— Я не могу его исцелить. Даже унять боль — лишь на краткое время. Помоги ему, Повелитель. Разве он обязательно должен страдать?
— Нет, нет… Так не должно было быть. Я надеялся — он позовёт, когда станет тяжело…
— Он хотел увидеть Эрн. — поднял глаза на Саурона и хмуро добавил, — я отвёз его к озеру.
Майа вздохнул.
— Значит, я был прав. Что ж, всё к лучшему. Возможно, так ему будет легче вернуться…
— Это моя жизнь, Учитель. И я хочу, чтобы смерть тоже была моей. Только моей. Я помню о Последнем Даре Мелькора, и именно поэтому — не хочу.
…Он знал, куда идти.
А на вершине башни был — ветер, и хлестнувший по глазам песок заставил на миг прищуриться, защищая глаза. Ветер, и пронзительно-ясная звёздная ночь, и неторопливо плывущие по равнине тени — младшие братья ласкающих луну облаков. И застывшая возле бойницы хрупкая фигура сама казалась миражом, колеблющимся видением, сплетённым из звездных лучей и струй тьмы.
— Зачем ты делаешь это с собой, Элвир? — глухо, с бессильной жалостью спросил Аргор. Спросил, зная уже ответ, но — не хватило сил промолчать, уйти, сделав вид, что не заметил, не понял…
Элвир оглянулся через плечо. Улыбнулся беспомощно, виновато, вздрогнул, крепче обхватывая себя за плечи.
— Не хочу оставаться внизу. Я… словно воздуха не хватает.
— Нет, — упрямо мотнул головой Элвир, — не хочу. Теплее не станет, эта тварь внутри — она забирает всё, любое тепло, любую силу… Лучше так. Здесь хотя бы холод живой…
Он судорожно вздохнул; тонкие пальцы дернули ворот, словно пытались, против воли упрямого хозяина, ослабить ледяную удавку. Миг — и Элвир, опомнившись, через силу убрал руки от горла.
Аргор помолчал. Поколебавшись, протянул руку, сжал пальцами тонкое плечо.
— Элвир, позволь мне помочь.
Тот судорожно вздохнул. Сжался, словно тяжёлая ладонь обожгла сквозь одежду. Но — не отстранился, только головой мотнул — коротко, резко.
— Нет. Ты не сможешь помочь, брат! Никто не сможет.
Аргор стиснул зубы: чужая боль била даже сквозь упрямо возводимые Звездочётом мысленные барьеры. Тяжело опустил веки, признавая уже собственное бессилие:
— Но я могу…
Замолчал на полуслове: Элвир вскинул голову, и огромного труда стоило — не отшатнуться, не отступить прочь. Глаза — бездонные провалы расширенного в агонии зрачка, звёздные озёра, до краёв переполненные мукой и отчаянной яростной решимостью.
— Забрать боль, как Учитель? Знаю! — упрямство и бессильная горечь — стынет в каждом слове, плавится в холодном огне гордости, и не битым стеклом отчаяния — сталью клинка звенит юный голос. — Нет, брат мой, прошу, не смей! Я не хочу — так. Это мой путь. Разве был легче твой, или Мага?
— Страшно… — выдыхает с беспомощной горечью Элвир, спустя минуту — или вечность? — спустя. — Я знаю, вернуться хватит сил. Не имею права не вернуться, а значит — смогу. Должен. Но страшно, как же страшно, брат мой…
Он нашёл Элвира в «…». Странник сидел в самом углу, сгорбившись над исходящей паром чашей. Грел руки о крутые бока, и даже издалека было видно: тонкие ладони трясутся, как в лихорадке. Колыхается, чуть не выплёскиваясь, тёмное, распространяющее острый пряный аромат, варево…
Заслышав его шаги, поднял голову — и Аргор замер, разглядев, наконец, глаза юноши: потемневшие, с дурманно-обморочной чернотой зрачка — на всю радужку. Смертельно спокойные, переполненные чудовищной усталостью глаза.
И вопрос умер на онемевших губах, так и не родившись. Понял, в один миг, что происходит. Что позвало его в Тай-арн-Орэ, что давило, нависшей грозой, на сердце все эти дни…
Элвир через силу улыбнулся в знак приветствия. И вновь опустил голову.
— Сегодня… — еле слышно прошелестел его голос. И Аргор невольно вздрогнул, расслышав в этом коротком слове отзвук обречённой решимости. Он тяжело прикрыл глаза. Не нужно было даже прислушиваться к Связи, чтобы ощутить боль, терзающую Элвира. Боль — и страх.
Он резко шагнул к Страннику, сжал его плечи, и тот невольно содрогнулся, словно холод рук нуменорца обжёг его даже сквозь плотную ткань плаща.
— Ты уверен?
Элвир, не поднимая глаз, молча кивнул. И, передёрнувшись, поспешно поднёс к губам чашу. Глухо застучали зубы о деревянный край: руки тряслись так, что проще было расплескать, чем выпить. Закашлялся, морщась болезненно. Ноздри Аргора тревожно дрогнули, запоздало узнавая в горьком аромате травы, знакомые ему по жизни в Ханатте. Жреческий отвар, помогающий по много дней обходиться без сна — но взамен приносящий болезненное обострение всех чувств и укорачивающее жизнь.
— Зачем тебе это зелье? — спросил хмуро. Элвир зябко поёжился. Ничего не ответил. И Аргор, поколебавшись, сильнее сжал его плечи, встряхнул осторожно, заставляя взглянуть на себя. Повторил настойчиво:
— Что ты задумал, Элвир? Это отрава, яд — не лекарство. Зачем ты так мучаешь себя?
Элвир неохотно поднял на него глаза. Улыбнулся виновато, через силу.
— Не отрава, нет… Не в таком количестве. Мне нельзя сейчас засыпать: я чувствую, если усну — уже не очнусь. Нет. Я должен быть в сознании, когда… Когда придёт мой час. Иначе, боюсь, не справлюсь…
Аргор стиснул зубы. В голосе юного Странника звучала горькая, усталая убеждённость. И Король каким-то глубинным чувством осознал: он прав. Чужая сила, что жила в нём, не позволит ему шагнуть в смерть в полном сознании. Даже не прислушиваясь, он чувствовал бессильную злобу той потусторонней твари, что свила себе гнездо под сердцем Элвира.
…Тай-арн Орэ — часть собственного сознания. Он не гадал, не пытался почувствовать, куда идти: можно ли ошибиться, когда заживо отрезают руку, когда.
Он чувствовал его боль — как свою. Знал — где.
…и поэтому замер поражённо, столкнувшись на самом пороге — с Аргором.
Дрогнули слипшиеся ресницы. Затуманенные от боли омуты глаз — бездонные, тёмные провалы зрачка. Измученная — благодарная — улыбка на искусанных губах. Шелестом сухих листьев:
— Учитель…
— Молчи. Сейчас станет легче…
Всплеск серебра по серому камню: с трудом мотнул головой, вновь закусил губу:
— Не надо, учитель… — едва слышный голос крепнет, — не мучай себя… Я выдержу, ты не думай. Уже недолго, я чувствую…
Разве я смогу когда-нибудь забыть, как это было? Распахивается бескрайняя, наполненная звёздным светом бездна, и расстилается под ногами сияющий путь… Путь, что прекраснее самых дерзких мечтаний — он зовёт меня, он поёт тысячами голосов…
Разве решусь я когда-нибудь признаться, как мучительно-сладок был миг колебания, в который — вечность мгновения! — я почти готов был ступить на этот Путь, вымощенный звёздами?
Разве посмею я кому-нибудь рассказать, Чьи глаза взглянули на меня там, за порогом — и, пустые, наполненные кровью, сияли ярче самых прекрасных звёзд? Чей голос спросил меня лишь об одном: готов ли я?
Разве смогу объяснить кому-либо, кроме тех, кто, как и я, прошёл через это, что потеряли мы — все, отказавшиеся от Дара во имя любви к Миру? Что потеряли — и что обрели взамен… Я считал, что понимаю — Его. Но это было не так. Лишь теперь я осознал, осознал в полной мере, всю степень Его любви и Его жертвы. Бескрайние просторы Эа — они слишком прекрасны, чтобы по доброй воле покинуть их, навсегда отказаться от свободы и счастья новых открытий…
…Я — понимаю Его, пусть даже гордыней назовёт это иной, не видевший того, что видел я. Ведь Она — стократ прекраснее. Она стоит любых жертв, любых мук. Земля моя, сестра моя, возлюбленная моя… И я возвращаюсь. Возвращаюсь — вместо Него, неспособного разорвать своих оков, обречённого на вечную память и вечную скорбь… Возвращаюсь — вместо Него. И ненавижу себя за это.
Сайта
…Невольно мелькнула мысль: что доберётся первым — вода или огонь? Гореть заживо не хотелось.
Сожалений не было. Сайта знал: он сделал всё, что мог. Пожалуй, даже немного больше. Теперь Нуменор долго не решится скалить клыки на Умбар. А смерть… Что ж, рано или поздно с ней придётся перевидаться каждому. Чёрный адмирал предпочёл бы умереть без лишних мучений; но, если всё-таки не повезёт, и его корабль сгорит прежде, чем затонет — он сумеет уйти достойно.
…Вода всё-таки успела раньше. Море, единственная искренняя и беззаветная любовь Сайты-Морехода, не покинуло его на расправу извечному противнику. Яростные языки пламени лизали палубу уже у самых ног; но лёгший почти на бок корабль всё быстрее погружался в океанскую пучину. Прохладная вода нежно лизнула безвольно откинутую руку, омыла саднящие раны. Зашипели в бессильной злобе обугленные дымящиеся доски. Миг — и мутная от гари и обломков досок вода сомкнулась над его лицом.
И Сайта, благодарно улыбнувшись, сделал глубокий — полной грудью — вдох.
Четвёртой — ирис и костёр
…А Храм молчал — молчал, молчал, молчал… И молчание это было страшнее крика.
«Что я натворил… Как у меня язык повернулся сказать — такое? Аргор, брат мой, как же ты был прав — не всегда удаётся остаться справедливым… Не прощу. Жестокий, эгоистичный глупец. Тебя обвинял в слепоте — но не ты, я слеп. Если ты слышишь меня — прости, прошу. Нет, о чём я… О каком прощении вообще может идти речь? Я, знающий, что сделали с тобой — посмел обвинить тебя — Тебя! — в её смерти, словно мало тебе было боли…
Я знаю, ты — простил бы… Ты не умеешь винить других — лишь себя. Но я — не прощу. Как посмел — я, не успевший, не услышавший, не спасший — упрекнуть тебя, отдавшего всё во имя любви? Как посмел взвалить на тебя ещё и эту вину…»
Он сидел на полу, не чувствуя холода, и кровь медленными тягучими каплями стекала на древние камни.
…Он не заметил, когда мёртвая звенящая тишина вновь ожила, превратилась в тихую, на грани слышимости, песню. Он молчал. А невидимая лют