Так завершается труд[80]. Убийством и смешной фигуркой, которая возникла для того, чтобы все было в порядке, чтобы это убийство и то там, позади, были доведены до конца, как полагается. Немцы основательны, эти свободные от собственности несвободные, но люди они порядочные, нужно отдать им должное, они устраивают, они и устраняют. Не нужно им ничего отдавать, а когда они в конце концов получат ничто, они снова заполучат это себе должным образом. Всегда ничего, всегда ничто. При необходимости они это изобретут. И это будет не странник среди миров, не мать-земля, не валькирия, это будет веселая розовая пантера. Они между делом усвоили юмор, эти немецкие герои. Сказочно. Мифически. Появилась разница, не знаю уж, между чем или кем. Случилось что-то другое. Случится что-то, чего я уже не смогу понять. Тогда я уйду. Меня уже задолго до этого не будет дома. Я буду странствовать. Мне что-то залетит в глаз, такой уж у путников обычай, когда они идут против ветра[81], я давно это говорил. Всегда против ветра, пока он не станет бурей. Мой дом будет сожжен. Этот дом на колесах тоже. Эта квартира тоже. Мои коллеги и родственники погибнут в пожаре. К сожалению, изоляция, которая с трудом отделяла немцев от всего остального мира, тоже сгорит, потому что они наконец научились разделять мусор и учат этому других. Ты тоже, дитя. Ты тоже сгоришь, и ты будешь этого хотеть. Все этого хотят, все горят желанием сгореть. И сжечь нас, богов, коими мы являемся, нам самим, коими мы являемся для нас самих, и сегодня Вальхалла принадлежит нам, а завтра уже нет, потому что нас уже не будет. Так будет лучше. Так. Когда люди запутаются во лжи и противоречиях, как запуталось государство, когда все захотят быть больше, чем они могут быть, тогда мы будем излишни. Левиафан, государство в коротких рукавчиках, зато с множеством рук, укоренится на века, как мы, боги, а мы все уже будем мертвы, хотя и не успели пожить. Мы больше ничего не понимаем, уже сейчас. Я, к примеру, не понимаю, что там с этой розовой пантерой, я не догоняю, я не видел фильм (или он слишком старый, чтобы я мог его видеть), его я бы еще, может, и понял, но я не понимаю, что стало с этой пантерой. Я больше этого не понимаю. Что эти люди с пистолетами хотят привести государство к краху. Я этого не понимаю. Им следовало бы положиться на нас, богов. Уж мы-то с этим справимся. Мы ничего другого и не хотим, ну да, может быть, не все из нас, но я в любом случае хочу, чтобы все разрушилось, все, что я построил, я хочу бросить свой труд, я не хочу брать его с собой в странствие, и даже если я в итоге останусь дома, я хочу погибнуть вместе с плодами моего труда, немцы всегда этого хотели, так и делается, таков будет конец, я хочу только конца, одного лишь, и это: конец. И еще кое-чего: конца. Больше мне ничего не приходит в голову, конец же означает, что после него ничего не будет, но одно будет и будет длиться, конец, и еще раз, конец. Но конец – это еще не конец, пока не стерта память. Лишь тогда наступит конец. Я вижу, что память уже была стерта самым тщательным образом. Там, где мы рассчитывали что-то увидеть, пусто. Наверное, кто-то по ошибке дотронулся до кольца и уже не может выпустить его из рук[82]. Дом на колесах взлетает на воздух, квартира горит, кошек давно перевезли, чтобы с ними ничего не случилось, несчастная лошадь, однако, прыгает в огонь. Кошки спасены, а лошадь нет. Принято решение о самопожертвовании, но пистолет они так и не найдут, они найдут множество пистолетов и других изделий из металла, после того, как будет принесена жертва, самосожжение, прыжок в пламя, их могла бы спасти валькирия, ты, дитя, могла бы сделать исключение, но ты же не хочешь, и теперь мы все тоже мертвы. Мы велики в отречении, нежели в желании смерти и мертвецов. Десять человек застрелены, но наиболее величественны мы тогда, когда жертвуем собой, как Вотан, как я, решено, самопожертвование, мы более велики в отречении, да, мы вели об этом речь и отрекаемся теперь от самих себя, мы больше не должны жить. Мы отказываем тому, что мы желали, это и есть жизнь, но нам нужна была смерть, и теперь настал наш конец, он наконец может наступить, мы жертвуем собой, как Вотан, как я, у нас нет ни одного ребенка, для которого мы жертвовали бы собой, ну, давайте пожертвуем собой просто так, ведь сейчас мы чувствуем себя всесильными и способными на то, чтобы пожертвовать собой. Воля становится делом, которое мы провернули уже раз десять, на этот раз против нас самих, почему это должно оказаться сложнее, ну да, пожертвовать самими собой сложнее, чем приносить в жертву других. Огонь. Конец. Страха у нас больше нет, у нас больше нет предрассудков перед концом, он может настать, изначально мы отрицали его, пусть и только для нас, не для других, на них мы его и навлекли, но теперь мы с радостью приветствуем конец и для самих себя, просим, конец, входи, мы тебе рады! Никакой ужас, никакое смущение больше не могут нас удержать, никакой страх смерти. С такой же страстью, с какой раньше мы жаждали жизни, забирая ее у других, у целых десяти человек, мы забираем ее теперь у самих себя. Если есть кто-то, кто добровольно предложит свою кандидатуру, кто хочет жить наши жизни дальше и в ком мы смогли бы жить дальше? Есть еще герои? Никого? Ни одного? Нет добровольцев? Ну тогда конец наступит только для нас, валькирия может разжечь пламя и идти. Мы враждебны к чужаку[83], но в итоге он нам милее всех прочих, потому что ему позволено пасть, с нашей помощью. Звучит странно, но это так. Как Вотан был под кайфом от кольца, хотя ему говорили, что это будет его конец, самоуничтожение, если чего-то захочется. Хорошо, мы уйдем в пламя. Мы застрелим, один другого, а последний самого себя, и марш в пламя. Что останется? Что останется от нас? Эта смешная фигурка, эта пантера, она что-то дороговата, так что у дядюшки Скруджа копилка треснула. Вообще-то она была драгоценным камнем, однажды была настоящим драгоценным камнем, чем-то ценным, своим именем она обязана странному вкраплению руны в форме пантеры, так я понял. Так и живет, разве что поджигают ее. Не важно. Меч выкован, сделан героями, только один или другой и может это, ковать из железных опилок, он им и пользуется, этим умением. В то время как ты, дитя, беззаботно спишь, милая пантера скачет вокруг огня. До конца. Лишь бы ему не надоело! Нет, он не может перестать, это уже конец. Конец нужно положить самому, иначе это не настоящий конец. Только этот конец, который положен самим, тоже такой. Ты его не видишь, но он есть, он есть всегда, пока не подойдет к концу. Он не хочет продолжать, он не может продолжать, он хочет и получает конец. Где подошли к концу мыслители, мыслить начинают животные, и тогда за это дело принимаются даже художники. Ты этого даже не замечаешь. Тебе он не помешает, дитя. Тебе ничто больше не помешает. Мне тоже, но я его не понимаю. Плюшевая игрушка, простой знак, к тому же не нарисованный, отмеченный, как и мы, смертью, нарисованный как жизнь разрушения, преувеличенный, как стоимость акции, желанной сразу после выпуска, ни одной больше не найти, сразу же по завышенной стоимости, доступна также в плюше, мультяшная фигура, как веселое приумножение капитала, в которое все и упирается, что не доходит до упора! Людей влечет туда честолюбие. Они убивают людей, германцы, но кончат они так же, как мы, их боги, как все, как отец богов в бункере фюрера, как его жена, которая пусть и хотела иного, чем он, но получила то же самое, смерть, все хотят закончить, это конец всех, но в конце концов они научились этому у нас, тому, как положить конец. Это много работы, зато удовлетворительно или даже хорошо. Достаточно. Вся сгоревшая в огне работа – это прошедшая работа. Вся затраченная на убийство работа – это прошедшая работа, пока она не начнется снова. За нее принимались уже десять раз минимум, и заканчивали. Конец работы и все. Что остается? Предметы. Больше ничего. Сокровища снова в Рейне, сокровище в своей комнате, все милы друг с другом и к одному или нескольким при жизни, пусть и не к нам, пусть и не к десяти людям, а ко многим, возможно, ко всем, милы, но они все равно были, они были, а теперь они окончили. Все мертвы, что не означает, что они все окончили бы, но теперь все мертвы. Что остается? Предметы, хлам, мусор. Я не стараюсь подобрать рифму, здесь все в рифму, но к этому я рифму не подберу, вообще-то жаль, все мертвы, все мертвы, что остается: надпись на память Синди из Марцана[84], 3D-очки, справка о прививках у кошки, купон на отбеливание зубов, галстук с пантер… нет, с леопардовым рисунком, кожаные ботинки на шнуровке, утюг Microstar, красная шапка Санта-Клауса огромного размера, носки – в красно-бело-сине-коричневую полоску, пепельница с восемью окурками[85], почти сгоревшими, но не полностью, игра Nintendo, книга «1000 – Лучшие рецепты выпечки»[86]. Все это могло быть и в других квартирах, по отдельности или все сразу. Само по себе странно, что только не переживает огонь! Может быть, слишком рано затушили пламя. Гномы по-прежнему бьют кувалдами, хотя там нет уже ничего, чему можно было бы придать форму. До конца. Останется только то, что и есть. Дитя, ты теперь тоже одна. Все они мертвы, все мы тоже кончимся, если они этого еще не сделали, я буду знать, что ничего не осталось, ничего от меня, все мои дети мертвы, но если мне придется сгинуть, тогда уж как следует, тогда уж я не оставлю свой мир подобным людям. Но сейчас я даже не знаю, что это вообще за люди. Моя вина. Я знаю только, что ничего не хочу им оставлять. Извини, дитя. Тебе много пришлось со мной вынести, я был так строг. Ты вынесла своего отца, тебе приходилось следовать за ним. Теперь ты можешь спать. Отдохни, дитя!