ему возможности приподняться или повернуть голову и вцепиться в горло, Ермолаев бил и бил ножом в спину и бок животного, сатанея от боли, ярости и запаха крови – своей и врага.
Он не помнил – сколько нанес ударов. Но на одном из них нож засел между ребер, и Ермолаев не смог его вытащить. Тогда он отбросил зверя, вскочил и схватил карабин,
(«Слава богу, – говорил он потом, – что я почти всегда досылаю патрон».)
Ермолаев едва успел снять карабин с предохранителя и, вскинув его, уложить цевье на сгиб локтя. Зверь – Ермолаев разглядел его в полутьме: очень крупный волк – прыгнул.
По всем законам природы он должен бы был умереть. Но он прыгнул.
Еомолаев встретил его пулей на лету. Попав в нижнюю челюсть, пуля отшвырнула зверя назад. Но он прыгнул вновь. Этот прыжок у него получился коротким, но, завывая от боли, он вновь собрался в комок. Ермолаев едва успел дернуть стволом в сторону врага и вновь нажал на спуск.
Когда последняя гильза, отвратно воняя сгоревшим порохом, вылетела и, звеня, покатилась по дощатому некрашеному полу, к дому Ермолаева уже бежали вооруженные соседи-охотники, разбуженные пальбой. Залитый кровью, обессиленный Ермолаев сидел на полу, баюкая на коленях карабин. В неясном свете фитиля керосиновой лампы – зажигая, Ермолаев разбил ламповое стекло – он разглядел поверженного врага своего. И, теряя сознание, успел подумать, что такого крупного волчину он еще в жизни не видывал. Да и никто не видывал.
V
Малахов, нависая над столом и щурясь от дымной рези в глазах, разглядывал фотографии. В кабинетик набилось человек восемь, и все нещадно дымили сигаретами.
– Вот, вот, – азартно выкрикивал кандидат бйонаук Грюнвольд, больше напоминавший внешностью и манерой общения какого-нибудь Моню Гершмана с Молдаванки, нежели научного консультанта засекреченной следственной группы. – Вы ж таки посмотрите! Цепочка следов волчья, да, а промежутки между следами и сам отпечаток лапы крупнее. Я ж, мое почтение, Виктор Николаич, не криминалист, однако ж могу сказать – эти зверюги крупнее всех ранее виденных экземпляров да и тяжелее килограмм этак на десять-двенадцать. Чтоб я сдох!
– Подожди-подожди, Семен, не подыхай. Лучше разъясни-ка – а вот почему крупнее? – всполошился Родионов. Как и Малахов, он больше не был старшим группы. Две их следственные бригады объединили в одну и поставили во главе ее подполковника. Но тот, осознавая свою некоторую ограниченность, в дела подчиненных почти не совался, оставил им – относительно – полную самостоятельность действий.
– Ха, – упер руки в боки Грюнвольд, – ты меня спрашиваешь, так? Если б я это знал, то прямо пошел бы к начальству, стребовал с него двухмесячную зарплату всей группы, а вас, дармоедов, разогнал бы к бениной маме, нет?
– Ладно, ребята, хватит, – остановил их Малахов, ибо препирательства могли длиться до бесконечности. – Что там по этому нападению на крутого сибирского парня?
– Какого?
– Ну, этого, охотника-промысловика. Единственного, кто остался живым.
– Ермолаева? А ничего. Крепкий мужик. Волчина тот, которого он завалил, раза в полтора превышает габариты среднестатистического Canis lupus. Прыгнул в окно, разбив стекло, напал. Получил семнадцать ножевых ран и девять огнестрельных. Из ножевых – девять смертельных, из огнестрельных – восемь. По рассказу потерпевшего, успокоился на восьмой пуле, девятая – просто перестраховка.
– Ну, Семен, что скажешь? Почему волки прыгают в окна, умудряются открывать – изнутри, правда, – замки и засовы, не боятся огня и демонстрируют завидную живучесть?
– Три ха-ха, Виктор Николаич! А если я задам вам примерно того же характера вопросы о Диком Охотнике, вы мне ответите? Клянусь здоровьем мамочки, что нет.
Малахов подошел к окну, глянул на улицу, на лаково блестевший асфальт, покрытый ледяной корочкой подмерзшей влаги, на мертвенно-оранжевый свет уличных фонарей, на промерзшую землю. Ему вдруг захотелось плюнуть на все, пойти домой, позвонить Лельке, надраться с ней коньяку и утонуть в чувственно-хмельном угаре. И повторить это и завтра, и послезавтра – до тех пор, пока не надорвется сердце. И не видеть ничего, ни о чем не знать. Только пить и совокупляться, совокупляться и пить.
Малахов устало провел ладонью по лицу, открыл форточку и повернулся к столу. И тут же, как пришибленная собака, взвыл вызов интеркома. Малахов нажал кнопку
– Капитан Малахов – на выезд. Дикий Охотник.
Нынешняя пальба мало чем отличалась от предыдущих, Разве что Охотник проявил слишком много интереса к подъехавшей опергруппе Комиссии.
Малахов лежал, распластавшись на мерзлой грязи за клумбой, и с досадой глядел на лежавших рядом оперативников. Те отстреливались почти вслепую, наугад, так как не могли поднять головы. В который уже раз над головой Малахова полетели комья земля из клумбы – Охотник сегодня выказывал ему слишком много почтения.
Когда Охотник перенес огонь левее, Малахов приподнялся и хотел уже дать команду обходить и атаковать с тыла, как из темного проема между котельной и трансформаторной будкой в весьма скором темпе ударили пять пистолетных выстрелов. Автомат Дикого Охотника дернулся и отлетел в сторону. Наступила секундная пауза, прервавшаяся окриком Малахова: «Не стрелять! Живым!» Из темного проема на освещенный фарами пятачок вышел высокий человек в камуфляже, держа пистолет на уровне глаз. Он неторопливо обошел Охотника, оттопнул подальше автомат и отстегнул с пояса наручники. В этот момент за спиной Малахова ударил одиночный выстрел и голова Охотника разлетелась в клочья. Человек отреагировал мгновенно, упав на бок и направив ствол своего «стечкина» в сторону стрелявшего. Но более выстрелов не последовало. Человек встал, взглянул на то, что осталось от черепа Дикого Охотника, и сунул пистолет в кобуру.
– Мудохлеб! – зло выругался он. И Малахов узнал этот голос.
VI
Когда, зло и матерно ругаясь, я подошел к группке оперов, то обрадовался наличию в ней Витьки Малахова. Помню, натаскивал я всю эту братию в учебном центре, он тогда один, пожалуй, подавал какие-то надежды. А остальные – так, оболтусы. Поэтому, когда меня прикомандировали к Комиссии, то, уж сами понимаете, большой радости мне это не доставило. Одно утешение – к Витьке в группу. Он хоть и старше по званию – я всего-навсего прапор, хоть и гэрэушник – да и по годкам, а по-простому держится. По крайней мере – со мной.
Про ихнюю хрень я поначитался – за глаза и за уши. Целые тома понаписаны. Естественно – совсекретно, но подпол Коваленко мне их проштудировать дал, так как я не хрен с бугра, а новый начальник оперотдела следственной бригады, да и допуски все имею. (Смех – смехом, но ситуевина, как на войне, вот и командую я, прапор, лейтенантами да капитанами.)
Поэтому, когда Витька стал отмазывать своего зама, дескать, тот даже палец со спускового крючка снял, я сильно удивился. Я бы больше удивился, если бы они мне сказали, что грабли нынче меньше трех раз в году стреляют. Или вилы, что, собственно, эквипенисуально.
– Ладно, – говорю, – ребята. Жаль, что живьем его не повязали. Судьба, значит. – А сам Витьку за портупею сбоку беру – и в сторону.
– Слушай, – говорю, – ты сегодня на дежурстве?
– Нет, – отвечает, – свободен. То есть относительно.
– Тогда, – напираю, – плюй на все, скинь рапорт и зама, коли он такой снайпер, и дуем ко мне.
– Да он не хотел, – опять отмазался Витька. – Да и мне надо там еще кой-чего…