Он осёкся, словно задохнувшись холодным ночным воздухом. Помолчал. Маг стоял, не смея шевельнуться, не смея разорвать эту горькую исповедь. А Ортхэннер медленно, незряче сжал правую руку в кулак. Опустил взгляд, словно тонкий золотой ободок на пальце вдруг обжёг, выдернул из воспоминаний. Усмехнулся невесело, зло:
— Сгорали, но даже так успевали передать огонь Тано дальше, тем, кто только-только пришёл в мир… И всё же — давно, очень давно не оживало это проклятие. Я надеялся… Ошибся. Не знаю, почему через столько веков эта болезнь проявилась в роду Элвира… почему сам род не прервался, сумел пронести память сквозь поколения? Должно быть, слишком глубокий след оставил Тано в сердцах этих людей. А может, тот рыбак был так тяжело искалечен, что просто не смог бы без помощи Тано иметь детей? И его потомкам передалась капля огня Мелькора…
Он замолчал, тяжело прикрыв глаза. Молчал Маг, молчал сухой, испуганно прижавшийся к земле ветер, словно оценепев от безжалостной правды произнесённых слов.
А Ортхэннер, переведя дыхание, добавил, почти не слышно, словно — не Магу, себе говорил:
— И всё-таки — он не погас… Столько смертей, столько ненависти… Целые рода — под корень! И всё же им не удалось уничтожить память о Нём до конца. Лишь тень, лишь отсвет Пламени — но, быть может, и его достанет, чтобы дать шанс этому миру? Не зря ведь именно Элвир пришел ко мне…
Он повёл плечами — зашелестела, плеснула волной ночного ветра чёрная ткань. Сжались болезненно пальцы на каменном парапете. Качнул головой устало:
— Я не знаю, как это будет, Маг, когда Элвир вернётся — когда и как. Не знаю. Но он пришёл — вопреки всему. Пришёл, хотя и вовсе не должен был появиться на свет… Он вернётся, я знаю. Вижу. Не знаю, к добру или злу, надежду Арте это сулит или гибель, но Элвир ещё придёт в Замок Ночи. Если не через год, то через сто, тысячу лет… Недавно мне казалось, что всё рухнуло, что Круг Девяти разрушен, не успев сомкнуться. Пять лет назад, когда тот, кто должен был стать однажды Третьим, погиб от случайной — что я говорю, какой ещё случайной?! — стрелы… Теперь вижу: они оба придут назад. В свой черёд.
Маг молча кивнул, принимая его слова. И — ни возражения, ни уточнения: только сдвинулись тревожно чёрные брови, отражая напряжённую работу мысли.
— Надежда, — скупо разомкнулись наконец тонкие губы. И не было это вопросом — твёрдая, спокойная уверенность. — Надежда и?..
— Равновесие, — кивнув в ответ на его слова, подтвердил Саурон. — Керниен смог остановить раскачивающиеся весы судьбы — ненадолго, быть может, всего на несколько лет… Но сумел. Собой, своей кровью вырвал передышку для мира. Теперь у Арты есть надежда на… есть — Надежда.
Он помедлил. Тяжело, словно нехотя, разомкнул веки. Закончил негромко, глядя — не на равнину, а, казалось, куда-то вглубь, в себя:
— Надежда — и Знание. Ты стал Мыслью, озарением, крылатым полётом мечты. Элвир станет памятью. Опорой, что позволит лететь тебе, лететь, не теряя под ногами земли.
Повисла тишина. Маг молчал, смотрел в накалённую солнцем, звенящую даль, словно всё ещё видел в колеблющемся от жара мареве тонкую фигурку уходящего Звездочёта.
— Ему будет непросто, — сочувственный вздох: не сожаление и не вопрос, утверждение, твёрдая уверенность у горькой своей правоте. Ортхэннэр бросил на него короткий взгляд. Усмехнулся невесело.
— Как и каждому из вас, Маг…
— Он ещё совсем ребёнок, Повелитель, — Маг хмурился, кусал губу в сомнении, в тревоге… в горьком, слишком хорошо всё понимающем сострадании.
— Разве намного старше был ты, король земли Ана, когда принёс мне чёрную стрелу?
И дрогнуло на миг, застыло в оковах давно утихшей, но так и не отпущенной боли тонкое лицо. Жаркий ветер, спеша отвлечь, отвести от тяжких воспоминаний, дохнул в лицо, дёрнул бесцеремонно длинные седые волосы, облаком взметнул их за плечами Мага. Тот, казалось, и не заметил. Сомкнул напряжённо губы, и длинные пальцы, словно против воли, сжались на миг, словно стискивая рукоять давно превратившегося в прах меча.
— Но ты уверен, что у него хватит сил?..
Ёжился зябко сухой, метущий по земле песок пополам с пылью, ветер. Прижимался к высокой башне, неслышно повторял брошенные в нетерпеливые ладони слова, перешёптываясь с тревожно прислушивающимися камнями древнего замка. И казалось, вновь горит над каменными зубцами одинокая звезда, и кутается в чёрный плащ неподвижная высокая фигура с железной короной на челе, и плачет тихо ночь, баюкая свою скорбь и горестное, по-матерински нежное сочувствие. И двое говорят о третьем, говорят, страшась сломать юную душу и понимая, понимая уже отчётливо, что лишь в неистовом пламени горна закаляется сталь, что способна стать преградой на пути неумолимого замысла.
— Он сумел дойти сюда, Маг… Нашёл дорогу. Если не хватит сил у него — то у кого тогда?..
И висело в воздухе, в жаркой звенящей тиши, недосказанное, неозвученное:
«Если не хватит мужества принять свою судьбу у него — пришедшего, как ты когда-то, по зову своего сердца — то кто же выдержит эту ношу в таком случае?..»
Времени, отпущенного ему судьбой в родном краю, оставалось все меньше. Он чувствовал, узнавал смертоносные симптомы — и всё таки медлил с уходом. Знал: прощаться с близкими придётся навсегда. Ещё есть время, убеждал он себя. Отец сгорел за несколько месяцев; но ему столько и не надо. Он должен уйти раньше, чем свидетельства недуга станут заметны кому-либо, кроме него самого.
Сегодня мать словно чувствовала приближающуюся разлуку.
Он помнит — здесь лес. Деревья, должны быть деревья, медно-чёрные стрелы сосен, светлые тени буков… Но над ним — лишь опрокинутая бездонная чаша, полная звёздного света.
…Чьи-то ледяные ладони легли поверх его судорожно стиснутых на груди рук.
Как сквозь сон, он почувствовал, что его поднимают на руки. Покачиваются в такт широким шагам звёзды.
…Тяжёлая ладонь — на груди, напротив сердца. На пылающем лбе — вторая. С тонких пальцев струится приносящий облегчение холод. Это почти приятно. И лишь немного, совсем немного — больно. Ледяные ручейки стекают с рук, вливаются в разрывающееся от боли тело, катятся по горящим венам.
…А раскалённые зубы не спешили разжиматься.
…«Есть три способа излечить больного: слово, сила земли и нож лекаря. Но когда искусство целителя бессильно, а страдания больного превышают предел, положенный живому существу…»
Он вдруг понял, что сейчас произойдёт, и прошивший его ледяной ужас стал той силой, что помогла вырваться из оков боли.
— Нет! Нет, учитель, прошу… Не сейчас!.. —
…— Здесь, в Земле Звезды, умеют видеть сердцем, а не глазами. Никто не осудит меня и не упрекнёт тебя за тот путь, что был мною выбран. Но в сердцах их будет печаль, ибо тяжело это бремя, и мало кто пожелает такой судьбы тому, кого любит…
Ночь текла мимо, а Чёрный Майа сидел, бездумно укачивая на руках погрузившегося в забытье ученика, и казалось — нет сейчас силы, что заставила бы его потревожить этот тягостный сон.
…Он знал — дурманное зелье, отнимающее боль, нечасто будет доставаться из потайной шкатулки. Элвиру нужен не сладкий сон, а ясный ум и возможность продолжать работу. Не спасение от мучений — лишь ослабление боли. Ровно настолько, чтобы не мешала здраво мыслить. А значит, впереди у его ученика — месяцы, а быть может, и годы выматывающей бесконечной агонии.
На миг искушение стало почти нестерпимым. Не позволить. Прекратить это безумие, эту чудовищную пытку. Придержать, с болезненной осторожностью, сердце, что тяжело, заполошно, словно раненая птица, бьётся у него в ладони. Остановить мучительный тягостный бег, позволить соскользнуть в лёгкое безмятежное забытье последнего сна. Пусть Пути Людей раскроются под ногами — сейчас, пока он ещё рядом, пока ещё может поддержать, защитить от боли и неизбежного страха перед уходом. Неужели он вновь должен стоять в стороне и ждать, ждать, ждать, оставляя ученика один на один с бесконечной агонией, от которой он не в силах будет его избавить? Почему — вновь? Зачем эта бессмысленная, ненужная жестокость?
Он помедлил несколько мгновений. Сердце под его ладонью билось тяжело, неровно.
Он хотел — прийти сам. Как в прошлый раз: увидеть вновь чёрное зеркало прозрачного озера, ещё раз пройти по узкому ущелью, лежать на высокогорном лугу, вдыхая горький аромат белых звёзд, раскрывающихся в невысокой траве… Почему-то это казалось очень важным: ещё один, последний, раз увидеть это прежними глазами, до того, как привычный мир разделится на тварный и тонкий.
Он не жалел ни о чём. Печаль разлуки, и горькое принятие Пути, и неизбежный страх смертного перед мигом, который станет концом прежней жизни —
И когда с небес рухнул крылатый чёрный конь, и на грудь легла ледяная рука со змеиным кольцом, сумел только слабо улыбнуться сквозь туман слёз.
…Он хотел — прийти сам.
Не сумел.
…Разрезают воздух мощные крылья, холодный ветер треплет гриву длинных седых волос, тускло сверкает луна на стальной короне. Король-чародей бережно прижимает к себе неподвижное тело; на закушенных до крови, почти прозрачных губах умирающего — виноватая улыбка: «Прости, глупо получилось…»
…А небо над землёй бездонно и прекрасно, и мерцают, звеня, бессчётные живые искры, и ледяной ветер срывает с ресниц невольные слёзы. Крылатый конь складывает крылья и резко устремляется вниз, и ему кажется — раскрывает тёмный взгляд ещё одно небо, расшитое мириадами звёзд.
Тёмная вода холодна и прозрачна, и так же холодны пальцы, бережно касающиеся горящей огнём груди. И — утихает боль, и от горького аромата белых звёзд сладко кружится голова…
…Он бережно опускает ладонь на покрытый бисеринками пота лоб:
— Я боялся, что не успею прийти, когда буду нужен…
Аргор тяжело опускает голову: в печальном голосе ему слышится упрёк.