Оказавшись у двери, ведущей в смежную комнату, Викентий Петрович украдкой толкнул ее. Ему открылась крохотная полутемная каморка, увешанная иконами; перед тлеющей лампадой под образом Спасителя стоял крохотный столик, на котором лежала старинная богослужебная книга. Викентий Петрович вспомнил четки и веер и бережно прикрыл дверь.
Анастасия вернулась с фарфоровыми чашечками на подносе, наполненными крутым кипятком. Показала рукой на оттоманку. Викентий Петрович позволил наконец себе присесть.
«Знаете, Анастасия Владимировна, — произнес он, взяв в руки чашечку, — какую бы надпись я начертал на своем портрете, если б вы пожелали иметь его среди сонма этих замечательных лиц?..»
«Какую же?» — заинтересованно спросила Анастасия.
«Я бы написал: в складках вашего голоса, как в шароварах Ивана Никифоровича, можно спрятать дом, амбар, прилегающие к нему строения, сад…»
«Я не признаю шуток, Викентий Петрович, — оборвав его, неожиданно вспыхнула Анастасия. — Если вы не хотите, чтобы я указала вам на дверь, прошу вас впредь воздерживаться от подобных острот…»
Ошеломленный ее отпором, Викентий Петрович едва не выронил из рук чашечку.
«У вас нет чувства юмора, Анастасия Владимировна».
«Пусть у меня лучше не будет хлеба, чем будет чувство юмора, — произнесла Анастасия. — Никогда больше не заговаривайте со мною в таком тоне».
Воцарилась пауза. Викентий Петрович подумал, что ему сейчас надо бы покрепче ухватиться за оттоманку, на которой он сидел, чтобы не уйти от Анастасии с чувством поражения в душе.
«Вы, кажется, хотели показать мне старый клавир “Годунова”», — робко напомнил он.
Мгновенно оживившись, Анастасия вскочила с места и скрылась в смежной комнате. Викентий Петрович перевел дыхание — перемены в ее настроениях изумляли его. Анастасия вышла из «молельни» с огромной книгой в кожаном переплете, торжественно неся ее на вытянутых руках. Золотыми буквами на ней было вытеснено: «“Борись Годуновъ”. Сочинение г. Мусоргскаго».
Викентий Петрович бережно раскрыл клавир на сцене в Сандомирском замке.
«А ведь композитор не собирался писать эту сцену… — произнес он, выказывая свою осведомленность, — но от Мусоргского настоятельно требовали женской роли».
«Именно так. Это на корабле женщина приносит несчастье, а в музыке без нее — никуда… Кстати, вам известно, что когда Мусоргский писал “польский акт” с Мариной Мнишек, они жили с Римским-Корсаковым в одной квартире и делили рояль, как женщину?»
«Вот как? Это любопытно, — радуясь отходчивости Анастасии, проговорил Викентий Петрович. — Каким же образом? Модест играл на клавиатуре, а Николай переворачивал страницы и нажимал ногой на педаль?»
Анастасия рассмеялась:
«Вовсе нет. С утра и до полудня за инструментом сидел Мусоргский с “Годуновым”, а после полудня усаживался Римский-Корсаков и корпел над “Псковитянкой”. За вечерним чаем Модест Петрович отчитывался перед своим молодым другом о проделанной работе…»
«О царевич, умоляю, не кляни меня за речи злые, — заглядывая в клавир, пропела Анастасия. — Не укором, не насмешкой, но чистой любовью звучат они…»
«О, повтори, повтори!» — страстно подхватил Викентий Петрович реплику Димитрия.
«…жаждой славы твоей, жаждой величья звучат они в тиши ночной, мой милый, о мой коханый, не изменит твоя Марина…» — продолжала петь Анастасия, вдруг присев на корточки перед оторопевшим Викентием Петровичем и страстно обнимая его колени.
«Актриса!» — пронеслось у него в голове, и он, крепко сжав руки Анастасии, притянул ее к себе.
«Встань, любовник нежный! — Анастасия вырвала свои руки и грубо оттолкнула Викентия Петровича. — Встань, страдалец томный!.. Прочь, бродяга, прочь!»
Она пропела это с таким неподдельно гневным видом, что и в самом деле впору было встать и уйти, но Викентий Петрович, водя пальцем по нотам, запел дальше: «Лжешь, гордая полячка! Царевич я!»
Он поднялся, подошел к Анастасии, застывшей в гордой позе, взял ее раскрасневшееся лицо в ладони. Несколько минут они пристально смотрели друг другу в глаза, как будто меряясь силой. Музыка смолкла. Зрачки Анастасии почти слились с серой радужкой. Она медленно закрыла глаза и сама подставила губы Викентию Петровичу.
«Если бы Бог дал вам голос, — вырываясь из его рук и смущенно поправляя прическу, сказала Анастасия, — вы могли бы стать для меня неплохим партнером»
Викентий Петрович открыл глаза и тряхнул головой:
«Если б даже Бог не дал вам голоса — вы и без него смогли бы стать для меня неплохой партнершей…»
«Вот как? — удивленно округлила глаза Анастасия. — На что это вы намекаете?»
«Я выражаюсь вполне определенно…»
«Определенно никто не выражается, — сухо промолвила Анастасия. — Милий Балакирев разнес “Бориса” в пух и прах, делая вид, будто ему не нравится отношение Мусоргского к народу, который тот называл “великой личностью”. Сам-то Милий считал, что русский народ неумен, хоть и смышлен, некрасив, очень нечестен и даже подл. Думаю, Балакирева смущало не отношение Модеста Петровича к народу, а мера его талантливости…»
«На что вы намекаете?» — с лукавым видом осведомился Викентий Петрович.
Глаза Анастасии похолодели.
«Кажется, я тоже выражаюсь вполне определенно…»
«Ну и ладно, — оживленно потирая руки, произнес Викентий Петрович. — Мы еще посмотрим, кто кого, Анастасия… Забодай меня комар, если я не сниму вас в “Борисе Годунове” в образе спесивой полячки…»
«Съешь меня волк, — решительно проговорила Анастасия, сузив глаза, — если я позволю вашей камере коснуться даже кончика моего башмака…»
Анастасия откровенно, по-женски дразнила Викентия Петровича, но когда он пробовал усадить ее рядом с собою на оттоманку, она выгибала спину, руками упираясь ему в грудь. «Объясните мне, я что-то вас не понимаю… — наконец не выдержав, произнес он. — Я не мальчик, я же вижу, что вас тянет ко мне так же, как и меня к вам…»
Анастасия, потупясь, объявила, что для нее невозможны близкие отношения с мужчиной. Тогда она не сможет петь…
«Как? Почему?» — удивился Викентий Петрович.
«Потому, что голос больше, чем моя плоть, — сказала Анастасия. — Я не могу уменьшиться просто до женщины и забыть о нем. Я певица, я пою даже тогда, когда сплю или просто храню молчание…»
«Тогда, извините, зачем вы напропалую кокетничаете с мужчинами? Уж о себе я не говорю… С Енукидзе, например? Несмотря на все наши доверительные отношения, я не смею без вашего приглашения зайти к вам после спектакля за кулисы, а он всякий раз прется с букетом в гримуборную…»
Анастасия залилась беспечным смехом. «Скажу вам больше… Этот партийный господин являлся ко мне домой и сидел на этой самой оттоманке, на которой сидите вы…»
«Что Авель — страшный бабник, это известно всем», — набычась, произнес Викентий Петрович.
«Стра-ашный! — радостно воскликнула Анастасия. — Тем не менее он не посмел явиться ко мне один, прихватил для компании Анатолия Васильевича. Представьте себе: поздний вечер, сижу голодная, дома, как назло, хоть шаром покати. И вдруг входят ко мне эти господа с маслеными взорами и ананасами, ветчиной, жареной курицей, швейцарским сыром и розами, конечно. На физиономии Авеля написаны наглость и одновременно робость, да. В Москве голод, а на крышку моего рояля выкладывается вся эта роскошь, которой я уже несколько лет в глаза не видела…»
«Представляю, как их жареная птица летела следом за ними по лестнице…»
«Напротив, я попросила у соседей столик и очень мило сервировала его. Вы знаете, что у меня сохранились тарелки саксонского фарфора?»
«Понятия не имею. Я не Енукидзе и не Луначарский, чтобы вы демонстрировали мне свои сервизы…»
«Слушайте дальше, — радостно хлопая в ладоши, продолжала Анастасия. — Как только жирная рука Каина Енукидзе протянулась к бутылке вина, я попросила их встать и начала читать молитвы на вкушение пищи, по полному монастырскому чину… Ох, видели бы вы их лица!»
«Представляю себе. Ну вы-то отведали жареную курицу?»
«Нет, конечно. Был постный день, я есть не могла, а они, глядя на меня, тоже постеснялись, только вина пригубили и весьма неловко попросили что-нибудь спеть для них».
«И вы запели: “Куртизаны, исчадья порока”?..»
«Я уселась за рояль и сказала, что лучше сыграю им что-нибудь».
«И заиграли “Реквием” Моцарта? Или — напротив, “Революционный этюд” Шопена?..»
«Почти угадали. “Славянский марш” Чайковского…»
«Так… А в чем тут каверза, Анастасия?»
«Вы уверены, что должна была быть какая-то каверза?.. Что ж, вы правы. Эти господа, как и вы, не слишком хорошо знали Чайковского, иначе бы они сразу сбежали, не дожидаясь финала. Потому что в финале идет отчетливая тема “Боже, царя храни”! Видели бы вы, как вытянулись у моих гостей физиономии!..»
Викентий Петрович порывисто притянул к себе Анастасию и шепотом спросил:
«Скажите, сейчас нет поста?.. Сегодня не среда и не пятница? Если я прав, честное слово, у вас больше нет причин мучить меня…»
«Вы и вправду мучаетесь?» — слабым голосом отозвалась Анастасия. Викентий Петрович вздохнул, легко поднял ее на руки и опустил на оттоманку.
«Свет, выключите свет», — прошептала Анастасия.
8
В конце декабря 1904 года на Путиловском заводе уволили нескольких рабочих — этот ли момент можно считать исходной точкой январских событий?.. Или все началось гораздо раньше, когда Григорий Гапон, преподаватель детского приюта, добровольный миссионер петербургских ночлежек и рабочих кварталов, вдруг вошел в моду среди аристократии?.. Когда начальник охранного отделения Сергей Зубатов привлек его к сотрудничеству в обществе рабочих, находившихся под неусыпной полицейской опекой?.. Когда вспыхнувшая из-за увольнения путиловских рабочих забастовка перекинулась на другие заводы?.. Когда Гапон бросил клич идти всем миром к царю с челобитной?..
Роясь в архивах, читая старые газеты и мемуары, Викентий Петрович вслед за историками пытался разобраться в хитросплетении роковых случайностей, из которых слепился этот запутанный клубок событий. Что же послужило первотолчком, приведшим к январской трагедии, которой, казалось, никто не хотел? Все только и делали, что старались ее избежать. Историю в те дни дергали за ниточки разные люди, чьи личные амбиции часто брали верх над доводами разума, определяя тот или иной поворот событий… Мелкое тщеславие Гапона, на котором умело сыграл революционер Рутенберг. Уязвленное самолюбие самого Рутенберга, которого социал-демократы держали на вторых ролях. Ревность последних к представителям эсдеков