В гостях у Д. С. Лихачева
Есть хранители родников, редких озер.
Есть домик, в котором хранится ключ от Волги — ее первого родника.
Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев — один из старейших хранителей истоков нашей великой литературы, «Слова о полку Игореве» и других духовных родников.
После трудной зимы и тяжелой операции он медленно выздоравливал, и я боялся этой встречи, слабого голоса и потухших глаз... А увидел блестящие глаза и услышал юношеский голос. Как и до болезни, Лихачеву все было интересно... О «Слове» мы не говорили.
Я рассказал ему, как рыбачил на Соже и на Припяти. Руками ловил в протоках раков, а сороки у меня их воровали. Отойдешь на десять шагов — сороки тут же налетают, и, пока добежишь, одни панцири на песке, расклеванные. А ворон-крумкач с двумя своими товарищами умудрился открыть стеклянную банку с мясом, плотно закрытую пластмассовой крышкой. Я услышал шум, крики — это они спорили, как открывать; подошел к стоянке и все увидел.
— Если о вороне не думаешь, на нее можно наступить, близко подпускает к себе, — весело рассказывал Лихачев. — А только подумаю о ней враждебно или согнусь, словно хочу поднять камень, — сразу улетает. Другие птицы так не реагируют. Вещая...
Я представил академика Лихачева, почетного доктора Торуньского, Оксфордского, Эдинбургского университетов, члена Болгарской, Австрийской и других академий наук, разговаривающего с вороной где-нибудь на тропе в Комарове, и подумал о том, что маску солидности не носили ни Пушкин, ни Толстой... Большие люди никогда не были недоступными, важными.
Сидели допоздна. В Ленинграде уже ворожила белая ночь. С непривычки я совсем забыл о ней и засиделся в гостях до звезд. Я еще не знал, что астрономы Крымской обсерватории Людмила Ивановна и Николай Степанович Черных открыли несколько малых планет. Одну из них назвали «Кириллом и Мефодием». А другой, которая между Марсом и Юпитером, присвоили имя Д. С. Лихачева.
О чем он думал, когда узнал об этом? Может, о смысле земных названий в космосе — пока существуют наш общий разум, язык, имена...
Между Марсом и Юпитером мерцала невидимая планета, а рядом светились глаза человека, который живет на русской земле, чтобы продолжать ее некичливую славу.
Вокруг него в пространстве мировой культуры движутся тысячи комет и светил. Восемьдесят пять лет образовывалась эта планета, притягивая из сумеречных веков страницы древнерусских летописей, освещая их чутким светом изначального понимания и прочтения. О Святославе или Всеславе Полоцком он говорит так, как мы говорим о своих современниках, соседях, знакомых... Никаких академических знаний тут не хватило бы. Он знает больше, чем может знать беспрерывно читающий человек, потому что к избранным образование приходит и во сне. Подозреваю, что академик Лихачев — поэт, хотя и не пишет стихов (ведь многие пишут стихи, хотя они не поэты).
Поражает свобода его передвижений во времени и пространстве. «Слово о полку Игореве», Андрей Рублев, Епифаний Премудрый, Толстой, Достоевский... Перевернутая в канале блоковская строка «Ночь, улица, фонарь, аптека» — «Аптека, улица, фонарь».
На моем столе письмо из Парижа. «Пришли „Заметки о русском”», — просит мой друг, почитатель Лихачева. А в это время пишется новая книга — о культуре садов!
Кто так глубоко проник в прошлое, тот по необъяснимому закону соразмерности столь далеко видит и будущее нашей культуры. Может, потому и взгляд его так тревожно внимателен. И речь по-детски чиста. И худые руки, познавшие в свое время тяжесть мерзлой земли, не делают ни одного лишнего движения в воздухе. Только вдруг блеснут глаза, когда грубо прилепишь слово, будто мокрой глиной шлепнешь в неоштукатуренную стену.
Притягивает и обязательность по отношению к слову, особое понимание времени — минут, часов. Эстетика каждой секунды. И презрение к ритуалам, ко всему лишнему в делах и чувствах.
Вдруг спрашиваю:
— Кто ваш любимый поэт?
— Любимый? Его не может быть — одного. Сегодня — Пушкин, вчера — Блок. В зависимости от настроения.
— А из нынешних поэтов?
— Признательность за отдельные стихи.
— ...А грибы в лесу вы любите собирать?
— Да! Но еще больше люблю запах грибов в лесу. В сосновом. В нем взгляд не вязнет. Сосновый лес — мой храм, воплощение разума. А лесную чертовщину не люблю. В сосновом лесу ее не может быть — он весь проглядывается.
— А река?
— Люблю реку до впадения в город, а дальше жалею ее.
Он говорит о детстве, о мелкой холодной воде Финского залива, о любимом сыром воздухе Карелии. Там началась планета, имя которой — Лихачев. Потом трудовая школа и дальше — гимназия Карла Мая на Васильевском острове, где учились Бенуа, дети Шаляпина.
Совсем недавно мы шли по улице Герцена, и один молодой поэт — он не знал в лицо Лихачева — вечером спросил:
— С каким удивительным человеком ты шел?
— А почему ты так подумал?
— Не знаю. Так подумалось...
Я писал поэму «Пир», в которой Игорь Святославич принимает половецкого хана Гзу:
Надкусил огурец — слышен звон
аж до самой до Тмуторокани!
Возникло сомнение... Я позвонил Дмитрию Сергеевичу Лихачеву и спрашиваю:
— В двенадцатом веке у нас огурцы уже были?
Лихачев ответил:
— Надо посмотреть в «Истории культуры Древней Руси». Но я не уверен, что найдете. Летописцы писали о главном...
Обед у князя Игоря. Быль
и полете соколом под мглами,
избивая гуси и лебеди
к обеду и ужине...
Прискакал половецкий гонец,
поклонился с лицом истукана.
— Князь! Жди к ужину хана, —
щелкнул плеткой, умчался,
и остался на небе рубец.
И поставили стол под березой.
Неба, ветра береза полна,
бьет Перуну поклоны она.
Хан подъехал с улыбкой негрозной.
Игорь Гзе говорит: — Не взыщи,
если гуси худые да постные щи.
Из одной они выпили чаши,
чтобы тайные думы узнать.
Гза сказал: — Надо видеться чаще.—
Ради истины стоит сказать:
незадолго до Игорева похода
в лето 1184 года
был у Игоря хан Кончак,
а не Гза...
Кончакова дочка —
сына Игоря будущая жена.
Только истина нам не нужна,
то ли дело с капустой бочка!
Со своею виною великой
за крамолы на русской земле,
что сказал Игорь Гзе?
— Хан, отведай капусты с брусникой.
Тут и с яблоком кисло-моченым,
и кочанный открыли засол.
Хан лишь носом повел,
как из кости слоновой точеным.
Редьку с квасом распробовал он
и усами сосуд заарканил.
Надкусил огурец — только звон
аж до самой Тмуторокани!
Гза вареного хрена схватил,
с ртом открытым застыл,
сладко слезы растер кулаком,
стал с одышкою хукать и цыкать,
и, зажмурившись, клюкву с ледком
в рот отчаянно сыпать.
Нутро охладил. Мозги просквозил!
Искривилась береза — от слез.
Дядька пареной репы принес.
Хан трясет головой, шарит слепо:
где капуста, где редька, где репа?
Клюкву шарит. Зажмурился — рысь!
— Где такая растет?
— На болоте. —
Стонет хан: — Хорошо вы живете.
— Так вези сыновей. Породнись.
Будет Русь засыпать спиной к Дону.
Завернешься и ты с головой в попону. —
Соглашается Гза, отрезая кусок.
Из леща розоватый жирок
по серебряным пальцам потек,
проникает сквозь рыбину свет!
От варягов — засола секрет:
надо соль в труху не толочь
да в холодную лунную ночь...
Тут и сам я почувствовал голод!
По усам текло — в рот не попало.
Не беда! Мне чесночного сала
Бородулин прислал.
Я поэму бросаю
и на кухню бегу. Вот мешаю
с подсолнечным маслом капусту.
Режу лук. Сало жадно хватаю.
Плачу... Рот обжигаю!
Приобщаюсь к старинному хрусту.
Вспоминаю детдомовский запах какао.
На стене улыбаются Сталин и Мао...
...Пояс Гза расстегнул,
пальцы в чаше с водой поболтал,
полотенце холщовое смял.
Стали раков вареных ломать и сосать,
брагой из ячменя запивать.
А на стол валят с теплой доски
коровьи печеные языки,
миски с тыквенной кашей несут.
Куропаток, закатанных в глину,
лебедей на угольях пекут
да следят, чтобы сок не потек.
Подоспел с луком рыбный пирог.
Холод-жар по щекам течет,
словно белка летает с плеча на плечо.
— Отцу веселье — сыну похмелье! —
крикнул княжеский пустомеля
и под стол, извиваясь, ползет.
Там у хана земли с сапога соскребет,
чтобы знать, был ли хан у соседа.
Знай конец в середине обеда...
Вздрогнул хан от улыбки кривой,
и нечаянной, что ли, рукой
опрокинул солонку и ждет,
когда Игорь начнет
первый соль собирать.
Только князь захмелел, ни гу-гу.
Стало солнце за лес западать.
На Десне соловьями лягушки запели.
А у хана на том берегу
десять тысяч стоит —
как бы не охладели.
Десять тысяч стоит. Стража выпью кричит.
Пена речкой плывет от кобыльей мочи.
Жарко! Игорь рубаху сменил.
Облепила жестокое тело прохлада.
Хану тоже несут. Отстранил.
А на блюде серебряном,
что привез Святослав из Царьграда,
дядька ставит для гостя конину.
Пар от красного мяса идет.
Замер хан. Ветер бурю несет,
или взгляд холодит ему спину?
Кто там все говорит наперед?
— Скаталась в горошину буря!
Спит в соловьином горле.
Чуть свет она вылетит в поле.