[4].
Идеи «биологического детерминизма» — что гены обуславливают поведение со стопроцентной определенностью и что каждая особенность поведения кодируется своим геном — очевидно абсурдны (неважно, что Уилсон никогда их не придерживался). Так что предлагаемый Гулдом выбор оставляет «биологический потенциал» единственной разумной опцией. Но что это значит? Утверждение, что «мозг способен инициировать любое человеческое поведение», практически тавтология: как мозг может быть на это не способен? А заявление, что мозг не предрасположен ни к какому поведению, — это еще одна версия «чистого листа». «Не предрасположен ни к чему» буквально значит, что любое поведение одинаково вероятно. Так что, если какой-то человек где-то на планете когда-то сделал что-то в каких-то обстоятельствах — отрекся от еды или секса, утыкал себя гвоздями, убил свое дитя — значит, его мозг не был предрасположен к тому, чтобы избегать этого действия в сравнении с альтернативными: наслаждаться едой и сексом, беречь собственное тело или заботиться о своем ребенке.
Левонтин, Роуз и Камин также говорят, что они не утверждают, будто человек — «чистый лист»[5]. Но человеческой природе они делают только две уступки. Одна исходит не из логики и не из доказательств, а из политических мотивов: «Если бы человек был [чистый лист], не было бы социальной эволюции». Обосновывая этот «аргумент», они ссылаются на авторитет Маркса, которого цитируют: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан»[6]. По их собственному мнению, «единственная разумная вещь, которую можно сказать о человеческой природе, — то, что этой природе "свойственно" создавать собственную историю»[7]. Отсюда следует, что любое другое утверждение о психологическом облике нашего биологического вида — о способности к языку, любви к семье, сексуальных эмоциях, типичных страхах и т. д. — не «разумно».
Вторую уступку они делают биологии. Но не устройству разума или мозга, а размеру тела. «Если бы люди были ростом в шесть дюймов, человеческой культуры, как мы ее понимаем, вообще не существовало бы», — замечают Левонтин, Роуз и Камин, потому что лилипуты не могли бы контролировать огонь, разбивать камни киркомотыгой или иметь мозг достаточно большой, чтобы обеспечить освоение языка. Это их единственное допущение о возможностях влияния биологии человека на его общественную жизнь.
Восемью годами позже Левонтин повторил свою теорию о том, что присуще человеку от рождения: «Самый важный факт о человеческих генах — это то, что они помогают сделать нас достаточно крупными и обеспечивают центральной нервной системой с таким большим количеством связей»[8]. И опять стоит отнестись к этой риторике с осторожностью. Если мы понимаем предложение буквально, Левонтин обращается к «самому важному факту» о человеческих генах. И здесь, при буквальном понимании, предложение просто бессмысленно. Как вообще можно выстроить по ранжиру тысячи генных эффектов, каждый из которых абсолютно необходим для нашего существования, и назвать один или два самыми важными? Неужели наш рост более важен, чем то, что у нас есть сердце, глаза и легкие? Неужели число синапсов более важно, чем клеточный натриевый насос, без которого наши нейроны переполнились бы положительно заряженными ионами и вышли из строя? Так что бесполезно пытаться понять это высказывание буквально. Единственное разумное прочтение, к тому же укладывающееся в контекст, — то, что только эти генные эффекты важны для человеческого разума. Получается, что десятки тысяч генов экспрессируются исключительно или по большей части в мозге — и не делают ничего важного, только обеспечивают большое количество нейронных связей; схема связей и организация мозга (в такие структуры, как гиппокамп, амигдала, гипоталамус и кора больших полушарий, разделенная на зоны) случайны или могли бы такими быть. Гены не дают мозгу систем памяти, сложных зрительных и двигательных проводящих путей, способности к языку и широкого спектра эмоций (ну или гены обеспечивают эти способности, но они не «важны»).
В добавление к заявлению Джона Уотсона, что он мог бы превратить любого ребенка в «доктора, адвоката, художника, предпринимателя и даже в попрошайку или воришку, вне зависимости от его талантов, пристрастий, наклонностей, способностей, стремлений и расы его предков», Левонтин написал книгу, на обложке которой значилось: «Наши генетические способности обеспечивают пластичность психического и физического развития, так что в течение нашей жизни, от зачатия и до смерти, каждый из нас независимо от расы, класса, пола может развить буквально любую идентичность в рамках человеческого диапазона»[9].Уотсон признавал, что «вышел за пределы фактов», что простительно, поскольку в его время не было фактов как таковых. Но заявление из книги Левонтина, что любой индивидуум может обрести любую идентичность (даже учитывая равенство рас, полов и классов), в пику результатам 60 лет исследований поведенческой генетики — символ веры редкой чистоты. И заново возводя дюркгеймовскую стену между биологией и культурой, в книге 1992 года Левонтин пишет, что гены «полностью заменены новым уровнем причинно-следственного анализа — социальным взаимодействием с его собственными законами и его собственной природой, которая может быть понята и исследована только через уникальную форму опыта — социальное действие»[10].
Так что хотя Гулд, Роуз и Левонтин отрицают, что они верят в «чистый лист», их уступки эволюции и генетике — что они позволяют нам есть, спать, мочиться, опорожнять кишечник и вырастать крупнее белки, а также осуществлять социальные изменения — выставляют их более радикальными эмпиристами, чем сам Локк, который, по крайней мере, осознавал необходимость врожденной способности к «пониманию».
«Благородный дикарь» — еще одна доктрина, нежно любимая критиками наук о человеческой природе. В «Социобиологии» Уилсон упомянул, что племенные войны в доисторических обществах были в порядке вещей. Противники социобиологии заявили, что это утверждение «опровергается и историческими, и антропологическими исследованиями». Я просмотрел эти «исследования», собранные под одной обложкой в книге Эшли Монтегю «Человек и агрессия» (Man and Aggression). На самом деле это были просто враждебные отзывы о книгах этолога Конрада Лоренца, драматурга Роберта Ардри и писателя Уильяма Голдинга (автора книги «Повелитель мух»)[11]. Кое-какая критика, надо признать, была заслуженной: Ардри и Лоренц верили в устаревшие теории, например, что агрессивность подобна сбросу гидравлического давления и что эволюция действует в интересах биологических видов. Но сами социобиологи критиковали Ардри и Лоренца куда сильнее. (Например, на второй странице «Эгоистичного гена» Докинз писал: «Проблема с этими книгами в том, что их авторы поняли все абсолютно неправильно».) Но в любом случае этот обзор практически не содержит данных о племенных войнах. Нет их и в заключении книги Монтегю, где он просто перефразирует старые бихевиористские атаки на концепцию «инстинкта». Одна из немногих глав с данными «опровергает» утверждения Лоренца о войнах и набегах среди индейцев племени юта аргументом, что они воевали не больше прочих аборигенных групп!
Двадцать лет спустя Гулд написал, что «Homo sapiens — не порочный и не деструктивный вид». Его новый аргумент опирается на идею, которую он называет «Великой асимметрией». «Истинная правда, — пишет он, — что добрые и хорошие люди превосходят прочих в соотношении несколько тысяч к одному»[12]. Более того, «мы совершаем 10 000 мелких и нерегистрируемых актов доброты на каждый чрезвычайно редкий, но, к сожалению, уравновешивающий момент жестокости»[13]. Статистика, создающая эту «истинную правду», высосана из пальца и очевидно ошибочна: психопаты, определенно не «добрые и хорошие люди», составляют от 3 до 4 % мужского населения, а отнюдь не несколько тысячных процента[14]. Но даже если мы согласимся с цифрами, этот аргумент подразумевает, что «порочный и деструктивный» вид должен быть порочным и деструктивным без перерыва, подобно невменяемому почтальону в хроническом состоянии буйного помешательства. Именно потому, что один преступный акт может уравновесить 10 000 проявлений доброты, мы и зовем его злом! Кроме того, разве имеет смысл судить наш вид в целом, словно мы всей толпой стоим перед райскими воротами? Дело не в том, является ли наш вид «порочным и деструктивным», а в том, действительно ли в нас уживаются одновременно порочные и деструктивные побуждения вместе с добрыми и конструктивными. И если это так, можно попытаться понять, что они собой представляют и как работают.
Гулд препятствовал любой попытке понять мотивы войн в контексте человеческой эволюции, потому что «каждому случаю геноцида могут быть противопоставлены бесчисленные акты милосердия; а каждой банде убийц — мирный клан»[15]. И опять соотношение было взято с потолка; данные, которые приведены в главе 3 этой книги, показывают, что «мирные кланы» или не существуют вообще, или находятся в значительном меньшинстве по отношению к «бандам убийц»[16]