Над лесом вставала огромная жёлтая луна. Хонахт бездумно уткнулся в неё взглядом… а потом наконец вспомнил, как оказался здесь. Как — и почему. Он вздрогнул, запоздало осознавая: его уже, должно быть, хватились. Не стоило приближаться к этому мороку…
Невольно он бросил взгляд в сторону чуть не сведшего его с ума комка тумана… И замер. Тумана не было. Было — прозрачное, голубовато-серебряное озеро, идеально круглое, словно капля росы рухнула с небес на землю, да так и застыла жемчужно мерцающим зеркалом. И был покой — тихий, горький, исполненный какой-то нечеловеческой печали.
Внезапно, словно толчком под рёбра, пришло осознание: не роса — слёзы. Скорбь, столь неизбывная, что он, лишь краем коснувшийся её, чуть не захлебнулся в чужом горе, и лишь чужая жалость — отстранённая, почти равнодушная, поистине нечеловеческая — помогла ему выплыть на поверхность.
Внутри рождалось какое-то незнакомое, сжимающее грудь чувство. Вдруг показалось, что с ним сегодня случилось что-то очень важное. Он ощущал, что изменился, стал иным — неуловимо, незаметно, сам не зная, как именно… Он слышал лес — так, как привык, и одновременно — по-другому. Как — по-другому? Он не мог сказать. Знал лишь, что стал с этим лесом одним целым. Каждый куст, каждая букашка, каждая птица… Он чувствовал, как болезненно саднит что-то к северу, совсем недалеко, и с какой-то бесстрастной уверенностью осознавал, что это — подстреленный им олень.
Это было странно, почти страшно; сейчас он не мог даже удивиться. Он чувствовал горе, сотворившее это лесное озеро, чувствовал одиночество и боль того, кто был — этим озером. Не понимая, не в силах объяснить, он знал: отныне они связаны. Создавший туман и утонувший в тумане — их пути рано или поздно сплетутся в один. Так же, как сплетался его разум с чужим горем совсем недавно, так же, как сливался он с лесом, становясь сразу — деревом, птицей, зверем…
Пошатнувшись, он встал на ноги. Шагнул было вперёд, к безмятежному зеркалу круглого озера… И тут же каким-то глубинным чувством понял: рано. Ещё не сейчас. Нужный час ещё не настал.
Осознание окутывало душу странным покоем. Однажды он вновь придёт сюда. Однажды тот, кто был туманом, вновь обретёт сознание и память. И тогда…
— Я приду к тебе, — тихо, почти без звука, сказал он, глядя на безмятежную водную гладь. — Потом. Когда буду нужен…
Озеро не ответило. Хонахт, впрочем, и не ждал. Он постоял ещё минуту, привыкая заново к ощущению собственного тела и прислушиваясь к странному, немного пугающему, но почему-то кажущемуся очень правильным чувству единения с лесом. А потом, пошатнувшись на затёкших ногах, поспешно зашагал на север, туда, где саднил в чужом измученном теле железный наконечник стрелы.
Денна
…Наран постарел. Аргор невольно запнулся, потрясённый внешностью короля. Королю было немногим больше пятидесяти; выглядел же он на все шестьдесят. Тревоги и тяготы власти рано выбелили его волосы, горькими морщинами легли на лоб и щёки, отяжелели движения, тяжело ссутулились плечи, согбенные бременем власти. При виде Аргора глаза его вспыхнули радостью, и он, небрежным жестом бросив на стол донесение, шагнул навстречу — порывисто, легко, словно тяжесть прожитых лет на миг перестала давить на плечи… С достоинством склонил голову, приветствуя гостя.
И — на миг — в облике старика Аргор вдруг увидел мальчишку, стоявшего над телом брата, в день, когда вместе с победой в первом своём бою получил корону и солнечный меч.
— Что ты видишь, Моро? — тихо спросил Саурон, не глядя на Провидца.
Тот молчал долго — так долго, что человек мог бы решить: ответа не будет. Человек — но не Чёрный Майа.
— Кровь, — наконец глухо произнёс Провидец. Тёмные глаза, не отрываясь, смотрели в ночной сумрак. Помолчал и тихо добавил:
— И смерть.
Ударило, как тупым ножом под сердце: корабль! Словно в бреду, мелькнуло перед мысленным взором хмурое обречённое лицо капитана… ужас в глазах замерших женщин, не понявших ещё, не поверивших… руки, бессильно прижимающие к себе детей, губы, беззвучно шепчущие мольбу равнодушным небесам… Застывшие на палубе воины, тяжело тискающие рукояти бесполезных уже мечей…
…И ровный строй нуменорских кораблей, медленно проявляющийся из тумана. Один… второй… Шесть тяжёлых бирем, и над фальшбортами зловеще сверкают в предрассветной дымке верхушки высоких шлемов.
…Что-то говорил, спрашивал тревожно кто-то из воинов, схватили за плечи, поддержали, не давая упасть… Это уже было неважно. Он потянулся к кораблю — всей душой, сейчас корчащейся в муках, словно на дыбе. Вспыхнул каплей лавы камень воинов на пальце, обжёг, толкнулся в сердце — горячо, жарко: вскипая, хлынула по жилам кровь… Он соскользнул по тонкой, мучительно звенящей струне, что соединяла его с кораблём, с каплей собственной крови, уроненной на палубу — и почти ощутил, как с хрустом раздвигается плоть под ударом ледяного равнодушного клинка чужой злой воли. И, теряя сознания от невыносимой боли, рванулся — вперёд. На обжигающе-холодное острие чужого ненавидящего взгляда, туда, где шесть тяжёлых бирем медленно окружали неповоротливый крутобокий когг.
Показалась — легла на плечо чья-то тяжёлая ладонь. Поддерживая, помогая стоять, давая силы противиться давящей волне чужой ненависти. И живое дыхание морозного зимнего ветра ударило навстречу мёртвому холоду не-жизни, обнимая, сплетаясь с кипящей яростью его сердца.
«Ты сможешь…» — тихо шепнул в сознании знакомый голос. — «Это — твоя земля, твой народ… Ты — сможешь…»
И холодный клинок чужой воли лопнул под яростным ударом раскалённой волны, превращаясь в крошево слепяще ярких осколков.
Он шагнул вперёд — сквозь холодную стылую хмарь, и в лицо ударил свежий, полный соли морской ветер.
Теперь он знал, что нужно делать.
И знал, что — сможет.
Это — его земля…
…А воины Нуменора застыли в ужасе, глядя, как медленно тает в прадрассветном тумане тяжёлый харадский «торговец». Вот медленно растворились в свете поднимающегося солнца покатые борта; вот растаяли, превратились в брызги пены две невысоких мачты, и нежными рассветными облаками стали вздутые паруса. Последними, медленно, словно насмехаясь над оцепеневшими воинами Эленны, растворилось в ясной небесной синеве плещущее на ветру знамя с затменным солнцем.
Старый воин взглянул озабочено:
— Справишься-то, хэттан?
Денна скрипнул зубами.
— Справлюсь…
Закашлялся, сплюнул кровью. Утёр дрогнувшей рукой губы и мотнул упрямо головой:
— Обязан справиться…
И не узнал в надсаженном хрипе собственного голоса.
Хордаг сочувственно покачал головой.
— Губишь себя, хэттан…
Принц только усмехнулся — зло, невесело. Невелика цена, лишь бы не зря была уплачена. Не ответил ничего. И старый соратник, тяжело вздохнув, опустил голову, принимая его решение.
Денна хмуро прошёлся вдоль строя. Тяжёлым взглядом окинул своих людей. Задумался о чём-то, глядя себе под ноги. Потом, что-то решив для себя, вскинул голову, развернулся, чеканно, слово принимая парад, к шепчущей кромке прибоя.
— Неженатые, единственные сыновья в семье, бездетные — на корабль! — взлетел над притихшей площадью его глухой решительный голос. Над тесными рядами прокатился тихий несогласный ропот. Прокатился — и затих, когда принц резко развернулся, каменея лицом.
Воины умолкали, невольно отводили глаза — тяжёлый, яростный, решительный — смертельно усталый — этот взгляд, казалось, прожигал насквозь.
И первый, шагнувший вперёд на подгибающихся ногах, споткнулся, оглянулся в отчаянии на тех, кто ещё не стоял за спиной, кто ещё не смог — или не успел — осознать: это — о них тоже. Замер, умоляюще глядя на своего предводителя. Денна не шевельнулся. Только сжал плотнее белые от усталости губы, да в глазах сверкнуло уже не решимость — гнев.
И, увидев что-то в этих глазах, вздрогнул молодой воин и, опустив голову, нехотя поплёлся к причалу.
И лишь тогда разрушился оцепеневший строй, пропуская вперёд тех, кто обречён был отныне жить — и помнить.
Один, второй, третий…
Не будет греметь над площадью победный рог. Не пройдут, сверкая багрянцем и золотом, королевские войска, приветствуя героев. Последний раз взвивается сегодня над крепостью чёрное знамя с алой змеёй…
…А их было мало — слишком мало, много меньше, чем нужно было, чтобы хотя бы на день, на час задержать накатывающую на город стальную армаду… Обречённая горстка безумцев, стоящая на пути не знающего пощады непобедимого войска.
И страшен был взгляд их, остающихся — страшен своим спокойствием, своим молчаливым, гордым принятием, упрямой готовностью залить эти древние камни своей и вражеской кровью, лечь на родную землю палой листвой — но остановит смертоносный прибой.
Хотя бы на несколько часов.
Пока не обогнут спасительный мыс последние корабли, уносящие тех, кому умирать ещё было — нельзя.
Денна вдруг резко остановился, вглядываясь в воина из второго ряда. Прищурился гневно — пожилой ханаттанайн, напротив которого замер принц, неуютно поёжился, глядя, как сжались в тонкую линию серые от усталости губы военачальника. А Денна уже стремительно протянул руку: молодой воин, выдернутый прямо из-за спин стоящих впереди соратников, испуганно ахнул, вскинул на своего командира отчаянные глаза. Потупился виновато.
— Аргена, — хмуро произнёс сын короля, разглядывая заалевшие щеки мальчишки. — Ты, должно быть, успел за последние дни жениться… и стать счастливым отцом? Что же ты не рассказал мне о своей радости, или я обидел тебя чем-то?
Полюбовался на склонённую голову юного ханаттанайн. На строй, неуютно ёжащийся под тяжлым решительным взглядом. Снова на Аргену.
— На корабль, — тихо, жёстко повторил он. И на этот раз ослушаться приказа юноша не осмелился. А Денна ещё раз оглядел своих воинов, задерживая взгляд на каждом лице — и мало нашлось тех, кто смог выдержать измученный этот, гневный и полный решимости взгляд.