А Николай Сергеевич, так бесцеремонно нарушив Тонины планы, казалось, не чувствовал никакой неловкости.
У Заварухиных он вежливо поговорил с тетей Дашей, ласково - с Алешей и сочувственно - с Павлом. Осмотрел начатую Павлом корзину и похвалил работу. Ко всему убранству дома, как показалось Тоне, он внимательно приглядывался. Дочке не терпелось увести его, и она обрадовалась, когда наконец двинулись в путь.
Они долго бродили по лесу. Николай Сергеевич и дядя Егор были отчаянные грибники. Осторожно подрезая ножом белый, плотный корешок гриба, Николай Сергеевич приговаривал:
- Экий плут, а? Думал, я не замечу? Нет, брат, шалишь! От меня не спрячешься!
Тоня старалась не отходить от Павла. Один в лесу он был бы беспомощен. Увидя гриб, она только указывала на него отцу. Николая Сергеевича это сердило:
- Я его давно приметил сам, если хочешь знать!
Исколесив опушку, они вышли на бережок Серебрянки и сели под прямой светлой березой.
Старики закурили и начали перебирать грибы. Дядя Егор, по обыкновению, завел разговор о прошлом:
- Вот кто грибы умел искать - так это заводчика Петрицкого знаменитый звонарь. Ты про него слыхала, голубка?
- Слыхала что-то…
- Уу-у! Зверь был! Зверь сущий! Хозяин на прииск въезжает, а он «барыню» на колоколах разыгрывает. И стрелок был первейший. По праздникам гостей хозяйских забавлял. Сам на балконе находится, а дочка, девочка лет восьми, - внизу. На голову ей рюмку поставят, и он бьет.
- И сбивал?
- Всегда сбивал, трезвый и пьяный. За девчонку никто и не опасался. Да он у прохожего хакаса трубку выбивал изо рта. А уж маралов бил между глаз так метко, что даже Ион не всегда так словчится.
- А чудно, что в том самом доме, где пьянствовали и рюмки с головы у детей сбивали, у нас детский сад…
- Вам-то что! Вы родились - сад уже был. Сами туда ходили. А вот нам, старым жилам, - так дядя Егор произносил слово «старожилы», - действительно. Поначалу просто не верилось: неужели жизнь в справедливую сторону повернулась?
Затягиваясь тоненькой козьей ножкой, он продолжал:
- Этот звонарь вместе с Петрицким в Японию ушел… Еще егерь был, Мурташка, - тот куда-то на Олёкму подался. Помер там, говорили… Ну, Мурташка - дурак безответный. Слух шевелился, что у Петрицкого где-то много золота зарыто. Искали, искали… Нашли кое-что в саду, в жестяных баночках. А под крыльцом клад оружия отыскался. Но все понимали, что это не главный клад. У Мурташки допытывались - не знает ничего. Потом Петрицкий своему егерю письмо из Японии с верным человеком прислал. Так и так, пишет: «Помнишь, мы в последний раз с тобой в лесу были? Я тебе спирту поднес, ты у ручья и заснул, а когда проснулся, воду стал пить. Вот в том месте, где ты пил, оно и закопано. Найди и перешли с посланным». Ну, Мурташка тут на высоте оказался. Вспомнил, где воду пил, и показал, только не Петрицкого посланному, а советской власти. Того человека схватили, а Мурташке награду выдали, да все спустил - пьяница! - Дядя Егор подмигнул Тоне:- Много тогда золота нашли, а старики думают, что и это не главный клад Петрицкого. Где-нибудь еще есть…
Он посмотрел на Тоню, на затихшего Николая Сергеевича, который, покончив с грибами, лег в траву и прикрыл лицо кепкой.
- Ну, твой старик, видать, спать собрался. А я пойду поброжу еще. Вы меня не ждите.
Тоня долго выкапывала ножичком саранковый корень, пожевала его и легла, положив руку под голову и глядя в густую синеву летнего неба. Порою, переводя глаза в сторону, можно было видеть дрожание раскаленного воздуха, что струится от земли, неподвижные подсвечники иван-чая и подчас захватить врасплох крупную земляничину, неосторожно выглянувшую из травяного прикрытия. Лень протянуть руку и сорвать ее. Переглядываешься, переглядываешься с ягодой - и вдруг потеряешь. Тогда не нужно досадовать и беспокойно осматриваться. Приловчись занять прежнее положение и затихни. Выжидательный взгляд непременно выманит земляничку, и она, румяная, опять усмехнется тебе.
Тишина лесная тихонько прокралась к Тоне, села у ее изголовья и, перебирая волосы, осторожно, как самый пугливый ветерок, старалась навеять сон. Но Тоня не засыпала, думала о своем.
Поговорить с Павлом, как ей хотелось, не удалось и навряд ли удастся. Своим обращением, не дружеским даже, нет - приятельским, он как бы зачеркивал все, что было.
А что было-то? Если рассказать кому или описать в книге, так и выйдет, что ничего - ничегошеньки не было!
Тоня даже приподнялась на локте, но тишина ласково уложила ее опять.
Да нет, было, было! Разве она не знает? Если бы спросили в то время Павла, кто ему дороже всех на свете, конечно, он сказал бы: «Тоня». Это теперь он отвык, решил покончить с детскими глупостями…
А может быть, он встретил какую-то замечательную девушку и думает только о ней? Она очень сердитая и капризная, эта девушка. Имя у нее какое-нибудь суровое, гордое, например Рогнеда, а сокращенно ее зовут Гнедка, как орсовскую конягу.
Тоня фыркнула: придет же такая чушь в голову!
От березы ложилась легкая играющая тень. Внизу увертливая Серебрянка убегала на восток, ловко обходя каменные глыбы у берегов. А вокруг шевелилось разнотравье. Пригорок был еще не кошен.
- Хорошо, Павлик? - спросила Тоня.
- Дядя Николай уснул? - ответил Павел вопросом.
- Спит. Опьянел от воздуха. Ему ведь редко приходится в тайге бывать.
- Я сам как пьяный.
Павел сорвал высокую травинку с пышной метелкой и водил ею по лицу. Лиловая пыльца, осыпаясь, оставляла след на его побледневших щеках.
- Напрасно ты привела меня сюда, - с тоской сказал он.
- Почему напрасно?
- Так… уж больно хорошо. Ветер… чувствую, как солнце играет… трава колышется…
Он развел руки в стороны и провел ладонями по волнующимся верхушкам трав. Тоне вспомнилось, как ей захотелось погладить белые ромашки в день приезда Павлика.
- И воздух… воздух свой, - бормотал Павел как во сне. - Нигде такого легкого воздуха нет, как у нас…
Издали донеслись крики и хохот. Толпа ребятишек на противоположном берегу спускалась к реке. Один из мальчиков держал на цепочке странную, мохнатую и неуклюжую собаку. Ребята были далеко, Тоня никак не могла рассмотреть, что там происходит.
Несколько мальчиков бросились в реку. Потревоженная вода заискрилась сильнее. Блистающие брызги полетели вверх. Зверь, которого Тоня приняла за собаку, потоптавшись на берегу, полез в воду. Мальчики хохотали. Тоня тоже засмеялась.
- Что там такое? - спросил Павел.
- Ионова медвежонка купают.
- Вот как! У него медведь есть?
- Да какой забавный! Маленький еще. Ребята рассказывали - он любит сидеть на лавке у окна. Как знакомого мальчишку увидит - лапой в стекло стучит… Купаться ходит. Первый раз испугался - много воды увидел… Убежал со всех ног к Ионихе в избу…
Они долго молчали. Павел как-то странно притих, словно, затаив дыхание, ждал, что скажет Тоня.
- Развеселись, Павлик, - начала она. - Не надо грустить сегодня. Ну, расскажи мне, что тебя заботит?
Как ей хотелось в эту минуту, чтобы Павел ответил: «Эх, Тоня, учиться мне хочется! Кабы ребята помогли!»
Но Павел, стряхнув с себя напряженное ожидание, заговорил совсем о другом:
- Заботит меня то, что много времени вы все на меня тратите. Я не раз говорил об этом, а вы - свое. Ты не сердись, я ваше доброе отношение ценю, а только напрасно…
- Почему напрасно?
- Я ведь вас зна-аю, - протянул Павел. - Наверно, собирались, советовались, как помочь, развлечь… Все мне понятно…
Лицо его стало таким грустным, что Тоня подумала: наверно, представил себе собрание, ребят - взволнованных, оживленных… вспомнил, как сам бывало председательствовал…
- А если и так, Павлик? - сказала она твердо, не давая себе расчувствоваться. - Будем говорить начистоту. Ты бы иначе себя вел, если бы не с тобой, а с Андреем Моховым так случилось?
- Так же, наверно, - тихо согласился Павел.
- В том-то и дело! А держишь себя, словно мы чужие…
- Да не чужие, Тоня! Что ты! Свои! Вот, как эта рука моя, свои!
Он так горячо сказал эти слова, что Тоня обрадовалась.
- Вот и хорошо!
- Свои, да! - перебил он. - Но все-таки разговариваю я с вами, как через реку. Издали. Другие вы люди. Не такие, как я.
- Какие же мы другие? - обиделась Тоня.
- Зрячие! - громким топотом ответил Павел.
Тоне стало страшно, и она, путаясь, заговорила:
- Послушай… Я понимаю, тебя от нас отдаляет это. Но все пройдет, уверяю тебя. Только жизнь наладить надо… Работа теперь есть, учиться нужно. Мы хотим, чтобы ты кончил школу.
- Ребята! - с мольбой заговорил Павел, как будто перед ним была не одна Тоня, а все товарищи. - Я прошу вас, душевно прошу… не надо ничего. Не смогу я. Какой труд надо на себя принять, чтобы каждый день ко мне бегать, читать, заниматься… Я знаю, ты на это способна, да и другие тоже… Только вы ведь потом уедете - и все забудется, а я с чужими людьми вовсе не смогу…
- Чужих здесь нет! - отрезала жестко Тоня. - Где это - чужие? На прииске, в школе, в колхозе? Стыдился бы говорить! Ты сам чужим хочешь стать, это верно. А к тебе все попрежнему относятся, как к своему.
- Да-а? - иронически-ласково протянул Павел. - То-то ты с папашей пришла. Раньше, кажется, мы нередко наедине встречались. А нынче побоялась соскучиться, так отца для компании прихватила… Конечно, со мною веселого мало! - Он с сердцем отбросил прочь травинку. - Или опасалась, что я школьные годы вспомню? Как дружили, как друг без друга дышать не могли? Не бойся, вспоминать не стану! Знаю, что ни к чему!
- А я и не ждала от тебя никаких воспоминаний, - стараясь говорить спокойно, ответила Тоня. Сердце ее так сильно билось, что она боялась, как бы Павел не услышал. - Оправдываться, объяснять, почему со мной отец, не буду. Это частность, к главному не относится. Главное вот что: товарищ товарищу не только помогать должен, но и принимать помощь просто, без фокусов. Мы все это знаем. И ты знаешь. Так нас учили и воспитывали. И тебя тоже. Учти это.