Стыд и позор были едва ли не болезненнее, чем физические травмы. Язык горячо пульсировал, тело словно переехал грузовик, и сил не было совершенно. Мне не давали уснуть, пока не будет проведена сцинтиграфия головного мозга и исключено сотрясение.
– Вот вы и на месте, – сказал санитар, защелкнув тормозные скобы каталки, после того как завез меня в палату. Я кивнула, потому что говорить было слишком больно. Глотать тоже, но не менее больно было позволять слюне скапливаться на языке. Мне нужно было обезболивающее, и я молилась, чтобы врачи решили, что мои травмы настолько серьезны, что без лекарств не обойтись.
Когда санитар вышел из палаты, сопровождавший меня охранник, которого я прежде ни разу не видела, вышел вслед за ним, не сказав ни слова. Я почувствовала себя ничтожеством, не стоящим ни пожелания удачи, ни «скорейшего выздоровления». Он просто взял и ушел.
Сорок семь минут – столько времени миновало до появления в палате первого человека, и, к сожалению, это оказался больничный регистратор. Этот парень, который выглядел как подросток, нервно улыбнулся в мою сторону, но тут же отвел глаза, когда я улыбнулась в ответ.
Вопросы он задавал дрожащим голосом. Наверное, опасался, что я могу попытаться откусить ему нос. Мне, право, хотелось так и сделать, действительно разыграть его. Начать рычать и извиваться на койке, словно одержимая. Но, к счастью для него, я слишком устала.
– Как вас зовут?
– Фиффани Хонфин.
– Постоянное место жительства?
– Неф.
Он бросил короткий взгляд на меня, потом на мои наручники, потом обратно на экран компьютера.
– Семейное положение?
– Не фамуфем.
– Страховка?
– Неф.
– Контакт для экстренных случаев?
Я не ответила. Настроение упало ниже плинтуса, и на меня навалилась печаль. Мой «контакт для экстренных случаев» ненавидел меня до глубины души, отец был болен и лежал в больнице, а сестра, наверное, позволила бы мне умереть от потери крови, случись такая оказия. Я была одна-одинешенька в этом мире. И довела себя до этого сама.
Я начала плакать, и это было чудовищно болезненно. Я пыталась сдержать слезы, но не могла. Мне нужна была мама. Мне нужен был кто-нибудь. Было больно и одиноко, и на всей этой клятой планете не было ни единого человека, неравнодушного ко мне.
Парнишка быстренько закруглился, видя, что я разволновалась, и, должно быть, сказал об этом кому-то, выйдя из палаты, потому что вскоре после его ухода пришел врач.
– Здравствуйте, мисс Джонсон, я доктор Фуллер. Вы нормально себя чувствуете? – спросил он, глядя в бумажки на своем планшете.
Ну прямо один в один гребаный Марк Слоан из «Анатомии страсти»!
Я помотала головой и отрицательно замычала. Он положил планшет на стол и надел пару перчаток, чтобы исследовать повреждения.
– Я попросил бы вас рассказать мне, что случилось, – проговорил он, мягко надавливая на мой череп, словно исследуя дыню на спелость, – но полагаю, что последнее, чего вам хочется, – это разговаривать.
Пока он ощупывал мою голову, я прикрыла глаза, и на мгновение боль исчезла. Ко мне никто не прикасался уже так долго – вообще никто, не только мужчина. Это даже не было сексуально, просто было… приятно ощутить человеческий контакт. Даже не представляешь, насколько он важен, пока не лишишься его.
Он стянул перчатки, бросил в мусорную корзину и склонился над столом.
– Итак, хорошая новость – зашивать вас не нужно. Плохая новость – ваш язык напоминает котлету для гамбургера. Поскольку вы в настоящее время, э-э, находитесь под стражей, мы, разумеется, не можем назначить никаких болеутоляющих, содержащих наркотики.
И я внезапно его возненавидела.
Мой «контакт для экстренных случаев» ненавидел меня до глубины души, а отец был болен и лежал в больнице.
– Однако язык – одна из самых быстрозаживающих частей тела, так что не волнуйтесь, – продолжал он. – Неделя-две – и станет получше. Я дам вам полоскание с солью и таблетки адвил[3] для снятия боли. Наши варианты в данном случае ограничены. Вам нужно промывать полость рта солевым раствором трижды в день и раз в день – перекисью водорода.
Я закатила глаза, пока он продолжал перечислять ту ерунду, которую мне нужно было делать для лечения языка, и всё – без наркотиков. Мне хотелось вдарить ему кулаком по коленной чашечке. Может быть, потому-то нас здесь и держат в наручниках.
– Что касается ваших мышц: когда у человека судороги, практически все мышцы в теле напрягаются до предела возможностей. При сотрясении напряженных мышц они растягиваются за пределом своих возможностей. Поэтому кажется, будто вас переехал грузовик, но, в сущности, это то же самое, как если бы вы просто отработали хорошую тренировку в спортзале. Адвил должен помочь, – договорил он, направляясь к двери.
Определенно, не так я хотела провести свой последний месяц в тюрьме! Мои эмоции мотало, как на американских горках, и я с ними не справлялась.
– Ха-ха!
«Адвил должен помочь». Я гребаная наркоманка! Я в одну вмазку пускала по вене 100 миллиграммов дилаудида, глазом не моргнув. Этот чувак – гребаный придурок.
– Я пошлю вас на томографию, чтобы убедиться, что там ничего не повреждено. Мне сказали, вы очень сильно ударились головой. Мы просто подождем результатов, и если все чисто, отправим вас домой… э-э… в смысле обратно. Договорились?
Я не кивнула. И не улыбнулась. Мне хотелось орать и требовать таблеток, но я не стала. Повернулась лицом к стене, по щекам покатились слезы. Я так надеялась на «колеса», предвкушала, что буду чувствовать себя лучше, а вместо этого получу соленую водичку и аспирин для младенцев.
Гребаная моя жизнь.
Снимки показали, что все в порядке, и меня отослали обратно в тюрьму. Я должна была еще на три дня остаться в медблоке, чтобы врачи могли отслеживать состояние и убедиться, что язык подживает. А еще их беспокоили мои судороги. Раньше у меня никогда не было судорог, и поскольку синдрому отмены возникать было не с чего, их возникновение было необычно. Медсестра пришла к выводу, что причина в стрессе.
Мне также давали противосудорожное лекарство, от которого ужасно хотелось спать, что было вполне себе хорошо. Каждая минута в медблоке была пыткой, так что чем больше времени я проводила в бессознательном состоянии, тем лучше.
Определенно, не так я хотела провести свой последний месяц в тюрьме! Мои эмоции мотало, как на американских горках, и я с ними не справлялась. Вот только что все было хорошо, в следующую минуту – просто ужасно, потом прекрасно, а потом не успела глазом моргнуть – и у меня откушен язык и проломлена черепушка.
Хуже всего было то, что мне некого было винить, кроме самой себя. Я воровала, лгала, нарушала закон, гналась за кайфом, употребляла наркотики и гробила свою жизнь. Это я была виновата в том, что все мосты сожжены и мне не к кому обратиться. Когда некого винить, кроме себя, нет и других вариантов, кроме как направить гнев внутрь, а если ты понятия не имеешь, как выпустить его продуктивным способом… Я понимала, что представляю собой тикающую часовую бомбу.
Мне оставалось провести всего двадцать восемь дней в тюрьме. Я была на финишной прямой. Все, что надо сделать, – это продержаться еще немного, и я отсюда выберусь. Тогда я поклялась, что следующие пару недель буду заниматься своими делами, думать о себе и фокусироваться на своем будущем. Прошлое осталось в прошлом, я почти завершила эту главу и подступала к началу новой.
Моя новая мантра определенно улучшила настроение, и я даже начала ощущать некоторый оптимизм. Это продолжалось примерно часа три, пока меня не вызвали в суд давать показания против наркоторговца, который хотел меня убить.
23
– Страшно было? – спросила Сара, откусывая от медового коржика.
– Ха! – отозвалась я, все еще подрагивая от притока адреналина. Я вернулась из суда часа два назад, и сердце до сих пор гудело, как барабан. – Страшно – не то слово. Это было одно из худших переживаний в моей жизни.
Ее глаза расширились от удивления:
– Что там было?!
Я боялась идти в суд и давать показания против Лазаруса. Знала, что меня навеки заклеймят стукачкой, и если вдруг прежде он не хотел меня убивать, то теперь захочет как пить дать.
– Я… я не могу тебе рассказать.
Она состроила гримасу растерянности и раздражения.
– Что еще за херотень – не можешь рассказать?
– Мой адвокат сказал, что нельзя никому рассказывать подробности судебного слушания, наверное, потому что оно еще не закончено.
– Да черта с два! Во-первых, я тебе не «никто», а во‑вторых, я весь день дожидалась, чтобы послушать подробности, а теперь ты заявляешь, что никаких деталей?! Да я щас разрыдаюсь просто! Ну, давай! Здесь вообще никаких развлечений нет, расскажи хоть что-нибудь!
Я пару секунд сидела молча, размышляя, действительно ли это будет иметь какое-то значение, если рассказать. По словам поверенного, меня могли привлечь к ответственности за выдачу конфиденциальной информации, касающейся неоконченного судебного процесса, но я очень сомневалась, что Сара помчится это кому-то пересказывать.
Кроме того, мне и самой надо было выговориться.
– Ладно, я не буду рассказывать тебе конкретные подробности дела, зато скажу, что адвокат защиты – гребаный мерзавец и заставил меня выглядеть полной идиоткой, – начала я, скрестив ноги и усаживаясь поудобнее. Я видела, что Сара вне себя от предвкушения: она округлила глаза и поближе подвинула свой стул.
– Этот чувак, по сути, наплел, что я – особо опасная преступница и что мои слова нельзя воспринимать всерьез, потому что я известная лгунья и воровка.
– Что?! Нет, не может быть!
– Клянусь тебе. А потом этот говнюк имел наглость обратиться к шерифам в суде с вопросом, могут ли они поверить хоть одному моему слову, учитывая тот факт, что я обворовала одного из их «братьев в синей форме» и три года подряд компостировала мозги всему департаменту шерифа.