Король-Чародей, сам не зная, что ищет, сделал несколько шагов, почти не ощущая веса исхудавшего тела на своих руках. Шаг, ещё, и ещё… Крылатый конь тихо фыркал в темноте, потряхивая гривой. Ночь вставала вокруг: бездонная, древняя, хранящая в своей мерцающей глубине голоса тех, что ушли. И ему самому казалось: незримые руки поддерживают их двоих, направляют, указывают путь…
И вдруг, словно кто-то мягко толкнул его в грудь. Да. Вот теперь он на месте. Небольшой, всего десяток локтей в поперечнике, круг из торчащих сквозь снег покосившихся прутьев омелы. Крови не видно: скрыта под снегом. Но разве это имеет значение? Осенние дожди не смыли её, и — чувствовал нуменорец — следы страшной битвы никогда не сотрутся с этих камней.
«Ты помнишь?» — молча спросил он, — «Ты ведь помнишь, как это было, как твой сын сражался здесь — за тебя?»
Впервые он обратился к Арте — так: как к женщине, как к матери. И не казалось это странным.
Отступив от зачарованного круга, он опустил неподвижное тело мага на землю и, преклонив колено, осторожно принялся снимать, а где и срезать, успевшую задубеть от крови одежду. Умирающий не сопротивлялся, но и не помогал, и лишь слабо вздрагивавшие густые ресницы показывали, что он не совсем ещё погрузился в забытье.
…А раны выглядели страшно. Глубокие, неровные, они медленно сочились кровью, словно не полгода назад — вчера были нанесены. Так и не сошедшиеся края выглядели рваными; казалось — неведомый зверь, не меч, оставил эти отметины.
…Медленно Аргор поднялся на ноги. Король земли Ана лежал на снегу — отлитая из белого мрамора и мрачного кровавика статуя… и жизни в искалеченном теле — не больше, чем в сломанной статуе. Аргор чувствовал: времени почти не осталось.
На миг он заколебался. Казалось — отвернись лишь на миг, и оборвётся прерывистое слабое дыхание, и сердце, выскользнув из бессильных поддержать пальцев, замрёт навсегда…
Знал — удержит. Время Кхамула почти истекло; почти — но всё же ещё не до последней капли. Он успеет. Должен успеть.
Король чародей знал, что — и как — должен сделать. Хватит ли сил? Времени — хватит ли?
Не колеблясь больше, он решительно шагнул в отмеченный покосившимися колышками круг. Шагнул, невольно задерживая дыхания, хотя и зная, чувствуя — граница закрыта.
Шагнул, как шагали когда-то, в неизвестность, как в пропасть, его предки, первыми высаживающимися на указанной Звездой суше.
И ничего не изменилось. Только ночной ветер взметнул тяжёлый плащ, хлестнул по тонкому омеловому прутику. Здесь больше не было Пустоты — лишь память, лишь запёкшаяся на камнях кровь и скорбь, неизбывным, тихим напевом струящаяся от колючих звёзд. И ненужными вдруг показались загодя заготовленные амулеты, и сухой позёмкой осыпались так и не произнесённые слова заклинаний. Сегодня, всего одну ночь, это больше не имело значения.
…Словно очнувшись, он принялся было отгребать слежавшийся снег. А миг спустя каким-то глубинным, нерассудочным чувством, понял: не нужно. Хотел постелить на землю свой плащ — рука остановилась на полпути. Казалось, кто-то несоизмеримо огромный склонился над ним, подсказывая, направляя.
Медленно, словно во сне, Аргор выпрямился и, отбросив в снег ненужные больше зачарованный камни, шагнул прочь из круга. Туда, где слабо, едва заметно трепетало туманное облачко дыхания над белыми губами умирающего короля.
…Времени — почти не осталось.
Отбросив в сторону пропитанные кровью тряпки, Аргор вновь поднял израненное, почти невесомое тело на руки и, помедлив миг, шагнул туда, где некогда смертный мир соприкоснулся с не-жизнью.
— Помоги ему… — тихо попросил Аргор, бережно укладывая безучастного ко всему мага прямо на снег. Попросил — и сам не понял, к кому обращается: к Гортхауэру? К самой Арте?
…От первого прикосновения к ране — страшной, глубокой, наискось пересекающей обнажившиеся рёбра — Кхамул вздрогнул, вздохнул резко, судорожно. Не застонал — только челюсти на полупрозрачном лице сомкнулись плотнее. А Аргора, словно иглой, прошило уколом чужой боли: казалось, приложили к груди раскалённый над костром нож, только не жаром — холодом обжигал этот клинок.
«Прости, друг. Я поздно пришёл. Но что смогу — сделаю.»
И пела в темноте невидимая призрачная свирель, и мягкими крыльями обнимала двоих путников звёздная ночь, и текла — от сердца к сердцу, из живого тела в почти уже мёртвое — искрящаяся пульсирующая сила. И медленно, неохотно затягивались под осторожными пальцами неисцелимые раны.
…А ему казалось — он опаздывает, страшно, безнадёжно опаздывает. Словно бежит по заметённому следу, зовёт в темноту; но лишь холодный ветер — ответом — в лицо. Всё слабее вздрагивало израненное тело под его руками, и, чувствовал он: то не боль слабеет — сам умирающий уходит всё дальше и дальше. Вернётся ли? Как остановить, как докричаться? Под лежащей на груди ладонью — слабые, еле слышные толчки. И всё слабее теплилась надежда в сердце короля-чародея. Можно исцелить плоть; но что делать с душой, отдавшей все силы ради долга, непосильного для смертного человека?
«Почему, Повелитель?» — мысленный — не зов — горький безмолвный вопрос в темноту. — «Я мог вылечить его. Или — хотя бы — облегчить его уход. Почему лишь сейчас ты позволил мне прийти на помощь? И не поздно ли — теперь? Он умирал полгода. Полгода прощался с жизнью и терял надежду на спасение. Сумеет ли он вернуться из-за грани — теперь? Захочет ли он возвращаться в мир, в котором для него давно уже не осталось ничего, кроме боли?»
Он чувствовал, как утекает сквозь пальцы чужая жизнь, и — не мог её удержать. Сила земли, сила звезд, сила его собственной души — всё это вливалось в неподвижное тело… И просачивалось, как вода сквозь песок, уходило, не задерживаясь, в землю.
«Или — так и должно быть? Я знаю, каждому из нас придётся шагнуть за порог и вернуться обратно. Но мне страшно за него, Повелитель. Я помню, как это было со мной: ярость, гнев, страх за тех, кто стал дорог, неоплаченный долг, неискупленная вина… Война, которую я должен был закончить. Но есть ли что-то неоконченное, кроме самой жизни, у этого мальчишки? Найдёт ли он, ради чего возвращаться? У него было полгода, чтобы примириться с мыслями о смерти, и кольцо его — оплавленный, запёкшийся на пальце кусок металла, рваная рана уничтоженного камня Силы. Сможет ли он найти дорогу назад?»
Ночь молчала, тихо плакала звёздным серебром. И молчала Связь, незримой цепью связывающая бывшего нуменорского военачальника и владыку Мордора. И уходили, как вода из пробитого кувшина, последние капли жизни из тела короля Ана.
И все медленнее, неохотнее билось сердце под лежащей на исхудавшей груди рукой.
Пустота. Серая влажная хмарь. Нет пространства, нет верха и низа.
«Я не могу уничтожить эту Тварь», — тихо шепнул в его сознании голос Саурона, — «Не могу исцелить тебя. Но сегодня — особый день. Сегодня мы сильнее…»
Элвир
Юный странник давно уже забылся беспокойным сном, а он всё сидел, не в силах отнять руку от его лба. В лунном свете лицо Элвира казалось почти прозрачным, тонким и хрупким, как первый осенний лёд. И ещё более хрупким, ещё более уязвимым было сердце, бестрепетно опущенное в дрогнувшие от непосильной тяжести ладони. Бесценный хрустальный светильник, невесомый лепесток цветущей вишни: кажется, что не составит труда удержать, но стоит сжаться неосторожно пальцам — и вот ничего уже не осталось от беззащитного лепестка недолговечной надежды: астэл-эме алва айлэме-лээ… Как — не сломать, как уберечь от неумолимого дыхания Замысла, что с каждым годом всё тяжелее давит холодом мёртвого золота?
Как — сказать, что солгал, солгал, не посмев ответить правду, не посмев задуть этот болезненно-хрупкий, беззащитный лепесток пламени?..
«Ты не уйдёшь, Учитель?..»
Как — сказать?
«Я уйду», — мысленно ответил он — Элвиру? Себе? Горько усмехнулся, не отрывая взгляда от Элвира и против воли отмечая, как медленно расслабляется напряжённое, скованное маской страдания и отчаяния, лицо. Ответил — и стиснул зубы, смиряя дёрнувшееся в груди тупое лезвие. Что он натворил? Как посмел принять эту клятву, почему позволил юному Страннику связать себя оковами, которые не в силах будет разорвать даже сама судьба?
«Я уйду, мой Ученик», — мысли горчили на губах стылым пеплом, и не было сил отвернуться, не смотреть на беззащитное лицо юноши, доверчиво спящего рядом с ним. Не видеть, как оно застынет в горе и отчаянии, как хрупкое пламя надежды обернётся мертвым пеплом тоски. — «Прости меня, Элвир, мой бедный Ученик, Странник из земли, где не знают о судьбе Тано. Я уйду — однажды, когда придёт срок. Когда настанет мой черёд платить собой за отсрочку, кровью вырванную у безжалостного Замысла. Я уйду — и как мне уберечь тебя от той судьбы, что выпала мне? Неужели, воистину, нельзя разорвать этот круг, чтобы в нужный час было, кому стать лицом к лицу с Предопределением, встать — и вырвать ещё год, век или тысячелетие у мёртвого света не-жизни?»
Медленно плыла за высоким окном ночь, струилась невесомым серебром сквозь вечность, и тихим, глубоким было дыхание юноши, и сон его казался лёгким, безмятежным: чудовищное осознание, и боль, и горе чужой — своей? — общей потери, казалось, отступили. Возможно, ненадолго, возможно, лишь на эту ночь… Элвир спал, и холод лежащей на его лбу ладони отгонял прочь тени, что толпились, жадно ожидая своего часа, у изголовья. Возможно, уже завтра принятая ноша покажется ему непосильной, а боль внезапного — невыносимо острого теперь — знания затмит упрямую решимость, что толкнула его шагнуть вперёд, поднимая раскрытые ладони в клятве ученичества. Возможно… Всё возможно. Но это будет завтра. А сейчас Странник спал, и молча, неподвижно застыла над ним высокая неподвижная фигура с сияющим камнем в чёрных волосах, и в светлых глазах, казалось, стыл горький холод межзвёздных пределов.
Ортхэннэр вспоминал. Вспоминал, и казалось — не в глубины собственной памяти опускается: сквозь густой, заросший терновником лес пробирается, и каждый шаг больно ранит обнажённые ноги, и каждое воспоминание пятнает кровью острые шипы. Он вспоминал горьковатую свежесть зимнего ветра, высокие хрупкие башни Хэлгор, звон хрустальных льдинок в тонких ветвях — звон, разорванный однажды лязгом железа и криками умирающих. Вспоминал переполненные болью и отчаянием глаза, и голос, яростный, исступлённый, молящий — непререкаемо повторяющий лишь одно: уходи, уходи, спасайся, хотя бы ты — уходи… Голос — и горький жирный пепел сгоревшего Лаан Гэлломэ. Вспоминал долгие, бесконечные — промелькнувшие, как один миг — годы Твердыни, и обречённое ожидание, что всё чаще видел в глазах Тано, и тяжёлую непроглядную муть, окутавшую сознание: «Возьми меч. Иди.» Вспоминал холод рушащихся с неба звёзд, вспоминал, как корчился на камнях раздавленной змеёй, запоздало осознавая, прозревая то, что происходит за тысячи лиг от него, и не в силах помочь, не в силах даже облегчить бесконечную агонию…