Мертвое.
— Энгъе! — он произносит это вслух, и в первый момент сам не узнает своего голоса. В горячем, дрожащем воздухе Ородруина с шипением плавится тяжелый, безжалостный лед ненависти. — Ни-ког-да.
Властелина у этого кольца не будет. Никогда. Но хранитель быть обязан.
Какая ирония! Хранить то, что ненавидишь всем своим существом…
Тебе весело, Единый? Любишь такие игры? Я знаю, однажды и ко мне придут мои Берен и Лютиэнь, очередные несчастные игрушки Судьбы. Но до тех пор я буду делать все, чтобы творение Келебримбера не причиняло вреда ни смертным, ни бессмертным. Я не сдамся. И мы еще посмотрим, кто одержит вверх.
Он встряхивает головой, почти не замечая, что делает. Тупая, глухая боль, сродни жажде, рвет на части, гасит рассудок. И кажется — так просто: подставить палец, позволить воплощённому Порядку скользнуть на положенное ему место… Кто, как не он, Гортхауэр, ученик самого великого из Валар, сможет овладеть этой мощью, направить её во благо Арты? Во благо Его — того, о чьем спасении не переставал думать все эти тысячелетия. Так просто — всего лишь надеть Кольцо… Он не будет Властелином, не будет завоевателем, нет! Замысел будет бессилен. Всего один-единственный приказ…
Невидимые раскалённые тиски терзают голову, и яростным, оглушающим набатом гремит яростное, умоляющее, беспощадно-простое:
«Сделай это, верни его, ведь сейчас — впервые за безнадёжные, бесконечные, ненавистные столетия ты можешь это сделать! Ты, считавший его учителем, ты, лишь в самых дерзких мыслях, лишь наедине с собой, осмеливающийся называть его — отцом: неужели ты оставишь его страдать там, в вечной пустоте? Неужели предашь его — вновь? Воспользуйся силой Кольца! Спаси своего создателя. Лишь один приказ — и закроются неисцелимые раны, и рассыплются прахом тяжкие оковы, и возрождёнными звёздами засияют зрячие глаза. Воспользуйся своей властью, Повелитель Кольца!»
— Никогда, — тихо, жёстко, с яростной решимостью, произносит он. Опускает глаза: золотая нить кольца сияет ярче огненных недр Ородруина, зовет, уговаривает, нашёптывает… Он стискивает кулак — тонкий ободок раскалённой каплей впивается в ладонь — и гаснет видение.
— Никогда.
…Потому что, вернув Тано — так, он предаст и его, и все, ради чего он боролся. Всемогущая золотая безделушка не может дать ничего, что действительно было бы нужно ему. Только — разрушить мир, каждая песчинка, каждая живая душа которого — часть Мелькора.
«Как тебе это, Единый? Тебе нечего мне предложить. Все, что ты можешь дать, не стоит ни одного мгновения ставшего пеплом Лаан Гэлломэ. Ни одной улыбки Тано. Ни одной капли крови, пролитой ради Арты. Попробуй меня подчинить.»
— Попробуй, — с ненавистью повторяет он вслух. Разжимает кулак; золотой ободок призывно мерцает на ладони. Прекрасный, совершенный. Пустой, как и посулы, которые бесплотный голос все еще шепчет в его сознании. На миг, заслоняя равнодушное золотое сияние, вспыхивает иное: чистый свет морозного утра, комок снега в тонкой ладони — еще здоровой, еще без ожогов и проклятых цепей… Шальной, бесконечно счастливый взгляд — ярче самых близких звезд. Щемящее чувство в груди, которому еще нет названия…
«Этого ты не сможешь отнять, Единый.
Это ты ничем не сможешь заменить.
Попробуй, подчини меня.»
Он знает, что сейчас будет. И знает, что выдержит. За его спиной — давно отзвучавший смех, тепло огня в очаге, тихие напевы к’ъелин. За ним, самой прочной опорой — теплый свет глаз, погасших полторы тысячи лет назад.
…Ортхэннер улыбается. По-настоящему, светло и безмятежно. Это почему-то кажется сейчас очень важным: унести с собой ту чистую, ничем незамутненную радость зари мира.
Он глубоко вдыхает. И медленно, не позволяя себе передумать, надевает на палец Кольцо.
Он ожидает боли. Слабости, выламывающей агонии…
Он не готов к той одуряющей легкости, которая обрушивается на плечи. Восторг. Эйфория. Лишающее воли ощущение всепоглощающего блаженства. Яростный калейдоскоп красок, запахов, звуков. Миллионы путей, и все они — перед ним.
Всемогущество.
Протяни руку — и все станет так, как ты захочешь. Пусть будет Лаан Гэлломэ, пусть будет и Аст Ахэ. Зачем менять то, что уже случилось? Никто не должен кроить мир — живой, свободный, дышащий. Зачем — если можно изменить будущее? Хочешь — они все родятся вновь? Хочешь — люди с боем возьмут Валинор, железным строем пройдут по бессмертным землям, собственной волей, мужеством и любовью взломают Двери Ночи? Всего одно — не движение даже, мысль — и раскаленная цепь Ангайнор хрустнет наконец в твоих пальцах. Просто пожелай! И большеглазая девочка с волосами цвета полыни сумеет-таки исцелить незаживающие ожоги. Девочка, чью смерть себе ты, не успевший первым заслонить Тано, так и не смог себе простить. Всего одна мысль, одно повеление — и все будет так, как ты захочешь.
Сознание мутится, перед мысленным взором все яснее встают картины будущего — прекрасного, неизбежного, такого единственно правильного…
…Лживого.
Жирный пепел Гэлломэ. Тяжелые, обжигающие холодом раскаленные цепи на незаживающих хрупких запястьях. Безнадежная мольба в безжалостном приказе: «уходи!».
Всего одно повеление… Чтобы исправить то, чего никогда не случилось бы, не будь Замысла?..
И теплые липкие волны абсолютного покоя прорезает холодной свежестью морозного утра. Со звоном рассыпается наваждение, и Ортхэннер понимает, что стоит, стиснув кулак, так, что тонкий золотой ободок впивается в кожу ладони.
Он судорожно вздыхает, хватая ртом горький, наполненный пеплом горячий воздух. И медленно, очень медленно расправляет сведенные спазмом пальцы.
Тело, не знающее, что такое усталость, мелко потряхивает от схлынувшего напряжения.
«Это твоя ошибка, Единый, — мысленно произносит он. В какой-то момент ему кажется, что его действительно слышат. Слышат — и ненавидят, как, казалось бы, не должно ненавидеть всемогущее, всезнающее существо. — Ты мог победить, Единый — до тех пор, пока не напомнил, что было содеяно по твоему приказу и во исполнение твоей воли. Пока не показал, какова цена любой твоей „милости“. Тебе не подчинить меня. Я слишком многое потерял, чтобы отступить — сейчас.»
У этого кольца не будет властелина. Не будет хозяина.
Будет — владелец. Который вправе забросить свое имущество на дно самого пыльного ларя, повесить самый тяжелый замок и задвинуть бесполезную драгоценность в самый темный угол. Он не отдаст приказа. Ему ничего не нужно — ни от Единого, ни от его даров. Он просто заберет себе опасную игрушку, ради которой неразумные дети могут вцепиться друг другу в глотку.
Он опускает руку, и чувствует, как губы против воли искривляет злая, кривая усмешка. Арту не будут кроить по живому.
Никто.
И никогда.
Пока у него есть силы, этого не будет.
Кольцо молчит. Впервые — молчит. Прекрасное, бесполезное.
Покорное.
Ортхэннер поворачивается и медленно, словно удерживая на плечах неимоверную тяжесть, выходит из огненной расселины.
Пешком. Как обычный человек.
…И лишь поэтому успевает. Небо рушится на плечи, сгибает непосильной тяжестью. Дыхание обрывается болезненным стоном. Невидимой ледяной иглой: видение. Три яростных вспышки, три слепящих огня, способных сжечь, но не согреть.
«Три — королям эльфийским под звездами Варды…» — набатом ударяет в его сознание, и он невольно стискивает ладонь, осознавая, прозревая в единый миг сотни лиг: опоздал. Первые три звена легли в незримую цепь. В цепь, которая должна сковать равнодушными оковами Судьбы живой, ошибающийся, любящий и мятущийся мир.
Он не помнит, как делает шаг. Ударяет в лицо горячий ветер, и вон он уже стоит у края огненной расселины, на самой границе воплощённого непокоя.
В голове мутится.
Он слепо протягивает вперед руку. И непокорная, не готовая подчиняться чужой воле сила Арты сама ложится в ладонь.
Живая чаша, полная огня. Даже он не в силах переплавить абсолютный покой Предопределения.
…Но исказить его, размягчить, придать иную форму вполне способен.
А незримый, бесплотный голос продолжает говорить — разрывая сознание, глуша мысли, отдаваясь соленым привкусом крови во рту.
«…Семь — для Властителей Гномов в подземных чертогах…».
Раскаленный клинок входит под ребра, заставляет с хрипом согнуться, прижать руки к груди. Разом семь заточенных клиньев вбиваются в земную твердь. Замирают, затаиваются — до времени. Неподвижные, невидимые, бесплотные… Готовые расколоть плоть Арты, перекроить, подготовить место для невидимых кузнецов Замысла. Его с Келебримбором радость, его восторг первой победы и горечь осознания неудачи…
…Его ошибка. Страшная, непростительная ошибка. Семь — непригодные для борьбы с Замыслом, ненужные, бесполезные… дорогие, как первые, пусть и увечные, дети… Не уничтоженные, пока была такая возможность.
Семь, бесполезные до него — не для Замысла.
«Каждой из Начал — то, что его изменяет. Дереву — Вода, Металлу — Огонь, Камню — Ветер…»
Из-ме-ня-ет.
…Из горла вырывается сдавленный стон. Ему кажется, что пылающие колья пронзают его собственное тело. Невидимая золотая цепь сыто подрагивает. Сворачивается кольцами, замирает, ожидая нового шага. Она почти замкнута. Осталось совсем немного…
Судьба насмешливо скалится с его пальца.
Нет.
— Де… вять, — едва слышно произносит он, с трудом выталкивая слова через сведенное судорогой горло.
И почти слышит, как фальшивым аккордом сбивается звенящая в сознании золотая струна.
Выпрямиться невыносимо тяжело. Кажется, сам небесный свод давит на плечи, не дает дышать.
…Он медленно расправляет плечи. Безупречная цепь замысла дрожит перед его внутренним взором. Холодный, жадный, любящий кровь металл. Идеальное вместилище для Предопределения.
Ничего живого не отковать из мертвого металла.
Ничего?
«Помоги…» — беззвучный стон — окликом в пустоту.
На миг ему кажется: вспыхивает перед зажмуренными до огненных кругов веками радостная улыбка Гэлеона.