Он вспоминал. И медленно, бережно, страшась сделать хоть одно неверное движение, выстраивал тончайшую, невесомую стену между собой и разумом своего, так внезапно обретённого, ученика. Защищая хрупкое сознание смертного от муки и отчаяния, что, привычные, давно уже ставшие частью его собственной сущности, чуть было не свели с ума юного Странника.
Когда зыбкий предутренний полусвет неуверенно коснулся витражного стекла, Ортхэннэр осторожно убрал ладонь и неслышно, опасаясь потревожить погружённого в сон ученика, поднялся на ноги. Элвир выглядел спокойным, ни тени давешнего слепого отчаяния не читалось на его лице. Лишь ладонь — левая, отягощённая холодом простого железного кольца с чёрным морионом, стиснута судорожно, словно всё ещё противясь попыткам Ортхэннэра сорвать с руки ученика чуть было не отнявшую разум драгоценность. Не осознанный жест — безотчётное, нерассудочное усилие тела, с трудом выдержавшего обжигающий удар прозрения. Тонкие пальцы побелели от напряжения, даже кожа на костяшках, казалось, выцвела, утратила все краски.
— Учитель, — негромко донеслось сзади, и Ортхэннэр рывком обернулся: было что-то в юном голосе, что-то, что заставило тревожно дрогнуть внутри ту тонкую поющую струну, что протянулась со вчерашнего дня между его фэа и фэа ученика.
И замер.
Элвир стоял, выпрямившись, как струна: кулаки стиснуты так, что побелели пальцы, на запрокинутом, смертельно бледном лице — упрямство и спокойная, твёрдая решимость. Лишь сомкнуты до синевы бледные губы, да дрожащие едва заметно ресницы выдают мучающий его страх.
Нахмурился, не в силах осознать, что изменилось, но чувствуя в замершем на пороге юноше — не надлом, нет… Горечь, обречённое осознание чего-то, что заставляет сбоить сердце и обрываться дыхание, невыносимо-тонкая игла старательно подавляемого страха…
Ломкое, болезненное дребезжание перетянутой до предела струны.
Поймав его взгляд, Элвир через силу улыбнулся, и, глубоко вздохнув, шагнул вперёд.
— Учитель, я готов…
И было что-то в его спокойном голосе такое, что заставило Ортхэннэра тревожно нахмуриться.
— О чём ты, Элвир?
Странник медленно поднял руку, на которой тускло сиял крошечной звездой чёрный морион.
— О цене, — тихо откликнулся он.
Резко шагнув вперёд, он схватил юного странника за плечи — Элвир вздрогнул едва заметно, но и только.
— Ты понимаешь, о чём говоришь?
…Он замолчал, не зная, как объяснить.
И вдруг, осознав, в одной вспышке, что — и как — должен говорить, решительно направился в кузницу, знаком призвав Элвира следовать за собой.
Замер на миг, прислушиваясь к внятной без слов песне металла — и безошибочно вытащил из груды железа тонкий обоюдоострый клинок. Первый, откованный Кхамулом — жертва неопытности, упрямства и нетерпеливой уверенности в своих силах. Почти готовый… испорченный на последних шагах. Он редко хранил неудавшиеся изделия, предпочитая перековывать, исправлять, испытывая почти физическую боль от надломленной, незавершённой музыки вещи, неспособной исполнить своё предназначение. Но этот меч — сохранил, хоть осознавший свою ошибку Маг и порывался бросить свидетельство своей неудачи в горн. Сохранил, сам не зная, почему; словно кто-то шепнул, останавливая протянутую к покалеченному клинку руку: «не торопись…»
И вот — теперь пришёл его час.
…Погружённый в свои мысли, он вернулся в кузню. Странник ждал его у окна, хмурясь удивлённо и немного тревожно. Не объясняя ничего, Ортхэннэр протянул клинок Элвиру:
— Что не так с этим мечом?
В светлых глазах мелькнула растерянность, почти испуг.
— Учитель, я… Я ничего не знаю о кузнечном деле… — начал было говорить тот; замолчал на полуслове, остановленный не жестом даже — взглядом Ортхэннэра.
Нехотя протянул руки, принимая в ладони непривычную тяжесть оружия. Закусил губу, словно холодная сталь обожгла его.
— Неважно, — дождавшись, пока юноша вновь поднимет на него голову, негромко проговорил чёрный Майа. — Не нужно думать. Просто прислушайся. Это ведь твой дар, твой, не Кольца — ты всегда это умел, даже не зная собственных сил… А сейчас твой дар раскрывается — просто не нужно мешать ему. Прислушайся, о чём говорит тебе металл. Скажи мне, в чём его боль?
Элвир, не отрываясь, смотрел ему в глаза; на какой-то миг Ортхэннэру стало страшно — показалось, что он ошибся, поспешил, что сейчас его воля, его сила подчинит слишком юную, не успевшую ещё узнать жизни душу…
Миг — и наваждение миновало. Элвир нахмурился, обдумывая услышанное, кивнул серьёзно, опустил голову… Дрогнули густые светлые ресницы. Он неуверенно, словно через силу вспоминая, для чего потребна рифлёная рукоять, перехватил клинок. Провёл пальцами свободной руки по плоскости лезвия — осторожно, почти не касаясь, прислушиваясь к чему-то зыбкому, недоступному для большинства людей…
— Мне кажется, он не доделан… — медленно, как будто в полусне, прошептал он наконец. — Это как музыка, только последние аккорды молчат, и ему больно, он хочет быть цельным — и не может…
Беспомощно вскинул голову, с непониманием глядя на Ортхэннэра.
— Разве так бывает, Учитель?!
— Бывает, — невесело усмехнулся майа. Протянул руку и бережно принял у юноши меч. Повторил тихо, едва слышно. — Порой так бывает и с людьми…
В кузнице повисла тишина. Двое — майа и человек, ровесник мира и мальчишка, едва разменявший второй десяток — смотрели на тускло блестящий клинок, и казалось, мысли их сплетаются, сплавляются, превращаются в одно целое.
Элвир нарушил молчание первым.
— Я понял, — сказал он, и голос его был серьёзен и задумчив. — Мне кажется, я понял, Учитель. Я — как этот меч: переступить Грань сейчас, с твоей помощью, будет легко, легче, чем ждать своей судьбы, день за днём, год за годом, ждать и бояться её. Но на что я буду годен тогда? Я понял — этот меч закалили слишком рано… раньше, чем пламя успело сделать его клинком, а не просто куском железа. Я… учитель, что с тобой?!
Ортхэннэр рывком отвернулся. Прошёл к окну, тяжело опёрся руками о подоконник, закрыл глаза, успокаивая вдруг больно дёрнувшееся в груди сердце.
«Неужели всё будет — так? Не верю, не хочу верить! Ведь всё может ещё сложиться иначе, и иным будет его путь, путь и конец этого пути… Или — лгу себе? Своей рукой толкаю его навстречу гибели, что придёт — не сейчас, легко и невесомо, словно зыбкий предутренний сон, но — станет бесконечной, вытягивающей силы и мужество агонией? Неужели нет другого пути?..»
Знал — нет. Тысячи путей, тысячи судеб… но лишь одна светится ясной звездой Надежды, лишь одна обещает — не спасение для мира, лишь хрупкий, почти невероятный шанс. Лишь одна, что будет медленно, по капле высасывать из юного тела и слишком рано повзрослевшей души жизнь, пока не останется ничего — ни страха, ни желания жить, ни гордости… Что останется — тогда? Останется ли — хоть что-нибудь?..
Элвир же, тревожно глядя ему в спину, нахмурился, порывисто шагнул вперёд. Замер, не смея подойти, чувствуя, что ту боль, что рвёт сейчас сердце, Учитель не позволит разделить, даже прикоснуться — не позволит.
Странник уходил. И ярко сияла, осеняя его путь, Звезда. Словно путеводный маяк, светящий тем, кто уходит, чтобы вернуться.
Неслышно подошел, остановился сзади Маг.
— Учитель, — поколебавшись, тихо окликнул он, — ты думаешь, он сумеет добраться домой? И… И что он вернётся сюда?
Саурон помолчал.
— Да. Я вижу — его путь оборвется скоро, но еще не завтра. Времени хватит.
Маг вздохнул. Поёжился от вечерней прохлады, неуютно пряча под плащ тощие руки.
— Откуда это? То, что сидит в нем — не болезнь. Мне показалось, что это… — он запнулся. — Что это родственно твари из Белого Города.
Ортхэннер коротко взглянул на Мага — и вновь отвернулся к окну.
— Можно сказать и так…
Он вновь перевёл взгляд на равнину, туда, где даже зоркие глаза Чёрного Майа уже не могли разглядеть удаляющуюся хрупкую фигуру. Вздохнул. Нахмурился, словно не уверенный, стоит ли говорить, доверять чужим ушам горькую и тягостную тайну — и тяжело, неохотно заговорил.
— Когда-то один из его предков был исцелен Мелькором, — медленно, словно с трудом возвращаясь из глубин памяти в настоящее, произнёс Ортхэннер, — обычный человек… не воин — да и не было в его земле никогда воинов. Рыбак, разбившийся о скалы. Кому он мог помешать? Но когда…
Он умолк, тяжело прикрыв глаза. Продолжил после паузы — глухо, через силу:
— Им мало было пленить — его. Не просто казнь — урок всем живущим: вот что будет, если водиться с Врагом всего живого… Через несколько лет после падения Твердыни те, кто выжил, внезапно стали погибать. Несчастные случаи, болезни, с которыми не могли справиться лучшие лекари, просто — нежелание жить… Тогда-то кое-где вновь заговорили о «Морготовой порче»…
Кхамул вздрогнул — такой болью и непримиримой ненавистью плеснуло от этих слов. Он смотрел вниз, на равнину; и сейчас был рад, что не видит глаз Черного Майа. А Ортхэннер продолжал говорить — устало, с глухой, пропитанной болью тоской.
— Люди, Маг. Обычные люди. Многие никогда не брали в руки оружие: летописцы, кузнецы, лекари… Не болезнь — проклятие. Воистину, порча. Насланная «благими Валар» за то, что были рядом с Мелькором. За то, что унесли с собой отсвет его любви. Несколько столетий я искал ответ, пытался развязать этот проклятый узел. Бесполезно. Мор стих сам, спустя несколько десятилетий: когда умерли те, кто жил в Твердыне. Я надеялся, что болезнь не наследуется… Но спустя полсотни лет всё началось сначала. И ещё через двадцать. И через сотню… Не в каждом роду — лишь среди потомков тех, в ком огонь пылал слишком ярко, кто не желал забывать, кто всё ещё продолжал ждать — вопреки всему… Лишь в тех, кто и сам горел ярко, как падающая звезда — сжигая себя в стремлении осветить путь другим. И они сгорали, сгорали в муках, а я ничем не мог им помочь…