- Ну, а россыпи не скудеют? - поинтересовалась приезжая.
- Сейчас скажу, - ответил Николай Сергеевич и продолжал, обращаясь к Сабуровой: - А я до сих пор не верю, Надежда Георгиевна, что в Лиственничке ничего нет. Моя бы воля - откопал бы ее.
- Ну, сел на своего конька! - засмеялась мать.
- Что поделаешь! Может, это стариковская блажь у меня, а нет-нет, и призадумаешься… Вы спрашивали про россыпи, Татьяна Борисовна? Нет, они не скудеют. По окрестным речкам, ключам располагаются… Одни отработаются, другие выявятся. И увеличиваем все время добычу. Да как же иначе? Ведь работа совсем другая стала. Разве прежде так работали? Я сам откатчиком когда-то был. Каторга! Всю смену породу тяжеленными тачками возишь к подъемнику. Передохнуть нельзя… За день так измучишься, что домой, как пьяный, бредешь. А теперь пожалуйте - транспортеры в шахтах! Широкая лента резиновая бежит по главному стволу и увозит породу… Это такое облегчение! И другие механизмы вводим… Сейчас, я вам скажу, плохо работать нельзя… ну, просто нельзя, грех великий!
Когда речь заходила о переменах на прииске, о новых механизмах. Николай Сергеевич выпрямлялся, морщины на лбу его разглаживались, говорил он громко, уверенно, словно молодел. Тоня ласково смотрела на отца. Очень он ей нравился в такие минуты.
Из-за стола встали поздно. Татьяна Борисовна ушла к себе. Отец засветил фонарик и пошел провожать Надежду Георгиевну. Мать убирала посуду.
Тоня подошла к окну. Ветер совсем утих. Падал медленный снег. Тяжелые хлопья не кружились, а, повисев в воздухе, опускались на землю равномерно, непрестанно. Казалось, что за окном идет большая, хорошо налаженная работа.
Тоня засмотрелась. В доме было тихо. Только изредка слабо и скорбно вскрикивал ягненок.
- Снежком-то все прикроет… - вдруг сказала мать, - и горе и радость… Иди-ка спать, доченька.
Глава третья
Светлым и прекрасным был первый день нового года.
Огромные серебряные деревья стояли неподвижно. Наверное, Новый год покрыл их за ночь сахарной глазурью. К утру сахар застыл и солнце заиграло на нем.
День красовался, похожий на расписной, белый с розовым, русский пряник.
Каждая самая крохотная веточка была обведена белой каймой инея. Даже усики пустых колосков, торчащих из-под крыши сарая, покрылись легким сквозным кружевцем.
Тоня вышла во дворик и выпустила из хлева гусей. Вымазанные кормом, грязно-желтые, ослепленные светом, они с громким гоготаньем вышли на улицу, все сразу сели в сугроб и замолкли. Тоня долго смотрела, как они чистились, купая грудь и шею в снегу.
На улице раздался звонкий лай. Во двор шмыгнул, распушив хвост, толстый соседский кот. Ему был известен лаз в крыше кулагинского хлева. Кот повадился воровать у птиц корм и знал время, когда мать высыпала курам теплую мятую картошку.
Он мчался сильными прыжками. За ним бежал лохматый пес Тявка. Высоко подпрыгнув, кот очутился на крыльце, потом на окне. Он вцепился в наличник и на секунду повис, закрыв пушистым пузом стекло и обернув к врагу круглую решительную морду.
Тявка с лаем разбежался, подняв снежный вихрь, зачихал и, сконфузившись, с нарочитой поспешностью ушел со двора. Кот проводил его опытным взглядом, подтянулся на сильных лапах и ушел в свой лаз.
Зимний день играл светом и тенью, и Тоня сосредоточенно всматривалась в эту игру. Солнце, ударяя в крыши домов, оставляло их яркобелыми. Снега на горах были подцвечены еле уловимой синевой. А в глубоко затененных местах между высокими деревьями, куда лучи не могли проникнуть, лежала густая синь.
Кот спрыгнул с крыши, посидел на крыльце, поджимая то одну, то другую лапу, беззвучно мяукнул и медленно вышел за калитку. На улице он осмотрелся и, аккуратно ступая по узким тропкам, пошел домой. Скоро пышные сугробы скрыли его; был виден только плавно извивающийся кончик хвоста.
Тоня улыбнулась вслед коту. Надо было идти домой, но она медлила. Сияющий день вселял в нее какую-то взволнованную уверенность, и не хотелось расставаться с этим чувством.
В ранней юности человек доверчиво и внимательно присматривается к природе. Пышный оранжевый закат обещает ему высокую радость, ночной бормочущий дождь пробуждает веселое беспокойство. Круглые тени деревьев в светлую ночь, летающие в лучах фонаря снежинки, легкая весенняя зелень заставляют глубже дышать, настороженнее глядеть на мир, ждать огромного тревожного счастья.
И хоть знала Тоня, что счастье нужно добывать своими руками, умом и сердцем, но велика была над ней власть родной природы. Во все времена года лес, река, горы пробуждали в ней безотчетную радость. И теперь она долго стояла, прислушиваясь к этой радости, пока мать не позвала ее в дом.
Помогая Варваре Степановне по хозяйству, Тоня не переставая думала о том, что ждет ее впереди. Сил у нее много, жизнь должна быть и будет замечательно хорошей.
Татьяна Борисовна с утра ушла к Сабуровой. Отец читал, надев очки в сломанной оправе. Книги он любил нежно, сердился, когда кто-нибудь из Тониных друзей долго не возвращал взятую книжку, и свои редкие свободные часы всегда проводил за чтением.
С шести часов засветились большие окна школы. В домах, где жили школьники трех старших классов, началась веселая суета. Девушки разглаживали платья, мальчики до изнеможения начищали сапоги.
За Тоней зашла Лиза Моргунова.
- Что же днем в школу не пришла? - спросила она и тут же захохотала: - Старшеклассников набилось - страсть сколько! Уж Надежда Георгиевна говорила: «Товарищи, для кого, собственно, мы елку устраивали?» Всем хотелось поглядеть, как малыши веселятся. Наш Степка благодарил комсомольцев, с речью выступал… Ну, ты готова? Поторапливайся.
Подруги вошли в школьную раздевалку, когда там было уже полно.
Кругом шумели, смеялись… Перед Тоней возникали и исчезали знакомые лица. Некоторых друзей она даже не сразу узнавала - так изменяли их блеск глаз и неудержимая улыбка. Сегодня и воздух в школе стал праздничным; казалось, что вместе с ним вдыхаешь веселье.
Андрейка Мохов, волоча за воротник свое потертое пальто, подошел к подругам.
- Слыхали новость? - спросил он и сощурил круглые коричневые глаза. - Новая учительница литературы приехала.
- Знаем! - отмахнулась Лиза. - Она у Кулагиных жить будет.
- Да-а? - Андрейка значительно взглянул на Тоню. - Ну, теперь придется на литературу налечь… Она тебя строже всех спрашивать будет, чтобы не сказали, что дочке хозяйки своей поблажку дает.
- Чудак! - смеялась Тоня. - Сам смотри не осрамись перед новой учительницей.
Подруги разделись. Зеркала в раздевалке не было, и девушки, не сговариваясь, внимательно оглядели друг друга.
- Все хорошо, боярышня, - сказала Лиза.
«Боярышней» прозвали Тоню за статность, яблочный румянец, тугие косы. Выдумал это прозвище Толя.
- У Тони старинное лицо, - говорил он.
Из большого школьного зала слышался громкий гул. Он то затихал, то нарастал.
Свободных мест уже не было, но когда подруги остановились у дверей, Тоня увидела серьезное лицо Анатолия. Он стоял в проходе, подняв руку.
- Вон Соколов сигнализирует, что три места занял. Беги к нему, а я за кулисы пройду на минутку.
По новенькой деревянной лесенке Тоня поднялась на сцену и мимо полотняной стены прошла в «артистическую», как школьники называли длинную холодную комнату, примыкавшую к сцене. За некрашеными столами сидели «артисты».
- Тоня Кулагина, поди сюда! Пристыди свою подружку. Она совсем духом упала.
Надежда Георгиевна улыбалась, но Тоня видела, что она озабочена.
Женя Каганова в пышном розовом платье сидела у стола. Темные блестящие волосы сбегали крутыми локонами на тонкую шею. В больших глазах был испуг. Казалось, она сейчас заплачет.
Сабурова отошла к Коле Белову. Он никак не мог приладить парик.
Женя протянула к подруге руки:
- Тосенька, я не сыграю!.. Так боюсь, так боюсь…
- Любезная Софья, что я вижу? Где твое мужество?
Петя Таштыпаев в лиловом камзоле и белых кружевах стоял у соседнего зеркала. Тоня едва узнала его. Это был строгий пожилой человек. Снисходительно посматривал он на Женю.
- Смотри, дядюшка у тебя какой! - заговорила Тоня, стараясь развеселить подругу. - Петру всегда нужно стариков играть… До чего же хорош!
- Тоня! Ты потом… потом с ним поговоришь. Скажи, что мне-то делать? Я ведь не сыграю… - шептала Женя.
- Да что ты так растерялась? Этак и я слова сказать не смогу - буду бояться, что ты вдруг заревешь и все провалишь! - рассердился Таштыпаев.
- Подожди, Петя, - остановила его Тоня, - дай нам поговорить.
Когда недовольный Таштыпаев отошел, она взяла подругу за плечи:
- Ну, говори, что с тобой?
- Мама… Опять маме плохо. Вчера я пришла из школы вечером - у нее приступ. Всю ночь мучилась.
- Так ты и не спала, значит?
- Почти не спала. Да это пустяки. Только страшно мне очень. Главное, папа так теряется… уйдет в другую комнату, руками голову обхватит… Не могу!..
- А как сейчас?
- Сейчас ничего… успокоилась, заснула. Нинушин папа был, укол сделал.
- Трудно тебе, конечно. Только изо всех сил нужно держаться. Понимаешь?
- Я понимаю… Я, перед тем как сюда идти, слово себе дала не распускаться. А пришла - чувствую, не могу играть… Этот свет… веселье, все такие нарядные, счастливые…
- По-твоему, все, да? Больше ни у кого горя нет? - обиженно, совсем по-детски спросила Тоня и отвела глаза в сторону.
- Ах, нет, Тося, я не говорю про тебя. Я знаю… Но ты сильная.
- И ты будь сильной! - шопотом сказала Тоня, и потемневшие глаза ее засияли.
- Да! Если бы уметь!.. А мне кажется, будь я на твоем месте - потеряй я близкого друга… ну, хоть тебя… я бы ни есть, ни пить не стала, учиться бы не смогла…
- Полно, полно! Значит, ты только тогда человеком можешь быть, когда все благополучно? Ты сама еще себя не знаешь, если так говоришь.
Тоня помолчала и заговорила снова: