Мэриэл проводила их к выходу из зала. После минуты сомнений Карин взяла стул и встала на него, чтобы посмотреть через верхнее окно. Когда на пороге показался Джордж Какстон Филипс, у обочины остановился темно-синий «Бентли».
«Аристократия, – подумала Карин. – Аристократия и богачи. А кто же еще?»
Они закрыли двери в четыре. Мэри Пэйн еще двадцать минут сидела за карточным столом в окружении кучек денег и мешочков с наличными, пока все остальные освобождали помещение ото всего, кроме архитектурного макета и стоек с презентациями, которые потом должны были унести отдельно.
– Одна тысяча сто двенадцать фунтов и пятьдесят восемь пенсов, плюс два ирландских пенни и один израильский шекель, – Мэри откинулась на стуле и потерла глаза костяшками пальцев.
По Холлу разнесся радостный вздох. Все были измотаны. На улице все еще шел дождь. Никто никого не спрашивал, пожертвовали ли что-нибудь американцы.
Два дня спустя Карин с раннего утра возилась в саду – пересаживала и подкармливала полдюжины камелий, которые стояли на ее крытой террасе в боковой части дома. Она услышала фургон почтальона и вышла, чтобы встретить его. Она все еще ждала, хотя знала, что ей ничего не придет, и даже не была уверена, что хочет узнать что-нибудь о Майке. Она не была счастлива, но она начала привыкать, сфокусировавшись на работе и на своем собственном саде, а еще тратя большее количество времени, чем когда бы то ни было, на то, чтобы правильно следовать своей органической диете, благодаря которой она уже восемнадцать месяцев успешно справлялась с раком. Почтальон протянул руку и отдал ей стопку писем, перетянутых резинкой. Ей хотелось увидеть нью-йоркскую марку. Ей не хотелось ее видеть.
Она веером бросила письма на скамейку. Из Нью-Йорка ничего нет. Было ли ей от этого плохо? Да. Нет. Почта состояла в основном из счетов и рекламных проспектов, не считая одного письма в плотном кремовом конверте, подписанном черной ручкой.
«Дорогая Карин,
Для нас было огромным удовольствием познакомиться с вами в субботу, и мы благодарим вас за вашу доброту и внимание, с которым вы рассказали нам об очень интересной выставке, посвященной планирующемуся дневному стационару хосписа.
Я с нетерпением ожидаю увидеть вас в Ситон Во, и не обязательно после того, как мы туда заселимся. Как мой муж вам уже сказал, основное внимание мы уделяем дому, но мне уже не терпится разбить настоящий английский сад, при этом воссоздав его в былом великолепии, о котором мы так наслышаны и которое имели возможность видеть на фотографиях. Доктор Серрэйлер просветила нас по поводу вашего гения планирования и ландшафтного дизайна, так что я была бы очень рада, если бы вы смогли приехать и посмотреть на наш сад в его нынешнем состоянии и поделиться идеями, которые у вас могут возникнуть, с перспективой участия в новом рабочем проекте.
На следующей неделе мы будем в Лондоне, и с нами можно связаться через ресепшен отеля «Клэридж», а потом мы на некоторое время должны улететь в Нью-Йорк. Карточку я прилагаю.
С нетерпением ждем возобновления нашего знакомства.
С наилучшими пожеланиями,
В доме зазвонил телефон.
– Алло… Мэриэл, я как раз о тебе думала. Я сейчас читаю письмо от прекрасной американской девушки. Она хочет восстановить сад в Ситон Во.
– Я знаю. Это я пела тебе дифирамбы. А теперь слушай, наплевать на сады, я получила письмо от симпатичного мистера Какстона Филипса. Он предлагает оплатить дневной стационар.
– Как? Полностью?
– Полностью. Он жертвует нам миллион фунтов.
– Черт меня дери.
– Именно. Это значит, что мы сможем продолжить строительство без сокращения расходов и без писем с мольбами.
– И все потому, что они зашли спрятаться от дождя и посмотреть на Блэкфрайарс Холл.
– А теперь мне нужно звонить Джону Квотермэйну. Он точно в это не поверит.
Мэриэл положила трубку, как всегда не прощаясь. Она получит огромное удовольствие, рассказывая консультанту хосписа о Джордже Какстоне Филипсе. За полчаса одна американская пара изменила мир вокруг. «Деньги – подумала Карин. – Никогда не стоит их презирать».
Она перечитала письмо Лючии Филипс, написанное слегка нетвердой рукой, что выдавало ее возраст.
В первый раз с момента ухода Майка Карин почувствовала, что смотрит вперед. Переустройство и планирование садов в Ситон Во было бы работой мечты. И это открывало головокружительные перспективы. Ей будет нужно все ее умение, здоровье и усердие.
– Жизнь! – сказала она громко в пустое пространство кухни. – Жизнь!
Тридцать восемь
«Мой милый,
Я сижу перед бокалом сансера, слегка охлажденного, как ты любишь. Сейчас полвторого ночи, и я не могу заснуть. Я почти не спала с тех пор, как приехала в Лондон, спрятавшись у себя, как в норе, после того как ты вышвырнул меня из своей квартиры. Слишком грубо? Пожалуй… Я перефразирую. «После того, как ты оказался не рад меня видеть в своей квартире».
Я стыдилась себя. Я чувствовала себя дурой. Я была в полнейшей уверенности, что я давно тебя люблю. Пожалуй, это начиналось как дружеская игра, как с твоей стороны, так и с моей, верно? Полагаю, нам обоим нужен был компаньон, чтобы приятно провести вечер и – как это теперь называется? – партнер. И необременительный секс. Так это и было какое-то время, но сейчас я понимаю, что для меня это было на самом деле очень недолго.
Я влюбилась в тебя. Я не хотела этого, и я едва ли признавалась в этом самой себе, причем довольно долго. И уж точно я не признавалась в этом тебе. Это всегда все портит. Это уже все испортило. Но случилось то, что случилось. Я пришла к тебе из отчаяния, после того как оставила сообщения, на которые ты так и не ответил. Мне хотелось узнать, что я почувствую, когда увижу тебя снова. Я предполагала, что ошибалась, что я тебя вовсе не любила и не хотела. Это было бы облегчением. Но я любила и хотела. Когда ты открыл дверь, я поняла, что ничего во мне не изменилось, а только утвердилось и набрало силу.
Нам было так хорошо вместе, но могло бы быть гораздо лучше. Думаю, что и должно быть. Я думаю, что ты просто одинокий мужчина, который понятия не имеет о силе своих эмоций. Но если ты им откроешься, то поймешь, что на самом деле ты свободный человек, ты свободен любить и свободен быть со мной.
Во время нашей короткой встречи ты упомянул, что был еще кто-то. Это был как удар в сердце, но потом, когда я уже ехала домой, я поняла, что это неправда. Никого же не было, верно? Я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы быть уверенной, что у тебя не было любовницы. Ты хотел от меня избавиться, тебя охватила минутная паника, и ты изобрел «кого-то». Это неважно. Теперь, когда ты знаешь, как я люблю тебя, и мы увидимся снова, ничего не важно. Пожалуйста, Саймон, позвони мне, приди ко мне, все что угодно. Но только не игнорируй меня. Я не могу выносить тишину и разлуку между нами.
С вечной, вечной любовью,
Саймон Серрэйлер держал письмо, будто оно горело у него в руках. Когда он закончил читать, он нажал ногой на рычаг своего кухонного мусорного ведра и бросил его туда. Крышка звякнула и закрылась. Он подошел к раковине и выпил стакан воды, потом достал бутылку виски. На часах было девять тридцать, а перед этим у него было несколько жутких часов наедине с Мэрилин, а потом с Аланом Ангусом. За день он не съел ничего, кроме разогретой еды из кафетерия, и домой захватил только выпивку, а потом еще долго сидел со своими портретами, выбирая три для выдвижения на награду.
Он не узнал почерк Дианы. Если бы узнал, то выкинул бы письмо сразу, а не после прочтения.
Это был словно акт вторжения на его территорию, в его личное пространство, очередная попытка залезть в самое его нутро, как и ее визит. Он был зол, потому что она побеспокоила его, зол, потому что она не поверила, когда он рассказал ей о Фрее. Он был зол.
Он немного подумал, плеснул себе еще виски и убрал бутылку в шкаф. Пользы от этого было мало, и на алкоголиков у него было еще меньше времени, чем на остальных преступников.
Он достал одну из толстых папок с полки, начал развязывать черную ленточку, но вдруг остановился. Он не мог сейчас смотреть на свои работы. Он не сможет их адекватно оценить. Это она тоже запятнала.
– Ужасная женщина.
Он не ответит, и теперь, по крайней мере, он знает ее почерк, так что сможет рвать все последующие письма, не открывая. «Если не знаешь, что делать, – не делай ничего» – вот один из немногих уроков, который он усвоил от своего отца. Значит, не отвечать на письма, не отвечать на звонки и сообщения. Он не будет делать ничего, и если он не будет делать ничего достаточно долго, она оставит его в покое. Он не хотел ей ничего плохого, он просто хотел, чтобы она ушла из его жизни.
Часы собора пробили десять, и их суровый, размеренный бой будто очистил комнату после его обозленной ругани. Он его успокоил. Он с удовольствием лег на длинный диван.
Его мысли занимала Фрея Грэффхам, ее ухоженная копна волос, ее приятные черты. Значит, это и была любовь, но он был слишком глуп, чтобы распознать ее, слишком медленно шел ей навстречу, слишком… Он представил ее в этой комнате, но не в качестве гостя. На его полках были бы расставлены ее книги, и какие-нибудь ноты, которые они разучивали бы в хоре в соборе Святого Михаила, лежали бы на столе. В его воображении это была не его комната, а их. «Ты задавался вопросом, что она чувствовала?» – спросила у него Кэт, когда он рассказал ей о визите Дианы. А сейчас Диана ему сказала, и ему не было стыдно, и он не сочувствовал ей, а был просто раздражен.
Он поднялся с дивана. Завтра в девять утра была общая встреча по делу Ангусов, и пресс-конференция в десять. Новости о попытке самоубийства Алана Ангуса еще не стали достоянием общественности, и Саймон очень хотел встретиться со СМИ и взять их отклик под контроль. Он должен быть свежим, как огурчик. Он запер дверь, выключил свет и на несколько мгновений встал у окна, смотря на подсвеченный снизу собор. Небо было чистым, ночь – невероятно тихой. Саймон почувствовал, как его постепенно наполняет чувство спокойствия. Он лег в кровать, намереваясь прочесть очередную главу