О, далеко залетел сокол,
птиц избивая, — к морю.
А Игоря храбрых воинов не воскресить.
Жля над ними уже завопила,
Карна, крикнув,
по Русской земле поскакала
и огонь разметала из рога.
Жены русские заголосили:
«Уже нам своих мужей
и в мыслях не смыслить,
и в думах не сдумать,
и очами не достать.
А золота и серебра —
уже подавно не подержать».
Застонал, братья, Киев, от горя,
от напасти — Чернигов.
Печаль потекла по Русской земле,
тоска по Русской земле разлилась великая.
А князья всё раздоры куют.
А половцы снова приходят с победами
на землю Русскую
и по белой монете дань берут со двора.
Ибо храбрые два Святославича
спесью зло разбудили,
что уж было грозой усыпил Святослав.
Прибил полками могучими,
наступил на поля половецкие
грозный киевский князь великий.
Притоптал он холмы и овраги,
замутил и озера и реки.
Из железных рядов половецких
вихрем выхватил Кобяка.
И в граде Киеве пал Кобяк!
Тут и немцы, и венецианцы,
и морава, и греки
славу поют Святославу
и корят князя Игоря.
Растерял он дружину в поле,
утопил нашу славу в Каяле.
Пересел из седла золотого в седло неволи.
Города приуныли, веселье поникло.
А Святослав мутный видел сон
в Киеве на горах:
«В эту ночь с вечера накрывали меня — рече —
черными покрывалами на кровати сосновой.
Черпали и подносили синее,
с печалью смешанное, вино.
Сыпали из пустых половецких колчанов
крупный жемчуг на грудь, величали.
И кровля была без князька
в моем златоверхом тереме.
И всю ночь на лугу вóроны
возле Плеснеска граяли,
снялись и понесли меня
из дебри Кисановой к синему морю».
И ответили князю бояре:
«Уже, княже, горесть твой ум полонила.
Два сокола далеко улетели
с отчего золотого стола.
Добыть хотели Тмуторокани —
испить шеломами Дону.
Подсекли им крылья кривыми саблями,
опутали паутиной железной.
Темно было в третий день.
Два Солнца затмила тень,
два красных столба пропали.
Два Месяца — Святослав и Олег —
тьмою заволоклись, погрузились в море
и половцам дерзость подали.
На реке на Каяле свет тьма покрыла.
По Русской земле
рыщут половцы, яко пардусы!
И насела хула на хвалу.
Погоняет неволя волю.
Див ударился с криком о землю.
А готские девы поют у синего моря,
звенят русским золотом,
поют они время Бусово,
в сердце месть Шарукана лелея.
А мы, дружина, живем без веселья».
И тогда великий Святослав
изронил золотое слово,
со слезами смешанное:
«О сыны мои, Игорь и Всеволод,
рано начали вы мечами
Половецкую землю злить,
сами — ходить за славой.
Без чести вы их одолели,
без чести от них полегли,
а ведь храбрые ваши сердца
из железа надежного скованы были
и отвагой закалены.
Что же вы сотворили
с моей серебряной сединой?
А уже я не вижу власти
воинами богатого
брата моего — Ярослава,
с черниговскими боярами,
с могутами, и татранами,
с шельбирами, и топчаками,
с ревутами, и ольберами.
Без щитов, с одними ножами
засапожными — кликом полки ломали,
Звенели дедовской славой!
Но сказали вы: «Сами пойдем.
И новую славу возьмем,
и прежнюю всю поделим!»
А не диво и старому помолодети,
когда сокол линяет,
высоко птиц избивает, —
не даст гнезда своего в обиду.
Но князья — мне уже не подмога,
бедой времена обернулись.
Вот и в граде Римове закричали
под саблями половецкими.
И Владимиру в Переяславле
раны храбрые перевязали.
Беда и тоска— сыну Глебову.
Великий князь Всеволод!
Хоть бы мыслию ты прилетел издалече
отчий стол золотой поблюсти.
Что тебе Волгу веслами расплескать,
шеломами вычерпать Дон?
Сам силён, да еще с двух сторон
с удалыми Глебовыми сынами
можешь пóсуху копьями закидать.
А пошел бы ты с нами,
раб — по резане и по ногате — раба
у нас бы теперь была.
А ты, храбрый Рюрик, и ты, Давид!
Иль шеломы златые со славою
в половецкой крови не плавали?
Или храбрая ваша дружина не рыкает
громче раненых туров
под калёными саблями в поле незнаемом?
Вступите же в золотое стремя
за обиды нашего времени,
за землю Русскую, за раны Игоря,
храброго Святославича.
Осмомысл Ярослав!
Высоко ты сидишь
на престоле своем златокованном.
Ты полками железными подпираешь Карпаты,
Путь королю заступаешь —
затворяешь в Дунай ворота,
клади горными тропами
мечешь под облаками,
по Дунаю караешь и судишь.
Твои грозы текут по земле далеко —
Киеву ворота отворяешь...
Ты в султана пускаешь стрелы,
а теперь в Кончака пускай!
Накажи поганого идола
за землю Русскую, за раны Игоря,
храброго Святославича.
А ты, свет Романе, и ты, Мстиславе!
Ваша храбрая мысль высоко вас кидает,
на ветрах восходящих, яко сокол, ширяет,
в буйстве птиц побивающий.
Ведь у вас и оплечья железные,
и шеломы — латинские.
Поле под вами треснуло!
И Литва, и Ятвяги, и Деремела
в страхе копья свои покидали,
и половцы головы преклонили.
Но для Игоря Солнце уже потемнело.
Древо лист не к добру обронило.
По Роси и по Суде
города уже стали делить.
А Игоря храбрых воинов не воскресить...
Дон вас кличет, князья, на победу.
Где вы, Ингварь и Всеволод?
И вы, три Мстиславича?
Вроде соколы не из худого гнезда.
Не по жребию славы
земли и города ухватили.
Где же ваши златые шеломы,
и рогатины польские, и щиты?
Загородите Полю ворота
своими стрелами острыми.
За землю Русскую,
за раны Игоря, храброго Святославича».
И Сула уже
не течет серебристыми струями
к Переяславлю.
И Двина помутнела
под грозными криками диких.
И один Изяслав, сын Васильков,
позвенел своими наточенными мечами
о шеломы литовские
и лежит под червлёным щитом
на кровавой траве,
сам прибитый мечами литовскими.
А трава ему говорит:
«Дружину твою, князь,
птицы крыльями приодели,
звери кровь полизали».
Не было брата его Брячислава,
не было там и Всеволода.
Изронил одиноко
он жемчужную душу из храброго тела.
И душа улетела
сквозь златое его ожерелье.
Голоса приуныли, поникло веселье,
трубы трубят городенские...
Ярославовы внуки и внуки Всеслава!
Уж склоните вы стяги свои
и мечи свои в ножны вложите.
Уже выпали вы из дедовской славы
и своими усобицами накликали
несчастья — на землю Русскую,
и насилие нам — от земли Половецкой.
На седьмом веке Трояновом
кинул Всеслав жребий, —
словно к девице любой,
исхитрившись, скакнул к граду Киеву!
И копьем дотянулся до киевского
золотого стола.
Отскочил лютым зверем
от Белгорода в полночь.
Ухватился за облако синее!
Утром в Новгород стукнул секирой!
Отворил ворота,
расшиб Ярославову славу,
от Дудуток
скакнул до Немиги,
на Немиге снопы головами стелют,
молотят цепами железными,
на току жизнь кладут,
веют душу от тела.
Не зерно у кровавых тех берегов —
посеяли кости русских сынов.
А Всеслав людям суд творил,
князьям города рядил,
по ночам серым волком рыскал.
В Киеве до петухов
Солнцу путь перейдет в тумане,
а чуть свет — он в Тмуторокаии.
С темным светом душа была.
В Полоцке рано ему звонили
колокола на Святой Софии,
а он в Киеве звон слышал!..
Хоть и вещую душу Всеслав имел,
а немало и бед терпел.
Вещий Боян тогда уже
ему предсказал в припевке:
«Ни мудрому, ни лукавому,
ни, как птица, вертлявому,—
суда Божьего не миновать».
О, стонать Русской земле,
как вспомянутся первые годы
и первые наши князья.
Ведь того же Владимира старого
пригвоздить к горам киевским —
было нельзя!
Нынче стяги его разлетелись.
Эти — с Рюриком, те — с Давидом.
Развеваются врозь стяги русские,
копья русские врозь поют.
А уже и на Дунае Ярославлин голос слышится.
Зегзицею незнаемой кукует рано:
«Полечу далеко по Дунаю,
долечу до реки до Каялы,
омочу в ней рукав свой белый,
оботру князю кровавые раны
на теле его несчастном».
Ярославна
чуть свет причитает
на стене городской во Путивле:
«О, Ветер-ветрило,
зачем ты так сильно веешь,
мечешь половцев стрелы
на воинов моей лады?
Или мало тебе
корабли лелеять, волнуя синее море?
Зачем ты мое веселье по ковылям развеял?»
Ярославна
чуть свет причитает
на стене городской во Путивле:
«О, Днепр Словутич,
ты пробил каменистые горы
сквозь землю Половецкую!
На себе ты лелеял челны Святослава