Но оставим капитана исполнять его нелегкую службу, у дежурного по отделению и без нас дел невпроворот, и обратимся к судьбе второго героя нашей истории, которого, признаюсь, испытываю затруднение как-либо обозвать. Хотел было, как в оперетке, «мистером Х», но после зрелых размышлений пришел к выводу, что получается довольно двусмысленно.
Как потом стало известно, герой этот… — хотя почему «герой», что в нем такого героического? — короче, в новом ковалевском плаще прогуливался он по Тверской и оглядывал с некоторым даже высокомерием встречных женщин, пока не вышел на Триумфальную площадь имени Владимира Владимировича Маяковского. Как раз об эту пору там случился вялотекущий митинг в поддержку то ли партии, то ли какого-то движения, которые в преддверии выборов плодятся будто кролики. Тут надо сказать, что время на дворе было самое для таких мероприятий подходящее, все примелькавшиеся по телевизору личности рвались со страшной силой в Думу, чтобы и дальше без устали шебаршиться в своих норках и мелькать, а посему созывали митинги и обещали на них народу золотые горы. Героя нашего, — если задуматься, есть, все-таки, в его поступке что-то героическое, — так вот, героя нашего народное бдение заинтересовало и тихой сапой он внедрился в скромную толпу, мерзнувших у ног бронзового поэта людей.
Точно неизвестно как, но очень скоро этот настырный прощелыга оказался на трибуне. Возможно, организаторы заранее готовили выступление «человека из народа», а он по нахалке занял его место, а может быть и, пользуясь природной наглостью и привычкой совать повсюду нос, протырился этот тип к микрофону и обратился к собравшимся с речью. И что удивительно, вроде бы ничего нового и интересного не сказал, а люди слушали будто завороженные и не только те, кто явился на площадь по партийной необходимости, но и обычные прохожие, прогуливавшиеся как ни в чем не бывало по центру города с целью совершения променада. Толпа всё росла и росла так что гаишники вынуждены были перекрыть по Тверской движение, а в переулках замелькали пластиковые щиты и каски ОМОНа.
Кто это? — спрашивали друг друга люди, смутно чувствуя в чертах оратора нечто до боли знакомое и невольно проникаясь к нему доверием. — Как глубоко он знает жизнь! А тот всё заводил и заводил толпу и уже бросал в нее лозунги, призывал взяться за руки, теснее сомкнуть ряды и не бояться всё ускоряющегося ритма событий…
Впоследствии, когда к делу подключились компетентные органы и журналисты всех мастей выискивали и допрашивали с пристрастием свидетелей этого выступления, большинство из них не смогли вспомнить ни слова, но признавались, что испытывали огромное, граничащее с экстазом воодушевление.
Что было потом?.. Газеты об этом писали, но как-то неотчетливо, полунамеками. Вроде бы сразу же после митинга к оратору бросились с цветами женщины, но их оттеснили какие-то люди, которые и увезли его в неизвестном направлении. Впрочем, и направление было известно, и что происходило дальше не стало по большому счету ни для кого секретом. Знающие люди утверждали, что буквально через час где-то в центре города состоялась встреча этого, о котором идет речь, с лидером митинговавшей партии, срочно вызванным помощниками по телефону. Стенограммы беседы, естественно, не существует, но один из ее участников пересказал о чем шла речь своим знакомым, а те уже себя не сдерживали и, как водится, пустили, приукрасив деталями, байку в народ. Если верить циркулировавшим по столице слухам, привыкший к публичным речам лидер обрисовал в очередной раз бедственное положение страны и, ничтоже сумняшеся, предложил гостю пополнить собой ряды возглавляемой им партии.
— Нам нужен человек, способный повести за собой массы, — сказал он твердо. — Последний харизматик часть своей харизмы пропил, а часть взял деньгами, других же нет и в ближайшее время не предвидится. У вас же…
Слушавший его наглец счел возможным уважаемого человека перебить:
— С харизмой у меня всё в полном порядке! — заявил он безапелляционно. — Но быть в вашей компашке простым членом?..
— Нет проблем! — поторопился заверить его лидер, на которого скрытое обаяние наглеца уже возымело свое действие. — Поставим ваше имя в первом десятке партийного списка…
Затем, по сведениям источников, близких к осведомленным, стороны перешли непосредственно к торговле, в ходе которой называли всё своими именами и этому всему определяли цену в рублях и в свободно конвертируемой валюте…
Тут, уважаемый читатель, я должен прервать своё повествование и просить у Вас прощения! Нет, не за то, что, пересказывая содержание беседы, подрываю веру в человеческую порядочность и бескорыстие, — к этому мы давно привыкли, — а за наметившуюся фрагментарность моего рассказа. Как вы, наверное, уже заметили, всё случившееся с господином Ковалевым я знаю из первых рук, и описать способен едва ли не документально, в то время как о похождениях того, второго, могу судить лишь по рассказам общих знакомых да по газетам, а они, как известно, и соврут недорого возьмут. Поэтому, ежели я что-то от себя и домыслил, то не из желания прихвастнуть своей осведомленностью, а от потребности представить Вашему просвещенному вниманию картину случившегося в живых красках и во всей её полноте.
Что ж до несчастного Ковалева, мы, помнится, оставили его в районном отделении милиции в состоянии прострации. К незавидному положению Платона Кузьмича следует добавить, что и Арнольд Аскольдович сразу его не принял, день профессора был расписан буквально по минутам, и бедняге пришлось маяться до вечера, меряя шагами замкнутое пространство своей квартиры. О чем все это время думал Платон Кузьмич? Наверное, не трудно догадаться. В тяжелые минуты человек обращает свои мысли к Создателю, а умный человек еще и пытается переосмыслить свою жизнь, и это вовсе не предмет для досужих шуточек и хихиканья, которые в создавшейся ситуации совершенно неуместны.
Почему именно я? — думал Ковалев, глядя себе под ноги и круто разворачиваясь, стоило ему пройти из угла в угол восемь шагов. — А может и не я один такой, может остальные потерю скрывают? Может имя нам легион? Рождаемость в стране опять же падает… Но что-то внутри подсказывало Платону Кузьмичу, что догадка его неверна. Тогда в чем причина? Словом этим в быту злоупотреблял и тем накликал на себя беду? — мысль заставила Ковалева замереть на месте. — Опять нет! — продолжил он шагать. — Будь такое предположение правдой, русский народ вымер бы сразу же по выходу из татаро-монгольского ига, а то и до того… Но тогда что?
В таком взвинченном состоянии Ковалев и предстал пред светлые очи медицинского светилы. Арнольд Аскольдович оказался человеком относительно молодым, едва перевалившим за пятьдесят, с усталыми, но живыми глазами и привычкой сосать леденцы.
— Звонил, Колька, звонил… — басил он дружелюбно, провожая пациента за ширму, — давайте, батенька, раздевайтесь, посмотрим что там стряслось…
Однако профессионально бодряческий тон его как-то разом увял, стоило Платону Кузьмичу появиться перед профессором в виде пригодном для осмотра. Арнольд Аскольдович хмурился, надевал и тут же снимал блеские, в золотой оправе очки и наконец озадаченно протянул:
— Мда-а… странны дела твои, Господи! — потом, как будто спохватившись, поправился и даже ободряюще похлопал Ковалева по плечу. — Будем думать, случай интереснейший…
И хотя, в отличие от капитана милиции, уникальность Платона Кузьмича профессор признал, пациенту от этого легче не стало.
— Сначала сдадим все анализы, — продолжал Арнольд Аскольдович, когда уже одетый Ковалев подсел к его рабочему столу, — проведем с коллегами необходимые замеры, созовем, если надо, консилиум…
— Да на… мне ваш консилиум! — взорвался вдруг Платон Кузьмич, но тут же понял, что погрешил против правды. Продолжал уже просительно, понимая свою нетактичность. — Жить-то мне как, Арнольд Аскольдович? Должно же у вас быть хоть какое-то элементарное объяснение?..
— Ну, объяснение-то всегда найдется… — задумчиво заключил профессор, — если бы в объяснении было дело… Вполне возможно, произошел некий сбой и природа ошибочно заключила, что исчезнувший орган следует считать атавизмом и от него избавилась. Вероятно, вы, как бы это сказать, недоиспользовали возможности утраченного…
— Да вроде нет, профессор, — пожал плечами Ковалев. — В этом тоже проблема, что я теперь скажу Полине Францевне…
Арнольд Аскольдович бросил в рот очередной леденец и продолжал рассуждать:
— Опять же ящерицы в опасных ситуациях сбрасывают свой хвост, а потом он у них отрастает…
— Вы считаете есть шанс? — спросил Ковалев с надеждой.
— Гарантию дать не могу, но в природе ничего не бывает случайного, так что будем наблюдать…
Платон Кузьмич пал духом, сидел, уставившись в пол на белые плитки медицинского кафеля. В стеклянных шкафах блестели инструменты, пахло лекарствами и почему-то камфарой.
— Ну, не огорчайтесь так, — попытался подбодрить его профессор. — Еще ничего не ясно, в конце концов всегда остается шанс податься в трансвеститы, тем более, что значительная часть работы, можно сказать, уже выполнена. Есть такие кому нравится…
Ковалев поднял голову и посмотрел на Арнольда с плохо скрываемой ненавистью, но наблюдаться у него согласился. Да и выбора в общем-то не было.
Следующий месяц прошел для Платона Кузьмича в хлопотах. Анализы показали совершеннейшую его норму, так что многие врачи даже удивлялись, как Ковалеву удалось сохранить такое здоровье живя в столице нашей родины. У пациента было давление, как у пионера-ленинца, анализ крови списанный из учебника для начинающих медсестер, зрение, как у ворошиловского стрелка, вот только печаль поселилась в сердце Платона Кузьмича и в министерстве этого не могли не заметить. Не так энергично, как бывало, говорил он теперь по телефону, бросил привычку заглядывать в глаза начальству, а однажды на ответственном совещании заявил, что не согласен с мнением министра, чем особенно удивил присутствующих. И в баню с приятелями перестал ходить, и на женщин смотрел с какой-то внутренней тоской, а когда Колька в очередной раз брал у него в долг деньги, заявил, будучи трезвым, что якобы лучше стал понимать смысл жизни. Трудно сказать, что конкретно Платон Кузьмич имел в виду, но Кольке деньги нужны были до зарезу и он поостерегся вступать в дискуссию. Лучше, так лучше, кто бы стал возражать!