живаться морального кодекса, даже если приходится соблюдать правила самому. Как веками подчеркивали мыслители, жизненная философия, основанная на принципе «Не все, а только я!», разваливается в момент, когда человек видит себя объективно, как личность, подобную всем прочим. Нелепо думать, что та часть пространства, которую ты занимаешь в данный момент, — особое место во Вселенной[3].
Противостояние между Кальвином и Гоббсом (персонажами комикса) присуще всем социальным животным, и есть основания считать, что решение — чувство морали — развито у нашего вида в целом, его не нужно изобретать заново каждому, выбравшись из грязи[4].
Дети в возрасте всего полутора лет по собственному желанию делятся игрушками, предлагают помощь и пытаются успокоить взрослых и других детей, если те выглядят расстроенными[5]. Люди всех культур отличают добро от зла, обладают чувством справедливости, помогают друг другу, назначают права и обязанности, считают, что зло должно быть наказано, запрещают изнасилования, убийства и другие виды насилия[6]. Эти нормальные чувства особенно заметны по контрасту с их отсутствием у девиантных личностей, которых мы называем психопатами[7]. Таким образом, альтернатива религиозным представлениям об источниках ценностей в том, что эволюция наделила нас нравственным чувством, и на протяжении нашей истории мы увеличивали радиус ее действия благодаря рассудку (осознавая логическую равноценность интересов других людей и наших собственных), знаниям (постигая выгоды кооперации в долгосрочном периоде) и сочувствию (имея опыт, который позволяет нам чувствовать боль других людей).
Как мы можем решить, какая теория предпочтительна? Мысленный эксперимент поможет нам сравнить их. Какие поступки были бы правильными, если бы Бог приказал людям быть эгоистичными и жестокими, а не щедрыми и добрыми? Тем, кто основывают свои ценности на религии, пришлось бы признать, что тогда мы должны были бы стать жестокими и эгоистичными. Те же, кто полагается на нравственное чувство, сказали бы, что мы должны отказаться выполнять приказы такого Бога. Это показывает, я надеюсь, что именно наше нравственное чувство заслуживает приоритета[8].
Этот мысленный эксперимент не просто логический парадокс из тех, что нравятся 13-летним атеистам в духе вопроса, почему Бог беспокоится, как мы себя поведем, ведь он же видит будущее и уже все знает. В истории религии Бог приказывал людям совершать всяческие эгоистичные и жестокие поступки: истреблять мадианитян и забирать их женщин, забивать проституток камнями, казнить гомосексуалов, сжигать ведьм, убивать еретиков и неверных, выкидывать протестантов из окон, не давать лекарств умирающим детям, расстреливать людей в клиниках абортов, преследовать Салмана Рушди, взрывать себя в многолюдных местах и направлять самолеты в небоскребы. Вспомните, даже Гитлер считал, что он выполняет волю Божью[9]. То, что жестокие преступления, совершенные во имя Бога, регулярно повторяются, показывает, что это не случайные искажения. Всемогущий верховный авторитет, которого никто не видел, — полезный покровитель для недобросовестных лидеров, тех, кто надеется навербовать воинов, готовых на смерть во славу Божью. А поскольку непроверяемые воззрения передаются от родителей или распространяются в среде сверстников, а не обнаруживаются в процессе исследования мира, то у разных групп они разные и становятся их отличительным признаком.
И кто сказал, что доктрина души более человечна, чем понимание разума как физического органа? Я не вижу никакого достоинства в том, чтобы позволять людям умирать от гепатита или быть разрушенными болезнью Паркинсона, когда излечение может быть найдено в исследованиях стволовых клеток, которые религиозные движения хотят запретить, так как в них используются группы клеток, совершившие «онтологический скачок» к «Божественной душе». Колоссальные страдания, такие как болезнь Альцгеймера, клиническая депрессия и шизофрения, можно облегчить, если воспринимать мысли и эмоции не как проявления нематериальной души, а как проявления психологии и генетики[10].
В конце концов, идея души, живущей после смерти тела, не может быть справедливой, потому что она неизбежно обесценивает жизнь, которую мы ведем на этой земле. Когда Сьюзан Смит утопила двоих маленьких сыновей в озере, она нашла способ успокоить свою совесть: «Мои дети заслуживают лучшего, и теперь оно у них будет». Ссылки на счастливую загробную жизнь обычны в предсмертных записках родителей, убивающих своих детей перед тем, как покончить с собой[11], а недавно нам напомнили, как эта вера воодушевляет террористов-смертников и камикадзе, угоняющих самолеты. Вот почему мы должны отвергнуть аргумент, что, если люди перестанут верить в Божественное воздаяние, они будут безнаказанно творить зло. Да, неверующих, надеющихся, что они смогут ускользнуть от правосудия, осуждения общества и собственной совести, не удержит угроза провести вечность в аду. Но зато их не соблазнит идея уничтожить тысячи людей, чтобы заслужить вечность в раю.
Даже эмоциональный комфорт, который дарит вера в загробную жизнь, имеет обратную сторону. Теряет ли жизнь смысл, если мы не можем продолжать ее после смерти мозга? Скорее напротив, ничто так не наполняет жизнь, как осознание, что каждый ощущаемый момент — ценный дар. Сколько схваток было остановлено, сколько дружб возобновлено, сколько часов не потрачено впустую, сколько знаков внимания оказано только потому, что мы иногда напоминаем себе: «Жизнь коротка»!
Но почему светские мыслители боятся, что биология лишает жизнь смысла? Потому что им представляется, будто биология ставит под сомнение ценности, которыми мы больше всего дорожим. Если причина, по которой мы любим наших детей, — всплеск окситоцина в мозге, заставляющий нас защищать свои генетические инвестиции, не будет ли благородный ореол родительства развеян, а жертвы обесценены? Если сочувствие, доверие и жажда справедливости эволюционировали как способ получить преимущества и остановить обманщиков, не будет ли это значить, что такие вещи, как альтруизм и справедливость, сами по себе не существуют? Мы презираем филантропа, который занимается благотворительностью ради налоговых льгот, телепроповедника, который громогласно обличает грех и тайно посещает проституток, политика, который защищает обездоленных, только пока включены камеры, и парня, который держит нос по ветру и поддерживает феминизм, так как это помогает ему привлекать женщин. Кажется, эволюционная психология утверждает, что все мы точно так же постоянно лицемерим.
Страх, что научные знания разрушат человеческие ценности, напоминает мне начальную сцену в фильме «Энни Холл» (Annie Hall), в которой юного Элви Сингера ведут к семейному врачу:
Мать: Ни с того ни с сего впал в депрессию. Он просто ничего не может делать.
Доктор: Почему ты в депрессии, Элви?
Мать: Скажи доктору Фликеру. (Обращаясь к доктору.) Это из-за того, что он читает.
Доктор: Из-за того, что он читает, хм?
Элви (опустив голову): Вселенная расширяется.
Доктор: Вселенная расширяется?
Элви: Да, Вселенная — это все, и если она расширяется, однажды она разлетится на части, и это будет конец всего!
Мать: Да как это тебя касается? (Доктору.) Он перестал делать домашние задания.
Элви: А какой смысл?
Сцена забавна, потому что Элви перепутал два уровня анализа: шкалу в миллиарды лет, которой мы измеряем Вселенную, и шкалу десятилетий, лет и дней, которой измеряется наша жизнь. Как заметила мать Элви: «При чем здесь Вселенная? Ты в Бруклине! Бруклин не расширяется!»
Люди, которых выбивает из колеи мысль, что все наши побуждения — эгоистичны, ошибаются так же, как Элви. Они путают ультимальную причину (почему нечто появилось и эволюционировало с помощью естественного отбора) с проксимальной причиной (как это нечто работает здесь и сейчас). Такая ошибка естественна, потому что эти два объяснения могут выглядеть очень похожими.
Ричард Докинз показал, что хороший способ понять логику естественного отбора — представить гены в качестве субъектов, движимых эгоистичными мотивами. Такой удачной метафоре можно позавидовать, но излишне доверчивые люди могут попасть в ловушку. Можно считать, что у генов есть метафорические мотивы — делать копии самих себя, но у организмов, которые они создают, есть мотивы реальные. И это не те же самые мотивы. Иногда самое эгоистичное, что может сделать ген, — внедрить неэгоистичные мотивы в человеческий мозг: искренность, щедрость, неподдельное бескорыстие. Любовь к детям (передающим наши гены будущим поколениям), верность супругу (чья генетическая судьба идентична нашей), друзьям и союзникам (доверяющим тебе, если ты достоин доверия) может быть бескрайней и несомненной, когда касается нас, людей (проксимальный уровень), даже если это метафорически эгоистично, когда касается генов (ультимальный уровень).
Я подозреваю, есть и другая причина того, почему эти толкования так часто путают. Все мы знаем, что иногда бывают и тайные мотивы. Можно быть на людях щедрым, а в душе жадным, на людях набожным, а в душе циничным, на людях целомудренным, а на самом деле похотливым. Фрейд приучил нас к мысли, что скрытые мотивы могут влиять на поведение, проникая из недоступной сознанию части мозга. Соедините эту мысль с типичным ложным представлением, что гены — это что-то типа сути, сердцевины человека, и вот перед нами причудливая смесь Докинза и Фрейда: идея, что метафорические мотивы генов — это и есть глубокие, бессознательные, скрытые мотивы личности. Это ошибка. Бруклин не расширяется.