Потому что ему — ещё — нельзя было умирать.
«Вставай».
И он вставал — вновь и вновь, вопреки всему, не зная, не помня уже: жив ли он ещё? Нет?
…А потом белое косматое солнце заслонило всё небо, расплавленным оловом залило глаза — переливаясь через край, пузырясь в бессильно содрогающемся теле, заполняя собой весь мир…
Потом была осторожная жёсткая на лбу. Ледяной ожог стального кольца, такого же невыносимо холодного, как поднявшие его с песка руки.
И спасительная, ласкающая прохладой темнота.
…Лишь потом, много позже, когда останется за спиной мёртвый белый город без теней, когда превратятся в грубые рубцы раны, что бесплодно пытались исцелить лучшие целители, когда привыкнет говорить «брат» — тому, когда кого-то мечтал убить, растерзать за бесконечные унижения…
…лишь тогда, вспомнив три мучительных года, он поймёт: Аргор был прав. Прав, отказав измождённому, едва живому страннику в отдыхе, дав — лишь одну ночь, которой он и не ощутил, просто провалился в омут сна, так и не сумев потом вспомнить: сам ли дошёл до отведённых ему покоев? Отнёс ли кто?
«Ты назвал себя воином. Докажи.»
Аргор был прав, не пытаясь — объяснять, не пытаясь учить: просто выбивая, раз за разом, бесстрастно и безжалостно, из дерзкого мальчишки сперва спесь, потом — гордыню, а потом, казалось, и саму жизнь.
Прав, с равнодушием стального клинка раз за разом не проявляя к поднимающемуся из последних сил королю страны Ана не то что жалости, которой тот не простил бы, никогда не смог бы простить — обычного даже человеческого сочувствия. Разве может пожалеть кого-то — стальной клинок? Разве есть смысл стыдиться — равнодушного куска железа, пусть даже тот и бросает тебя на колени? Аргор был прав. Перестав быть для упрямого дерзкого мальчишки живым человеком, став — мечом, учащим видеть удар раньше, чем он будет нанесён, молотом, выбивающем из мягкого податливого железа малейшую крупицу шлаков…
Настанет день, и он поймёт это. Не сейчас — сейчас он слишком пытается дышать. Просто дышать, просто встать на ноги — встать, не слушая стонущего тела, в котором не осталось, казалось, ни одной целой кости, ни одной не порванной жилы… Поймёт — когда Аргор перестанет быть мёртвой сталью, тяжёлым равнодушным молотом кузнеца, став вновь — живым человеком, другом и братом, соратником по добровольно принятому служению.
Потом, позже, он будет благодарен за это холодное, бесстрастное равнодушие, за снисхождение, которого не было, за безжалостный приказ «вставай» — раз за разом, пока не потеряет смысл само слово, пока необходимость встать не станет сродни дыханию: неосознанная, неощутимая, единственно имеющая смысл. Потом — когда голодная не-мёртвая тварь заглянет в глаза, выпивая силы и жизнь. Когда погаснет, не выдерживая соприкосновения с пустотой, разум…
…Потом — когда тело, забывшее о том, что живым не под силу сражаться с воплощённым небытием, о том, что можно — просто остаться лежать на уютном песке, обопрётся ладонью о мёртвую землю… И поднимется на ноги. Поднимется, повинуясь беззвучному, въевшемуся в душу и плоть приказу: «вставай!»
Лишь тогда он — поймет. У него будет много времени, чтобы понять: целых шесть долгих месяцев — по два на каждый напряжённый год в Замке Ночи. Целых сто восемьдесят дней бесконечного тягостного умирания, которые нужно будет как-то выдержать, сто восемьдесят ночей, в которые так и не удастся сомкнуть глаз…
Он вспомнит — себя, такого, каким пришёл в Замок Ночи; и не будет сил посмеяться над собственной самоуверенностью. Но это будет потом. А тогда он просто медленно отвыкал ненавидеть — его, врага, безжалостного учителя, жестокого равнодушного чужака. Не человека — стальной клинок, наказывающий слабость болью и гордыню — слабостью. Кузнечный молот, выбивающий из перерождающейся души остатки пустой породы.
Он был слишком упрямым, чтобы сдаться. Слишком гордым, чтобы жаловаться.
…И слишком взрослым, чтобы было можно учить его. Учить, как учат ребёнка: исподволь, по крупице вкладывая в тело и душу, в непослушные руки и норовящие подломиться от непреходящей усталости ноги, знание, что однажды станет — сутью, вплавленным в плоть и кровь инстинктом. Слишком упрямым был, слишком гордящимся своим, как быстро выяснилось, убогим воинским мастерством.
Он был…
Он — был. Не податливая руда — отточенный, несгибаемо твёрдый и болезненно-хрупкий клинок. Сломать — непросто; согнуть — невозможно. Переучивать было поздно.
…Поздно — а главное, некогда. Не было времени — переучивать. Времени, проклятого, равнодушного, безжалостного времени, что утекало, как кровь сквозь пальцы, что отнимало, с каждым канувшим в вечность мигом, ещё одну крупицу надежды у замершей в ужасе земли…
Времени учить заново — не было.
Оставалось лишь сломать, отправляя в небытие их всех, бессильных защитить свой мир: и единственного сына любящих родителей, и юного неопытного короля, и упрямого странника, идущего вслед за обжигающей сердце стрелой… Сломать — и отковать заново: как возрождают из осколков треснувший от непосильного напряжения меч, как выплавляют смертоносное лезвие из железного лома, что был когда-то — драгоценным венцом? Хрупкой витой фибулой?
Он поймёт это — потом.
А тогда Аргор просто ломал его — как ломают слишком хрупкий, не закалённый как следует клинок, как ломают неправильно сросшуюся кость, превратившую здорового человека в калеку… Ломал — без снисхождения, без жалости, с холодным расчётливым равнодушием лекаря, помнящего о «завтра» — вопреки воющему от невыносимой муки «сегодня». Ломал, чтобы потом сложить обломки, как следует, создав из окровавленных ошмётков плоти — живую сильную руку.
Руку, что сможет удержать щит, заслоняющий живой хрупкий мир.
Клинок, которому под силу будет убить то, что от века не знало смерти.
Кхамул, ушедший король застывшей на тонкой грани бытия страны, ещё не умел этого: не ненавидеть его, того, кто однажды станет — братом, частью собственной души.
Не умел — ещё.
Но он учился.
…Зыбко покачиваются носилки, медленно плывут над головой редкие облака. Король смотрит в пустое блёклое небо: нет сил закрыть глаза. Тяжелое, вязкое оцепенение сковывает тело, окутывает мутным туманом разум.
Победил. Безымянный Ужас ушел.
Надолго?
Навсегда?
Он не знает ответа. И не знает, где взять силы, чтобы задать вопрос. Потянуться мыслью по натянутой струне связи, прикоснуться к знакомому сознанию…
Бой окончен.
Жизнь тоже.
Все выполнено.
«Не все…» — тихий, хорошо знакомый голос, шелестом ветра в тростнике. И нет сил откликнуться. Спросить: «что еще?».
Но Учитель понимает и без слов.
«Нельзя умирать… Сейчас — нельзя… Борись.»
Медленно сочится кровь сквозь тугие повязки.
И нет сил спросить: «как?..»
Молчит голос в голове. Сырой туман затягивает сознание, и медленно гаснет белесое злое солнце в вышине…
Мерно хрустит под копытами коней черная галька Злого Плоскогорья.
Страх. Хищная когтистая птица, от нее нет спасения. Сердце сбоит в кривых отравленных когтях.
«Стрела… стрела стражей… мой отец…»
«Она не остановит то, что спит в тебе. Ты вышел за Грань и вернулся. Ты стал сильнее… и Она тоже — вместе с тобой.»
«Значит, я проиграл.»
Сил нет уже ни на что. Отчаяние — черное, безнадежное. Наваливается подушкой ночного душителя, придавливает оглушающей тяжестью, лишает воли.
«Что я могу сделать? Жизнь уходит… Я — всего лишь человек…»
Ему кажется, что он спрашивает — но на самом деле, только думает. Даже осанвэ теперь требует слишком много сил. Столько, сколько уже не осталось в израненном теле.
И все-таки, Учитель каким-то образом слышит.
Или — угадывает вопрос.
«Я помогу…» — тихий шепот в сознании. «Удержу… не смогу исцелить. Но удержу по эту сторону — до времени. Если ты готов…»
Ему казалось — все страхи остались в прошлом. Чего может бояться живой мертвец, у которого остаток жизни уместится в сотню вздохов?
Ошибался.
Цепенеющее тело прошивает озноба. Незаданный вопрос гаснет в сознании. Не нужно. Пусть лучше… так.
Ему кажется, он знает ответ.
И ошибается.
«До начала нового круга», — тихо, с сочувствием произносит Саурон в его сознании. Магу кажется, что он почти чувствует мягкое прикосновение ладони ко лбу. — «Когда солнце умрет и вновь родится, я отпущу тебя. Тварь сильна — но есть дни, когда вы, живущие на Арте — сильнее…»
…Мать с волнением и надеждой склоняется над лежащим в забытьи королем: бескровные губы неожиданно вздрагивают в слабой, облегченной улыбке. Хмуро переглядываются лекари. Дурной признак… Смерть уже у изголовья.
— Королева, пойдемте… — осторожно прикасается к ее плечу один из целителей.
— Нет… Нет, не нужно… я останусь с ним. Ему лучше, разве вы не видите?
Лекари отводят глаза. А она не верит, не хочет верить…
— Вы же видите, он улыбается… Ему лучше!
— Госпожа… — южанин молод. Для лекаря. Он еще не привык говорить такое — в лицо матери… Он не знает, как объяснить.
И вместо него говорит пожилой жрец.
— Будь сильной, Королева. Твой сын уходит на ту сторону неба.
— Нет…
…А молодой король — седой мальчишка с выцветшими до белизны губами — слабо улыбается сквозь бред чему-то, чего никто, кроме него, не слышит.
Он спешил. Исхудавшее тело на его руках казалось совсем невесомым, и слабое, прерывистое дыхание, казалось, вот-вот иссякнет вовсе.
…Он сам не смог бы объяснить, почему — плоскогорье, почему именно сюда позвало его что-то более древнее, чем память. И, лишь ступив на заснеженную каменистую пустошь, вдруг понял, словно кто-то шепнул ему на ухо: это произошло здесь. Здесь король страны Ана боролся с Безымянным Ужасом.
Здесь всё началось. И здесь должно было закончиться. Маг отдал своей земле всё, что у него было. И — чувствовал Аргор — земля не забыла принесённой жертвы. Она поможет ему вернуться.