Идеологическая связь между марксистским социализмом и национал-социализмом — не фантазия[50]. В 1913 году Гитлер, живший тогда в Мюнхене, внимательно читал Маркса и, возможно, перенял у него роковой постулат, который станет общим для двух идеологий[51]. Это вера в то, что история есть предопределенная последовательность конфликтов между группами людей и что человеческое существование можно улучшить только победой одной группы над другими. Для нацизма группы — расы, для марксизма — классы. Для нацизма конфликт — социал-дарвинизм, для марксизма — классовая борьба. Нацизм желал победы для арийцев, марксизм — для пролетариата. Идеологию от зверств отделяло всего несколько шагов: борьба (часто эвфемизм для насилия) неизбежна и благотворна; определенные группы людей (неарийские расы или буржуазия) морально ущербны; и счастье человечества зависит от их порабощения или уничтожения. Кроме прямого оправдания жестоких конфликтов идеология межгрупповой борьбы поощряет отвратительное проявление общественной психологии: склонность разделять людей на своих и чужих и считать чужих не совсем людьми. Неважно, чем определяются группы — своей биологией или историей. Психологи обнаружили, что спровоцировать враждебность между группами можно моментально, сортируя людей каким угодно способом, даже просто подбрасывая монетку[52].
Идеология межгрупповой борьбы объясняет схожие последствия марксизма и нацизма. Идеология «чистого листа» помогает объяснить некоторые особенности, характерные только для марксистских государств:
• Если люди не различаются психологически своими талантами и побуждениями, тогда тот, кто добился большего богатства, вор и корыстолюбец (я уже говорил об этом). Массовые убийства кулаков — зажиточных, «обуржуазившихся» крестьян — происходили и в Советском Союзе при Ленине и Сталине, и в Китае при Мао, и в Камбодже при Пол Поте.
• Если от рождения разум человека не структурирован и формируется только опытом, тогда общество, которому нужны правильные умы, должно контролировать опыт («Самые прекрасные стихи пишутся на чистых листах»)[53]. Марксистские государства XX века были не просто диктатурами, это были тоталитарные диктатуры. Они пытались контролировать каждый аспект жизни: воспитание детей, образование, стиль одежды, развлечения, архитектуру, искусство, даже еду и секс. Писателей в Советском Союзе называли «инженерами человеческих душ». В Китае и Камбодже постоянно проводились неприемлемые эксперименты с обязательными общественными столовыми, общими спальнями для однополых взрослых и отделением детей от родителей.
• Коль скоро люди формируются социальным окружением, тогда, если человек вырос в буржуазной среде, это оставляет несмываемое пятно на его психологии («Только новорожденный ребенок безгрешен»). Потомки землевладельцев и «богатых крестьян» в постреволюционных режимах носили вечную стигму, их подвергали гонениям так яростно, будто буржуазное происхождение — это генетическая черта. Хуже того, происхождение не увидишь глазом, его можно узнать только от третьих лиц, а потому практика доносов о «плохом происхождении» стала оружием социального соперничества. Это привело к обличениям и паранойе, что сделало жизнь в таких режимах оруэлловским кошмаром.
• Если человеческой природы, заставляющей людей защищать интересы своей семьи в ущерб интересам «общества», не существует, тогда люди, собирающие больший урожай со своих личных огородов, чем с колхозных полей, где весь урожай отходит государству, — жадные, ленивые и должны быть за это наказаны. Страх, а не личный интерес становится мотивацией труда.
• В целом, если отдельные умы — взаимозаменяемые компоненты суперорганической сущности, называемой обществом, тогда общество, а не личность — естественная единица здоровья и благополучия, и именно в его интересах должны стараться люди. Здесь нет места для прав человека.
Я не хочу сказать, что «чистый лист» — порочная доктрина: она порочна не более, чем вера в человеческую природу. И та и другая сами по себе далеки от жутких преступлений, совершенных под их знаменами, и должны оцениваться на основании фактов. Но я хочу опровергнуть упрощенное представление о связи наук о человеческой природе с моральными катастрофами XX века. Эта поверхностная ассоциация мешает нам понять самих себя и причины этих катастроф. Тем более если эти причины имеют отношение к тем сторонам нашей натуры, которых мы пока полностью не понимаем.
Глава 9.Страх невозможности совершенствования
Могучей царственной Природы виды,
Младым воображеньем завладев,
Надежду смутную мне в сердце заронили.
В любое время мира между наций
Уверен я, что было б мое сердце
Охвачено подобным же желаньем;
В те дни Европа была радости полна,
Век золотой для Франции пришел,
Природа человека возродилась вновь.
В воспоминаниях Вордсворта мы можем обнаружить второй страх, связанный с душой, присущей человеку от рождения. Поэт-романтик взволнован мыслью, что человеческая природа способна возродиться, но был бы расстроен вероятностью, что мы обречены на роковые ошибки и смертные грехи. Так же полагают и политики-романтики, поскольку неизменная человеческая природа, похоже, убивает всякую надежду и на реформы. Зачем пытаться сделать мир лучше, если люди сами испорчены до мозга костей и будут портить все, что бы ты ни делал? Не секрет, что работы Руссо вдохновили и романтическую литературу, и Французскую революцию и что в 1960-х годах романтизм и радикальная политика переживали новый расцвет в тандеме. Философ Джон Пассмор считал, что страстная тоска по лучшему миру, в который нас приведет новая, улучшенная человеческая природа, — лейтмотив западной философии, и подытожил мысль замечанием классика английской литературы Дэвида Лоуренса: «Совершенствование человека! О небеса, какая скучная тема!»[2]
Страх из-за врожденной порочности человека принимает две формы. Одна — утилитарный страх: социальные реформы — пустая трата времени, поскольку человеческая природа неизменяема. Другая — более глубокое беспокойство, вырастающее из романтической веры в то, что все природное — хорошо само по себе. Согласно этой логике, если ученые предполагают, что быть жестоким, неверным, эгоцентричным и эгоистичным «естественно», что это часть человеческой природы, значит, они считают эти качества хорошими, а не просто неизбежными.
Как и другие опасения, связанные с «чистым листом», страх невозможности совершенствования имеет смысл в контексте истории XX века. Отвращение к идее, что люди по природе своей воинственные ксенофобы, — понятная реакция на идеологию, прославляющую войну. Когда я был студентом магистратуры, я наткнулся на иллюстрацию, запомнившуюся мне на всю жизнь: лежащий в грязи мертвый солдат. От его тела отделялся призрак в военной форме, одна рука призрака обвивалась вокруг укрытого плащом тела без лица, вторая — вокруг обнаженной блондинки-валькирии. Надпись гласила: «Счастливы те, кто, источая свет верности, в одном объятии соединили смерть и победу». Был ли это китчевый постер, рекрутировавший пушечное мясо для имперских захватнических войн? Ура-патриотический памятник в замке прусского военного аристократа? Нет, картина «Смерть и победа» была написана в 1922 году великим американским художником Джоном Сарджентом и висела на видном месте в одной из самых известных научных библиотек — в Библиотеке Вайденер в Гарвардском университете.
То, что это престижное учебное заведение было украшено подобным символом смерти, — свидетельство милитаристской ментальности прошедших десятилетий. Война считалась живительной, облагораживающей, естественным стремлением мужчин и народов. Руководствуясь этим убеждением и не вполне осознавая, что делают, мировые лидеры развязали Первую мировую войну, и миллионы людей с радостью отправились на призывные пункты, не задумываясь о мясорубке, ожидающей их впереди. Начиная с крушения иллюзий, последовавшего за этой катастрофой, и заканчивая массовыми протестами против боевых действий во Вьетнаме, отношение западного мира к войне уверенно менялось: ее перестали прославлять. Современные художественные произведения, такие как фильм «Спасти рядового Райана», даже имея целью воздать должное храбрости воина, показывают войну как ад, в котором смельчаки платят ужасную цену, претерпевая страдания ради уничтожения зла, а не как способ испытать ощущение «счастья». Реальные войны сегодня ведутся с помощью дистанционно управляемой техники, чтобы минимизировать количество жертв, даже если ради этого приходится снижать уровень поставленных задач. В такой атмосфере любое предположение, что война «естественна», будет встречено возмущенными попытками доказать обратное — назову для примера периодически всплывающее «Заявление о насилии», составленное в Севилье в 1986 году видными социологами. В нем утверждается, что говорить о человеческой склонности к агрессии «некорректно с научной точки зрения»[3].
Феминизм враждебно относится к идее, что эгоистичные сексуальные стремления могут корениться в нашей природе. Тысячелетиями женщины страдали от двойных стандартов, основанных на предпосылке, что мужчины и женщины отличаются друг от друга. Законы и обычаи наказывали женское распутство куда жестче, чем мужское. Мужья и отцы отбирали у женщин контроль над их собственной сексуальностью, ограничивая их передвижения, предписывая, как они должны выглядеть. Законы освобождали насильников от ответственности или смягчали наказание, если жертва якобы была одета и вела себя так, что вызвала у насильника неудержимое желание. Представители власти отмахивались от жертв оскорблений, сексуальных преследований, избиений, считая, что эти преступления — обычная часть отношений и семейной жизни. Некоторые феминистские течения настолько боятся принять любую идею, которая, как им кажется, способна сделать это бесчинство «естественным» или неизбежным, что они отвергают все предположения о том, что мужчины от природы наделены более сильным сексуальным желанием и чувством ревности. В главе 7 мы видели, как утверждение, что мужчины больше женщин склонны к случайным связям, отвергается и правыми и левыми. Под еще более сильный перекрестный огонь попали недавно Крейг Палмер и Рэнди Торнхилл, которые в своей книге «Естественная история изнасилования» предположили, что изнасилование — это следствие мужской сексуальности. Представительница феминистской организации Feminist Majority Foundation назвала книгу «пугающей» и «реакционной», потому что она «практически оправдывает преступление и возлагает вину на жертву»