18
Двести сорок шесть. Я пересчитывала как минимум тысячу раз. Двести сорок шесть бетонных блоков пошло на строительство стен подземелья, в котором я была вынуждена существовать. Не скажу – жить, потому что я не жила, а существовала. Мое тело физически было там, а сознания не было вовсе.
Я не смогла бы сказать вам, сколько дней там провела. Там не было часов, не было окон, только помигивающие, жужжащие флуоресцентные светильники. Дни и ночи сливались в непрерывный поток мучительной скуки.
В карцере не были разрешены никакие личные вещи; поэтому я не могла читать, писать или рисовать. Я не могла получать открытки, которые каждый день посылал мне папа, чтобы сообщать новости о своем лечении; не могла играть в карты, смеяться с друзьями или принять гребаный душ. Там была только я, мое сознание и порой, в отдалении, лязг дверей.
Время от времени звериные завывания оглашали эти коридоры. Поначалу я думала, что тот, кто издает такие звуки, должно быть, сумасшедший. Они и звучали-то нечеловечески. Однако со временем я начала понимать их и сопереживать тому, что чувствовал человек, их издававший. С каждым проходящим мгновением я ощущала, что все дальше и дальше ускользаю от реальности.
Я догадывалась, что должно было пройти как минимум пять дней, потому что вела учет кормежкам. Бо́льшую часть еды с подноса я смывала в туалет. Я сильно потеряла в весе, это было заметно по тому, что одежда теперь висела на мне мешком. Еда в карцере сильно отличалась от той, что в общем блоке. На завтрак давали кусок омерзительного хлебного пудинга, в котором были какие-то кусочки, похожие на фрукты, и пятнышки чего-то зеленого и прозрачного.
Аппетита у меня не было, да и обстановка была не лучшей для человека, склонного к депрессии. Я мысленно проигрывала, точно фильм, каждый момент своей жизни. Вспоминала все ужасные поступки, которые совершила, потому что вокруг не было ничего способного отвлечь от осознания того, во что превратилась моя жизнь.
Я была сыта по горло. Появились мысли о том, как долго я уже здесь и сколько дней осталось. О том, что я просижу здесь в безмолвии еще полтора месяца, и вообразить это было неимоверно тяжело.
Внезапно у меня началось обильное потоотделение. Я свернулась в комочек на полу, и мои ступни бешено затанцевали по бетонному полу. Я слышала, как с каждым ударом сердца кровь шумно бежит по венам. Мне становилось все труднее и труднее вдыхать кислород из окружающего пространства; воздух казался жарким и липким.
Неузнаваемый звук вырвался из моей глотки, и я с неожиданной для себя самой решимостью вскочила на ноги. Прижалась лицом к стеклу окошка в своей двери и зарычала, точно лев, пойманный в клетку.
Я не могла себя контролировать. У меня окончательно поехала крыша.
Я колотила по двери, пока у меня не заболели руки, и даже после этого не перестала молотить ими по металлу.
– КТО-НИБУДЬ, ЗАБЕРИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА К ГРЕБАНОЙ МАТЕРИ!
Никто не пришел. Ни души в обозримом пространстве. Я пыталась заплакать, но казалось, что рычаг, контролировавший мои эмоции, был в чьих-то чужих руках. Плач прекратился так же внезапно, как и начался, и его снова сменила неистовая ярость.
Я начала бросаться на дверь всем телом. Думала, что, если травмируюсь, им волей-неволей придется выпустить меня. Я бы ни перед чем не остановилась, чтобы выйти из этой камеры, пусть хотя бы на миг.
Мой разум куда-то канул, всякая логика улетучилась. Единственной целью стало освободиться из этой тюрьмы внутри тюрьмы. Я без колебаний принялась бить предплечьями о край раковины. Мне нужно было сломать руку. Тогда у них не будет иного выбора, кроме как доставить меня в больницу; я буду свободна.
Я и на мгновение не задумалась бы, выбирая между безумной болью и еще одной минутой пребывания здесь. Размахивала руками, точно рубила дрова, колотя ими по металлической поверхности. Прислушивалась, ожидая в любой момент услышать хруст кости, но его все не было. Разочарование мое росло, и я стала обшаривать взглядом камеру, ища другой способ.
Дверь внезапно распахнулась, и не успела я даже повернуть голову на шум, как передо мной оказался охранник.
– Какого черта вы делаете? – рявкнул он, хватая мою больную руку с невероятной силой.
– Пожалуйста, пожалуйста! Мне нужно выйти отсюда, я не в силах это терпеть!
Я пыталась заплакать, но казалось, что рычаг, контролировавший мои эмоции, был в чьих-то чужих руках. Плач прекратился так же внезапно, как и начался, и его снова сменила неистовая ярость.
Его брови хмурились, глаза вытаращились. Увиденное через окошко камеры явно потрясло его.
– Если вы попытаетесь здесь покончить с собой, нам придется перевести вас в наблюдательный аквариум, – сказал он, волоча меня к двери. Наблюдательный аквариум. Я там уже была. Там было так же плохо, как здесь, разве что еще вокруг сплошное стекло, и все могут видеть тебя голую, в мешке на липучках.
– Нет! Я не пытаюсь убить себя, прошу вас! Я не хочу умирать. В смысле да, это место вызывает некоторое желание умереть, но я не хочу, я правда не хочу! Уже много дней никто не приходит в мою камеру, кроме «примерных» заключенных, приносящих еду. Я около двух недель не чистила зубы. Мне все время говорят, что принесут зубную щетку, и не приносят. Сэр, я была в душе только один раз, а меня должны водить в душ трижды в неделю! У меня нет одеяла, мне его так и не дали. Послушайте, они меня ненавидят, и это невыносимо. Я теряю разум, боже мой! – хныкала я.
Складки на его лбу чуть разгладились, он отступил на шаг и ослабил хватку. Как раз в этот момент к нему подбежала другая охранница, и он повернулся к ней:
– Послушайте, скажите, пожалуйста, Родригесу, что я через пару минут подойду потолковать с ним; здесь все в порядке.
Женщина кивнула и вышла из камеры, а он снова повернулся ко мне и склонил голову набок.
– Все, что вы мне только что сказали, – это правда?
Он бросил взгляд на мое бетонное ложе и отметил, что на нем есть только простыня. Повернулся к раковине и увидел, что там нет ни зубной щетки, ни пасты.
Наконец мужчина выпустил мою руку и упер руки в бока.
– Да нет, это, черт возьми, розыгрыш какой-то! Подождите минуту, я вернусь, – сказал он мне, качая головой и выходя из камеры.
Я села на край постели, чувствуя, как постепенно замедляется дыхание. Наконец-то кто-то меня выслушал! Я молилась хотя бы о том, чтобы этот парень вернулся с зубной щеткой и пастой, потому что, пусть я почти ничего не ела, налет на моих зубах, казалось, превратился в камень. Волосы стали грязными и жирными, и от меня уже около недели несло, как от качка после тренировки.
Когда сердцебиение вернулось к норме и адреналин покинул мое тело, внезапно проявились болевые ощущения. Я бросила взгляд на свою руку и увидела, что все предплечье распухло и начало синеть. Я потянулась почесать его, и тут дверь снова открылась.
Тот офицер вернулся, но с пустыми руками. У меня упало сердце.
Он с секунду пристально смотрел на меня, потом сделал пару шагов ко мне.
– Послушайте, вы явно сами виноваты в этом всем, но я приношу извинения за то… э-э, за обстановку с того момента, как вы оказались здесь. Так быть не должно. Я поговорил с начальником о том, что происходит, и, когда он разобрался, за что вас сюда поместили, мы оба пришли к выводу, что вы более чем расплатились за последствия своих действий.
Я вскочила с койки, и он отступил на шаг, подняв перед собой руку, чтобы не дать мне подойти ближе.
– Простите, я просто разволновалась… наверное. О чем конкретно вы говорите? – спросила я, и мое сердце сильно забилось в предвкушении.
– Я говорю, что мы вернем вас в общий блок.
Я начала всхлипывать. Меня переполняли облегчение и благодарность, и, если бы не страх перед шокером, я напрыгнула бы на него и поцеловала в губы. Нет слов, способных описать то, что я чувствовала. Он в ответ только закатил глаза и направился к двери.
– Можете сидеть здесь и плакать, а можете пойти со мной. Вам решать.
Я вприпрыжку поскакала за ним к двери.
– Нет, только никаких скачков, – покачал он головой, поднимая руку.
– Нет, я понимаю, вы правы… Простите.
Надев на меня наручники, он двинулся в сторону общего блока. Нажал кнопку на своей рации и сказал:
– Один входящий, медблок.
Я не поняла. Это он обо мне говорит? Должно быть, он почувствовал мой взгляд, потому что повернулся ко мне:
– Вначале мы должны отвести вас к врачу, ваша рука очень плохо выглядит. Возможно, врач захочет провести обследование, прежде чем вернуть вас в общий блок, просто чтобы удостовериться, что вы не начнете снова вредить себе или еще кому-нибудь.
– О…
В этом определенно был смысл. Я даже не разозлилась. Я была благодарна за то, что меня выпустили из этого подземелья. Мы подошли к двери медблока, и, дожидаясь, пока она откроется, офицер повернулся ко мне с выражением сожаления на лице:
– Мне, право, очень жаль, что с вами такое случилось. Я планирую кое с кем поговорить, чтобы выяснить, в чем дело. Возможно, произошло какое-то недоразумение.
Ага, именно так!
Дверь медблока отворилась, и он подвел меня к камере номер семь.
– Берегите себя, – сказал он, запуская меня внутрь.
– Спасибо, постараюсь, – ответила я, улыбаясь ему, пока он закрывал за мной дверь. Повернулась, чтобы осмотреть свою новую камеру, и с удивлением увидела в ней еще одну заключенную. Я так давно не видела живой души, что испытала облегчение при мысли, что мне будет с кем поговорить.
Соседка спала на койке в уголке, и мне не хотелось ее будить, поэтому я на цыпочках подошла к койке напротив и тихонько улеглась. Повернула голову, чтобы посмотреть, кого мне бог послал в товарищи, и стоило моему взгляду упасть на ее лицо, как я мгновенно зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть.
Гребаная Дэниелс.
19
Я не могла не рассмеяться про себя, честное слово! Вот надо же, чтобы из всех мест этой тюрьмы, куда могли меня засунуть, я оказалась запертой в одном закутке со своей главной врагиней!