И легко, одним слитным движением, поднялся на ноги.
Миг спустя сидящий у древнего алтаря мертвец вдруг вздрогнул. Безмятежную тишину разорвал звук громкого, частого дыхания. Поднялась и опустилась грудь — быстро, судорожно, неровно. Словно с трудом вынырнувший из пучины пловец жадно хватает воздух, захлебываясь, не успевая надышаться, не веря еще, что все-таки выплыл. Вскинулась ладонь, неосознанно прижимаясь к подреберью, там, где белел грубый валик свежего рубца. Ярко блеснул в закатных лучах туманный голубой камень в тонком кольце.
…Моро медленно, с немым вопросом в глазах, поднял голову. Стоящий над ним Ортхэннер протянул ему руку.
— С возвращением, — тихо произнес он.
Встретил взгляд Провидца: плывущий, растерянный, словно у новорожденного — да так оно и было. Медленно, очень медленно в этом взгляде разгоралось — не понимание даже. Знание.
Моро слабо улыбнулся.
Принял протянутую руку, больше не кажущуюся холодной, и неловко, словно мороз межзвездных просторов еще не до конца отпустил его, поднялся на ноги. Саурон усмехнулся. Вскинул ладони к небу, прикрывая на миг глаза. И набросил на плечи провидцу тяжелый черный плащ с меховым подбоем.
— Вряд ли ты захочешь искать остатки своей одежды, — негромко, с легкой иронией прокомментировал он.
Моро молча склонил голову.
— Я видел звезды, — просто сказал он.
И почему-то это не показалось неуместным.
Ортхэннер кивнул.
— Ты вырвался за Стену Ночи. Тварь могла бы сбежать, скрыться опять в менгире — если бы не кольцо. И — твое решение.
Сведенные к переносице черные тонкие брови, напряженное раздумье.
— Значит, и это было предопределено? Мой плен, и выбор, и твой приход? Но — кем?
Майа помолчал.
— Не думаю, что предопределено было именно — это. Ты видел — у каждого исхода не один путь. Но, наверное, тот, кто мог бы избрать иную дорогу, просто не сумел бы принять кольца… Ты выбираешь путь — но и он выбирает тебя…
Колдовские глаза белого тигра. Гневно трясущийся палец старика-отшельника: «Прочь, мерзкий трус!». Иной — не сумел бы? Страх своей судьбы, страх будущего — лишь для того, чтобы годы спустя сделать всего один правильный шаг? Судьба или — борьба с судьбой?
Он знал, что никогда не решится задать этого вопроса.
— Ты знал, что я выберу такую смерть? — спросил он вместо этого.
Черный майа покачал головой.
— Откуда? Ты видишь дальше и больше меня. Если и ты не предугадал до конца… Но я знал, что однажды ты шагнешь за грань — и вернешься. Знал, что не совершишь подлости — иначе Арта не приняла бы, не позволила бы найти обратную дорогу. Можешь считать это предвидением. В этом смысле — да, пожалуй, знал. Не знал — как. Каждый раз хочу помочь… Но почему-то всегда получается, что единственно верный путь ведет через боль и страх. Или — так и должно быть? Последняя проверка для тех, кому назначено хранить этот мир?
Последние слова он произнес еле слышно, скорее для себя, чем для Моро. Но тот услышал. И — не осознав еще, что видит, заговорил, сам оцепенев от смысла собственных слов:
— Не проверка… Откуп. Мир… неполон. Рассечен надвое. То, что должно быть частями целого, противостоит друг другу. Мы еще не хранители — костыли, поддерживающие искалеченную плоть. Но где взять истинную силу, чтобы оживить умирающее сердце мира? Великий Замысел никому не позволит стать целым. Лишь выйдя за пределы Арты, можно обрести недостающее. Но разве мертвое может хранить? Мы — граница. Соединение двух пределов. Боль помогает сбросить оковы. Так трудно — вырваться за Грань… И еще труднее — вернуться. Но как иначе скрепить разъятое? Кровь — выкуп за жизнь Ее, заслон на пути Замысла. Каждому — свой путь, и всем — один. Боль, любовь и память, раскаленными оковами на руках — не забыть, не предать, не уйти…
Он вздрогнул, осознав, что только что сказал. Ортхэннер стоял, закрыв глаза; плотно сомкнутые ресницы на окаменевшем лице едва заметно подрагивали.
Повисло долгое молчание. Наконец Моро замедленно, словно пробуждаясь от сна, опустил голову.
— Повелитель… Прости.
Тот тяжело поднял веки. Улыбнулся — беспомощной, растеряно-горькой улыбкой.
— Что ж… Значит, все было не зря.
Встряхнул головой.
— Надеюсь, однажды вы перестанете быть только костылями… — тихо проговорил он наконец.
И решительно положил ладонь на плечо Провидца.
— Пойдем домой, Моро…
Взметнулся над травой упругий порыв ветра. И — нет никого на поляне, лишь шесть мертвых тел. Напоминание о разыгравшейся трагедии, чуть было не стоившей жизни целому краю.
И любопытная, настороженно прыгающая по траве сорока.
Хонахт
У младенца были совиные глаза: круглые, медово-жёлтые. Яркие, как обкатанный морем камень, что часто находят на побережье после шторма. Удивительным это было, удивительным и почти невозможным: сын сероглазого отца, сероглазой матери… Полсотни лет прошло со смерти Лхайри, золотоглазого вождя, что привёл свой народ в эти земли от стен обречённой Твердыни. Трое сыновей у него было и две дочери; все — с серыми, словно северное море, глазами. Никто не унаследовал ночной крови Иллайнис. И говорили тогда — тихо, шёпотом, не решаясь произнести страшное вслух: то кара богов отступникам, оставившим своих братьев, оставивших Учителя… Горькие это были речи, безнадёжные, и мало кто верил им — а всё ж таки, нет-нет да скользила ядовитой змейкой тяжкое слово: «воздаяние».
И ещё, совсем уж шёпотом: «проклятье»…
И было дело — и впрямь стали поговаривать о порче, о недобром роке, нависшим над Кланами: слишком часто гибли те, кто жил прежде в Твердыне, слишком часто и непонятно… Словно — вытекло, развеялось что-то, что давало им силы жить. Воля ли Тёмного Властелина вела их к раннему Уходу, боль ли утраты?..
Но — было и прошло. Когда родился нынешний вождь, никто уже не удивился и не огорчился. Да были ли они вообще, вожди с совиными глазами, или — стариковские байки всё?..
И вот, неожиданно, праправнук, седьмая вода на киселе… Кто-то из сородичей нахмурился было тревожно: дескать, недобрый знак — возрождение древней крови в ребёнке, родившемся спустя полвека после падения Твердыни Севера. Не ждёт ли илхэннир новая беда? Ведь только-только успели обжиться, только залечили раны, что оставила Война…
Шептунов, впрочем, быстро заткнули. Да и немного их было, шептунов. Большинство сородичей радовались за своего вождя, радовались и гордились, и говорили: воистину праведен и справедлив Андар, если Ночная Птица подарила его сыну своё благословение. И думалось многим: что, если и впрямь это знак добрых перемен? Ведь, из песни слов не выкинешь, среди Кланов поползли было слухи, что вырождается род Летописцев. Но — было и прошло. Хватило напоминания о братстве, что до сих пор связывало семь племён, чтобы заткнуть охальника. Его — да тяжёлого кулака Нано иро-Бьёрга: быстр был вождь клана Медведя, быстр и умён — Андар только начал вставать, только осознал, чем грозит Кланам возможная распря, а болтун уже летел. Далеко летел, красиво. Повторять его опыт никто не захотел.
Кто-то из молодых ворчал ещё какое-то время, но кто их слушал, дерзких юнцов, не видевших своими глазами Замка Ночи, не знавших крепости уз т'айро-ири?.. Не оскудела мудрость правителей и советников, не ослабели руки воинов, не стал менее острым слух охотников из племени Совы, и чёрный меч, родовой меч вождей, по-прежнему был на страже закона…
И всё же, кто знает — быть может, и правы были в чём-то сомневающиеся? Сколько лет прошло со дня Исхода… Расцвели за это время земли, куда привёл свой народ Лхайни, младший брат вождя, оставшегося с Учителем на последний безнадёжный бой. Но и потеряно без возврата было многое.
…Золотоглазый младенец, ещё не имеющий имени, не знал, какой переполох принёс он в родной Клан своим появлением на свет. Он почти не плакал, начиная недовольно кряхтеть лишь тогда, когда его отнимали от груди, и мать нарадоваться не могла на спокойного, не в пример шумным старшим братьям, малыша. Первенец-то попил кровушки, покуда не подрос — да и тогда смирным нравом не отличался, как ни окорачивал его отец. Потому и сгинул так глупо и страшно — дитя моё, боль моя… Этому злая судьба не грозит: с рук не спустит, глаз не отведёт, никому не отдаст — ни зверю, ни мору, ни людям лихим… И прятал в густой бороде улыбку вождь, любуясь своей супругой. Позднее, нежданное материнство удивительно преобразило её, отняв без следа десяток горьких лет, лёгших снегом на тёмные волосы. Сейчас она казалось удивительно похожей на ту юную и бесконечно счастливую девушку, которую он увидел когда-то на ярмарке. Увидел — и не смог уже отвести взгляда.
Видящий, приглашённый, по традиции, на имянаречение, долго смотрел ребёнку в лицо. Сухие, морщинистые, как кора дуба, руки бережно держали сердито хныкающий свёрток, и непроницаемым был взгляд старика. Но мгновения текли, а с плотно сжатых губ Видящего не сходило ни привычного благословения, ни пророчества, что редко, но всё же случалось. И побледнела счастливая мать, увидев, как потемнело лицо старого провидца. Казалось, узрел он что-то, что причинило ему боль…
Однако слово ещё не было сказано, и не посмел никто нарушить молчание.
Помрачнел и вождь. Знал: никогда не ошибается старик, и судьба, предсказанная им, всегда сбывается — в свой срок. Но и он не промолвил ни слова, только крепче прижал к себе испуганную жену.
Спустя бесконечную паузу Видящий наконец шевельнулся. Тяжело вздохнул, словно принимая какое-то решение. И, шагнув вперёд, бережно опустил неожиданно затихшего младенца в руки отца.
— Кровь Иллайнис возродилась в нём, — сказал лишь.
И собравшиеся в зале Совета люди облегчённо выдохнули. Засмеялись, загомонили, заговорили все разом, спеша поздравить счастливых родителей.
А Видящий, покачав седой головой, помедлил — и проговорил негромко, одним лишь родителям:
— Он будет великим воином и великим правителем, вождь…