— Вы слышали приказ, — прошелестел в утреннем сумраке глухой голос. И тех, кто осмелился не расслышать его, не нашлось тоже. — Неженатые, единственные сыновья в семье, бездетные — на корабль!
Помолчал, вглядываясь во что-то, видимое лишь ему.
И устало закончил:
— Те, кто надеется, что я не вспомню их в толпе — тоже. Не тратьте моё время… и мои силы, друзья.
Вдруг — словно выдернули струну: опустил тяжело веки, ссутулился устало.
— У меня их и так осталось немного…
Возразить не осмелился никто. Тишина висела над портом — горькая, тяжёлая, дышащая железом и кровью тишина. И прошла, казалось, вечность, прежде чем кто-то из оставшихся в строю нашёл себе силы шевельнуться, и шагнуть вперёд, раздвигая первые ряды… И чутко вздрогнули густые ресницы Денны, когда первый из уходящих, запнувшись, вышел из строя, и тяжёлые чеканные шаги заметались между опустелыми каменными домами, окружавшими площадь. Вздрогнули — но не поднялись.
…Молча, поднимая глаз, проходили они мимо неподвижного командира, и не было сил оглянуться, прощаясь навес с остающимися на площади друзьями, и не было мужества произнести хоть слово, разрушить эту страшную обречённую тишину.
Еретик
…Он сам не замечал, как тает в нём ненависть к хозяевам этой земли. С каждым разом он всё дальше заходил в земли, испокон веку принадлежащие Низшим, и всё меньше оставалось в его душе брезгливого насмешливого презрения, свойственного сыну Эленны, и всё острее росли в сердце восхищение этим стойким народом и тягостная, горькая вина: они ничем не хуже нас… Почему тогда — «низшие», какое у них право судить и повелевать?..
Это было неизбежно. И всё-таки, когда впереди вырос хрупкий чёрный замок с пронзающими облака тонкими башнями, он вздрогнул и остановился, с болезненным каким-то изумлением разглядывая крепость Врага.
Они смотрели в глаза друг другу — и молчали. И напряжённо, тревожно молчала поющая меж тающими в высоте стенами ночь, прислушиваясь к тому, что только-только начинало сплетаться в невидимый пока гобелен будущего.
— Судьба… — тихо, словно не веря себе, проговорил наконец Саурон, и ярко сверкнул венец-звезда в прибитых инеем волосах. Проговорил удивленно и облегченно — словно свершилось что-то, чего давно ждал и на что уже перестал надеяться.
Нуменорец непонимающе нахмурил брови. Вопросы крутились на языке; он промолчал. Сейчас не время — чувствовал он каким глубинным, нерассудочным чувством. Что-то рождалось в нём, медленно и неуверенно, и поющая под сводами замка свирель была — одно с тем, кто стоял сейчас перед ним, и ему казалось, что сам он тает в этом призрачном рыдании ветра… Тает — и наконец становится собой.
А Саурон улыбнулся — тепло и немного печально. Кивнул, как старому знакомому:
— Я давно ждал тебя…
Протянул руку, приглашая подойти. И он шагнул вперёд, ощущая, как с каждым шагом теряется в темноте за спиной что-то, что прежде казалось важным, что-то, становящееся пустым шелестом ореховой скорлупы под ногой…
— Не живые, и не мёртвые… — задумчиво процитировал нуменорец. Гортхауэр задумался на минуту:
— Можно сказать и так… Хотя, всё-таки, это неверно. Не живые и не мёртвые — значит, не принадлежащие ни одному миру… Не-живые. Нет… Всё наоборот. И живые, и мёртвые — одновременно. Принявшие смерть — и сумевшие не раствориться в ней, сохранить себя.
Саурон прошёлся по комнате — крылом взметнулся тяжёлый плащ — остановился у бойницы, невидяще глядя на багровое зарево Ородруина…
Падение Нуменора
…Элендил, оцепенев, смотрел над вздымающуюся над мачтой исполинскую волну — неторопливую, величественную… Беспощадную. Хотел — крикнуть; не издал ни звука. Знал — бесполезно. От гнева Валар не спасут ни мастерство опытных корабелов, ни в спешке обрубленный парус, ни даже совершенная, для борьбы с неспокойным западным океаном предназначенная, конструкция тяжёлых военных кораблей.
…Он был высок — человек, что безжизненно лежал сейчас на песке — выщербленный клинок, изломанная игрушка великанского ребёнка. Высок и, должно быть, некогда был красив; когда-то — до того, как выгоревший огонь лёг на смоляные волосы стылым серым пеплом. До того, как горькие морщины изуродовали тонкое, словно вовсе не имеющее возраста лицо. Кем он был? Воином? Корабелом? Бродячим менестрелем, одним из тех, что бродили из края в край по просторам средиземья, нигде не стремясь задержаться? Вряд ли простым пахарем. Пальцы, в предсмертном усилии впившиеся в рыхлый песок, казались тонкими и хрупкими; но внимательный взгляд мог бы рассмотреть на них едва заметные мозоли от клинка. Впрочем, и узкое золотое кольцо, охватывающее указательный палец правой руки, никак не могло принадлежать простолюдину. Будь на пустынном берегу хоть кто-нибудь, кто мог бы присмотреться к одинокому утопленнику…
…Волна с тихим шипением откатилась — притихла в страхе, в виноватом тихом ропоте, трогая холодными пенными пальцами распластанную на песке фигуру. Подползла виновато, как чувствующий свою вину пёс, робко лизнула босые ноги утопленника. И вновь, словно устрашившись собственной смелости, вновь поспешно отступила, не смея тревожить неподвижное тело.
Отгремевший невиданный шторм усыпал берег грудами гниющих водорослей и телами морских обитателей, тех, кто не успел или не смог уйти на глубину, спасаясь от не знающей пощады Волны.
…Волна, вновь накатившись на берег, робко толкнула утопленника в спину, прокатилась через тело, захлестнув его с головой и на миг взметнув на гребне густо припорошенные сединой спутанные волосы. И бледные тонкие пальцы вдруг медленно сжались, глубже зарываясь в мокрый песок.
…Нуменорец лежал навзничь, невидяще глядя в пустоту. Стальные, цвета северного океана, глаза были открыты, но не было в них ни искры жизни, ни проблеска мысли. Сильные руки, привычные и к мечу, и к перу, безвольно лежали вдоль тела; с некоторых пор братья старались укладывать его так, чтобы долгая неподвижность не причиняла лишних страданий равнодушному ко всему телу — страданий, которых он, погружённый в тягостное полузабытье, все равно не ощущал… А если бы ощутил, должно быть, приветствовал бы, как доброго друга. Они понимали это — все восемь, без слов, так и не найдя в себе сил сказать вслух то, что жгло души Хранителей, не сумевших сохранить. Понимали; и всё равно не могли перестать надеяться. Единственное, что они могли сейчас сделать для своего друга и короля. Надеяться.
И ждать.
Хотя долгое ожидание с каждым днём всё больше казалось безнадёжным, и беспомощно, слепо смотрел в темноту седовласый юноша, раз за разом обращая зов в глухую безжизненную пустоту…
Ортхэннэр медленно шагнул вперёд, к безучастному человеку. И осторожно опустил ладонь на его лоб.
Ангэллемар
…Никто из них не мог бы, наверное, внятно объяснить, что заставило их сойти с тракта и, преодолевая сопротивление коней, углубиться в заснеженный лес. Едва заметная, практически звериная тропа петляла, то и дело почти целиком скрываясь под низко склоняющимися еловыми лапами. Стоило поспешить, чтобы до темноты успеть добраться до жилья: ещё одна ночь в трескучем морозе северной зимы не прельщала ни одного из них. Даром что Хонахт первые сорок лет своей жизни иных зим и не видел, а Аргор просто считал ниже своего нуменорского достоинства обращать внимание на тяготы пути.
Это было похоже, наверное, на плач. Словно кто-то резко дёрнул струну, но, вместо того чтобы позволить её прозвучать, тут же прижал ладонью, и певучий звон оборвался дребезжащим стоном. Только слышался этот стон не ушами, а… Кто мог бы сказать, чем? Братья чувствовали этот отчаянный, угасающий звук — словно оклик, словно мольба о помощи: безнадёжная, измученная…
Ощущающие мир куда тоньше, чем обычные смертные и бессмертные, они могли бы просто пройти мимо. Целые города тонут в огне и крови, неумолчный, отчаянный вопль звучит, не смолкая — если прислушиваться, сойдёшь с ума, будь ты хоть сто раз Кольценосец. Кто-то, возможно, попал в беду здесь, рядом; но он ли один? На всех не хватит ни огня в сердце, ни крови в жилах…
Утром они миновали сожжённый хутор. Уже третий за последнюю дюжину дней. Выживших не нашли: кто мог уйти сам, спрятался у более везучих или лучше укреплённых соседей.
Кто не смог…
Хоронить павших по всем правилам не было ни времени, ни сил. Только и сумели, что снести тела убитых в самый крупный, не до конца прогоревший дом да произнести короткое напутственное слово. А потом — вспыхнули ярче зелёные глаза на перстне Хоханта, рухнула с небес бездымная молния — наполовину обугленные балки вспыхнули ещё раз, бездымным колдовским огнём. Прогорело быстро…
Друг другу в глаза они старались не смотреть: среди погибших почти не было воинов — женщины, старики, совсем маленькие дети… Мужчин увело немирье. Два дополнительных меча могли бы спасти этот хутор, а то и проредить под ноль чисто нападавших. Но — задержались в пути, опоздали на половину суток…
Поэтому, когда засосало внутри тягостное предчувствие: кто-то зовёт на помощь! — не задумываясь, свернули туда, откуда чудился угасающий слабый крик.
Благо, что идти пришлось недалеко.
…В первый миг им показалось — обычный сугроб. После такой лютой метели, что бушевала этой ночью, неудивительно. Но что-то было не так. Что-то, чего ни один из них ещё не успел — или не решился? — осознать. И Хонахт первым спрыгнул с коня, решительно шагнув с тропы к непонятной куче тряпья, присыпанной снегом. Провалился по колено, выставил плечо, с натугой проламывая собой рыхлый пока ещё наст. Качнулись, задетые капюшоном, еловые лапы, с шорохом посыпалась вниз белая пороша.
Аргор отстал на несколько вдохов: в руке — меч, на бесстрастном лице выражение мрачной догадки. Привык любое место оценивать с точки зрения фортификации, и даже сейчас двинулся так, чтобы в случае нападения прикрыть левый бок побратима. Где-то же должны скрываться те «смельчаки», что разорили мирный хутор…
…Где-то, но — не здесь. Мело всю ночь, следы, если и были, давно занесло, но есть вещи, которые опытные воины видят, не приглядываясь к малозначащим подробностям. Хонахт, приблизившись, тоже окинул окружающие деревья цепким взглядом: никого. И лишь потом протянул руку, осторожно стряхивая с невнятной кучи снег.
И замер, оцепенев.
За его спиной, скрипнув зубами, резко вздохнул Король.
…Она, должно быть, шла всю ночь, спеша убежать подальше от разорённого хутора, а может, и от идущих по её следу убийц. Даже не приглядываясь, охотник из рода Совы намётанным взглядом видел обломанные ветви, потревоженный валежник — там, где продиралась сквозь чащу измученная беглянка. Она была ранена, и, наверное, тяжело: одежда на плече и правом боку промокла от крови, взялась ледяным комом. На застывшем лице так и осталось навечно выражение безнадёжного упрямства.
Они замерли, глядя на страшную находку. Женщина сидела, скорчившись и опустив голову на поджатые к груди колени. Голые руки, проглядывающие в прорехах изодранной, не по погоде лёгкой одежды, почернели от холода. Ни плаща, ни тёплой меховой телогрейки на ней не было. Казалось, она выскочила из горящего дома, в чём была. Впрочем, скорее всего, так оно и случилось. Возможно, обезумела от ужаса, а может, и не было уже времени метаться в сенях, пытаясь нащупать тёплый плащ…
У неё не было шанса на спасение. Мороз этой ночью стоял жестокий…
Резко вбросив клинок в ножны, Аргор обошёл застывшего на месте побратима. Хмуро, без единого слова, склонился к покойнице. Приложил ладонь к мраморно-белой щеке, пытаясь уловить остатки жизни.
Бесполезно это было — оба понимали это.
…Но откуда тогда это болезненное, свербящее, дёргающее чувство в груди, словно зовёт кто-то, зовёт из последних сил, изнемогая от слабости? Что — кто — привело их сюда, чья угасающая боль заставила свернуть с наезженного тракта, теряя драгоценное время в зимнем лесу?
Аргор вдруг вздрогнул. Замер, словно прислушиваясь к чему-то. А потом, одним стремительным рывком, схватил окоченевшее тело за плечи, с тошнотворным хрустом заставляя его распрямиться.
…И Хонахт, замерший в шаге от побратима, задохнулся, разглядев, _что_ погибшая пыталась закрыть своим телом от безжалостной стужи.
В кольце заледеневших рук, крепко прижатый к груди, скорчился ребёнок. Маленький, лет трёх-четырёх, не больше.
Аргор со сдавленным не то стоном, не то рычанием вырвал дитя из мёртвых рук. Поспешно сдёрнул зубами перчатку. Сплюнул её прямо на снег, освобождая скрытое под тёплым мехом стальное кольцо. Хонахт двинуться ещё не успел, а нуменорец уже рухнул на колени, ловя ладонью почти угасший огонёк чужой жизни. Прижал пальцы, пытаясь нащупать под тоненькими рёбрами хоть какое-то движение…
И после бесконечной, мучительной паузы бессильно уронил руку.
Поздно. Сердце уже не билось. Не слабое пламя свечи — остывающие угли, что уже никогда не вспыхнут, как ни пытайся их раздуть.
Страшное осознание рвало душу, словно клинок. Мать умерла уже давно и успела остыть; девочка же, укрытая от снега её телом, должно быть, перестала дышать не более нескольких минут назад. Её крошечное тело ещё было тёплым, не успевшим закоченеть. Только жалобное выражение, навсегда застывшее на маленьком личике, лучше всяких слов говорило: от этого сна не будет пробуждения.
Хонахт бессильно опустил голову: невольное чувство вины грызло сердце, словно невидимый ядовитый зверь. Возможно, если бы они не задержались у сожжённого хутора, чтобы воздать последние почести мёртвым…
Аргор вдруг с глухим стоном выпрямился — резко, болезненно, словно в спину ударила калёная стрела. Рывком прижал к себе безжизненное тельце. И страшным было его обычно каменное лицо: ненависть, и отчаяние, и такая мука, что, казалось, не мёртвого ребёнка незнакомой нищенки — собственную неспасённую дочь баюкает. Хонахт не сразу понял, что происходит. Лишь когда вспыхнул яростным тёмным пламенем шерл в перстне Короля, а от бледного лица разом отхлынула вся кровь, превращая человека — в мраморную статую плакальщиц из усыпальниц Нуменора, понял, _что_ происходит.
— Брат, что ты… — без голоса выдохнул он, с мгновенным уколом ужаса понимая, что делает Аргор — и чем придётся расплачиваться за спор с самой судьбой Королю-Назгулу, и без того уже отдавшему все силы, до последней капли, безнадёжной борьбе с Замыслом.
Опомнившись, упал рядом на колени, сорвал перчатку, протягивая руки…
Яростный серый взгляд — словно таран в грудь: «прочь, не трогай!» И — мигом позже — безжалостное осознание: он прав. Если Аргор свалится, истратив последние силы на безнадёжное исцеление, кто-то должен остаться на ногах, иначе — смерть. И несчастному ребёнку, и им обоим. Слишком далеко остальные братья, слишком измучены — некому будет помочь. Не успеют прийти.
А шерл в кольце уже не горел — пульсировал страшным, холодным светом, и слепящей звездой сияла в тёмной глубине руна хэлрэ — знак прозрения и чистого разума. Но не разум сейчас вёл Аргора — боль, боль и вина, чёрной лавой сжигающие душу:
А у него не было больше огня. Никогда не было… разве что, малая крупица, но и ту — имел ли право оставить для себя, когда затихало в руках биение юной жизни, оборванной по их — его — вине?
Охотник из рода Совы поспешно опустился рядом, сорвал с пояса почти пустую флягу. Земли Севера не балуют своих детей мягкими зимами, и не раз приходилось ему отпаивать и замёрзших почти насмерть, и надорвавшихся непосильной работой…
Он метался в бреду, снедаемый лихорадкой. Горел, но не чувствовал этого: холод, чудовищный, смертельный холод — словно ледяной кристалл, проросший сквозь тело, замораживающий кровь, раскалывающий кости… Он не ощущал горечи горячего отвара, что терпеливо, по капле, вливала в его рот сквозь стиснутые в муке зубы седая знахарка. Не чувствовал тепла рук, обмывающих его тело, унимающих погибельный жар. Он тонул в равнодушном ледяном океане, и презрительно усмехалась в лицо мёртвая бездушная маска — Хэлкар, Брезгливый Убийца — уходи, прочь, тебе нет воли, я всё ещё не твой… И едва слышно, в страшной дали, звенел в сознании отчаянный голос Элвира, умоляющий, зовущий назад, не отпускающий, и не было сил даже откликнуться — слишком много сил истратил каждый из них, слишком непреодолимо расстояние, не лигами — кровью и ненавистью измеренное. И лежала на груди тяжёлая ладонь, от которой струилось в спотыкающееся сердце спасительное тепло, поддерживая, не давая сорваться в пустоту.
Молоденькая хозяйская дочка смахивала украдкой слёзы, жалея могучего витязя, сгорающего сейчас, словно лучина, в огне лихорадки. И хмуро качал головой старейшина: не жилец, нет, не жилец. Видел уже не раз таких, и хоронил не единожды.
Хонахт устало выпрямился, провёл дрожащей от усталости ладонью по лицу. Едва справился… Было дело: закралась мысль, что не удержит, не отогреет уже. Страшные мысли, недопустимые — забыть бы, да как забудешь слабеющие толчки под ладонью (брат, что с тобой?! Неужели сдашься?), как выбросишь из памяти задыхающийся голос Эриона в сознании, слепой, захлёстывающий страх Короля-Надежды? Что же ты, Король, как же ты не почувствовал, не понял, как позволил себе зайти так далеко?
Если бы не кольцо — кто знает, удержал бы побратима по эту сторону жизни? Не простые они смертные, непросто оборвать нить жизни назгула, а всё же — и их силам есть предел. Каждый растратил почти всё, что имел; почти ли? И Королю, пожалуй, пришлось тяжелее всех: первый в Круге Девяти, первый на острие клинка, первый, кто принимал на себя, один за другим, бесконечные удары, превратив себя — и их всех — в безмолвный щит, вскинутый над изнемогающим миром… Страшная, бесконечная, почти на семь веков растянувшаяся борьба. Словно страшный сон — без отдыха, без пробуждения, без надежды…
Усталость, давняя, застарелая, и несбыточной мечтой кажется почти забытое счастье — просто заснуть, не прислушиваясь чутко к дребезжащему плачу готовых порваться струн, просто ощутить прохладу травы, наслаждаться ветром, не боясь, что миг промедления обернётся гибелью для десятков, сотен, тысяч жизней… Они забыли, каково это — быть живыми. Какого это — смеяться, петь, радоваться беззаботной прогулке и тёплому хлебу… Не осталось уже даже упрямства, чтобы продолжать борьбу. И опустить смиренно руки не было права. Аргор не силы свои отдавал замерзающему ребёнку: не было уже сил, не было и взять неоткуда. Собственную жизнь, последние капли тепла, которого и так немного оставалось в оцепеневших душах.
…Он поправлялся долго и тяжело, словно обычный человек. Тело казалось неподъёмным, словно сжирающий его холод превратился в жидкий мрамор — да так и застыл, сковал конечности мёртвым камнем. Даже веки разомкнуть и то было — непосильным трудом. И чернокосая девушка поила его горячим молоком с мёдом и козьей кровью — с рук, словно младенца. У него не было сил противиться.
Меч Саурона, Гнев Саурона
Их было всего немногим более десятка — пленных воинов Форноста, в окровавленных, истрепанных одеждах. Все связанные, многие — ранены. Аргор успел заметить, что таким успели оказать помощь. Наскоро и без особой, должно быть, охоты; но повязки были наложены туго и правильно, а сломанная рука одного, молодого темноволосого парня, подвязана к телу куском холста.
Лагерь ещё не успели разбить, но привыкшие к походной жизни воины Карн Дума уже деловито суетились, расстилая лежаки для женщин и раненых, складывая хитрый, не видный даже с двух шагов костёр. Кто-то уже тащил в руках целую охапку сушняка.
Аргор ощутил, как что-то болезненно сжалось в груди. Как же их мало… И трёх сотен не наберётся! Жалкие остатки некогда могучего королевства. А сколько ещё скитается в лесах, прячась от эльфийских разъездов, голодая, кляня и судьбу, и своего короля, не сумевшего уберечь их от войны?
Он решительно стиснул зубы. И, коротко махнув на приветственные возгласы, широким шагом направился к обсуждающему что-то с одним из сотников Еретику.
— Фармунд, сворачивай лагерь. Привала не будет.
Это был плохой приказ, неприятный: люди устали, многие были ранены — тяжёлых Аргор пользовал сам, тех же, кто отделался незначительными травами, решительно отправлял к травнику. Благо, упрямый старик уцелел во всех перипетиях — даже сейчас, вон, сидит, толчёт что-то в своей неизменной ступке. Это был плохой приказ, а хуже того — бессмысленный. Через пару часов стемнеет, и всё равно придётся останавливаться на привал. И, кто знает, удастся ли найти вовремя такую же удобную полянку, чтобы вместить всех? Он был готов к тому, что воин удивится, а то, быть может, и возразит.
Но Фармунд лишь с готовностью улыбнулся щербатым ртом и, коротко поклонившись, почти бегом направился отдавать распоряжения. Зарокотал над поляной его раскатистый бас.
Еретик энтузиазма ангмарца не разделял. Наоборот, взгляд его из недоумённого быстро стал встревоженным, и он, невольно опустив ладонь на рукоять меча, понизил голос:
— Что случилось, брат?
Если бы он мог объяснить, что случилось… Что — случится. Отпустить пленных? После того, что творили они на его землях? Нет. Казнить их на глазах у всех? Здесь и без его приказа каждый голыми руками разорвать их готов: женщины, оплакивающие своих отцов и мужей, воины, видевшие, что творили эти «воины Света» на их землях… Фармунд обещал им пощаду, если сложат оружие: но нет среди беженцев ни одного, кто ни мечтал бы всадить ненавистным врагам меч в глотку. Возможно, публичная казнь — лучший исход…
И самый подлый. Это не их выбор. Его.
Он не станет пачкать их совесть нарушенным словом.
Еретик продолжал смотреть на него. И от этого взгляда на душе становилось муторно.
— Строй людей, — не отвечая, хмуро приказал он. — Ты отведёшь их в Семиградье.
Еретик удивлённо нахмурился.
— Я? Разве мы отправляемся не вместе?
— Нет. У меня ещё есть здесь дела.
Еретик понимающе кивнул.
— В таком случае, я сначала помогу тебе.
Внутри шевельнулось глухое раздражение. Поможет? Помешает, лучше сказать.
— Я справлюсь сам, — на тон суше отрезал он. И отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Он надеялся, что побратим поймёт: сейчас не время спорить.
…Поэтому, наверное, ощутил, что Еретик не уступит, раньше, чем брат открыл рот для ответа.
Не мог лишь угадать, что он скажет. Что — и каким тоном.
— Аргор, ты должен сам идти с ними. Путь будет нелёгким, а это — твои подданные! — и в голосе — недоумение, сквозь которого, стальными шипами — упрёк.
Сжалось что-то в груди. Его подданные. Которых он не смог уберечь от горькой судьбы.
— Я доверяю это тебе, — не оборачиваясь, глухо откликнулся Аргор. Внутри ворочалось что-то тяжёлое, едкое; он решительно отмахнулся от тягостного чувства. Ему не место больше рядом с ними.
Еретик неторопливо обошёл его. Остановился, сложив руки на груди, внимательно посмотрел ему в глаза. И, должно быть, увидел там что-то, что не ему понравилось: помрачнел, тревожно сошлись к переносице густые брови.
— Ценю, — суховато произнёс он, и Аргор не смог различить, чего в этом голосе было больше: раздражения? Иронии? Или вовсе — недоверия? А Еретик окинул его с ног до головы тяжелым взглядом, и закончил:
— Но думаю, ты ошибаешься. Это твои люди и твоя заслуга — в том, что они остались живы. Тебе нужно сопровождать их. Я не смогу тебя заменить.
Аргор вдруг ощутил, как поднимается изнутри гнев. Глухая, горькая волна, подступает к горлу, душит, заставляя неметь губы, застилает глаза…
— Я уже сказал, что поручаю это тебе, — процедил он.
— А я уже ответил, что не понимаю, почему ты не желаешь уходить вместе с нами.
Аргор стиснул зубы. Всё сильнее гнев, всё тяжелее — тёмная волна, смертоносный прибой. Как он смеет спорить — он, не видевший ничего, ничего не знающий!
Он скрипнул зубами. С трудом, не давая себе сорваться, стиснул в кулаке ослепляющую злость, что бурлила, подобно магме, внутри. И резко бросил — почти выплюнул, глядя в лицо Еретику:
— Выполняй приказ!
И вдруг — стало тихо. По-прежнему гудел лагерь, перекликались строящие отряд воины, шелестел кронами лес… Аргору вдруг показалось — он оглох. Словно пошатнулось что-то в мире, качнуло небесную твердь…
Глаза побратима потемнели. Еретик поймал его взгляд — и, удерживая, улыбнулся: тяжело, вопросительно… опасно.
А миг спустя гомон вечернего леса вновь ворвался в его уши, и Аргор невольно пошатнулся, потрясённый не взглядом этим даже: неправильностью тех слов, что сорвались с его губ. Словно морозным хлестнуло морозным ветром в лицо, разрывая паутину морока. Удушливая волна схлынула, откатилась назад. Оставляя после себя — усталое недоумение и чувство вины. Он до хруста стиснул зубы, запоздало осознав, кого только что оскорбил: друг, побратим, верный соратник…
И увидел, как всколыхнувшийся было в серых глазах Еретика гнев тает, сменяясь искренней тревогой.
— Что с тобой, брат? — тихо спросил Еретик.
Он глубоко вздохнул. Прикрыл на мгновение глаза, справляясь с неожиданной слабостью. Покачал головой. И произнёс уже мягче, мысленно прося у Еретика прощения за резкость:
— Выполняй приказ… если хочешь мне помочь, брат. Или — уходи.
Еретик нахмурился. Беспокойство не спешило уходить из его глаз, а у Аргора уже не было ни сил, ни времени что-то объяснять… да и что он мог объяснить?
Какое-то время они ещё сверлили друг друга взглядами, и никто не спешил первым прервать этот безмолвный поединок.
Наконец, Еретик тяжело вздохнул и, нехотя отведя глаза, покачал головой.
— Я надеюсь, что ты не сделаешь ничего, о чём потом будешь жалеть, Аргор, — негромко, с настолько явным несогласием в голосе, что его можно было катать на языке, как недозрелое вино, произнёс он.
А потом, встряхнув седыми волосами, развернулся и, на ходу отдавая команды, зашагал к ожидающей предводителя колонне беженцев. Раздался невнятный шум: люди осознали, что их король не идёт с ними, и сейчас Аргор слышал, как они удивлённо расспрашивают Еретика, слышал и отдельные выкрики, адресованные ему. И каждое слово било в сердце, как затупленный клинок.
Чувствуя, что его сил не хватит сейчас на прощание, которого достойны эти отважные люди, он развернулся и, не глядя больше ни на кого, принялся рассматривать сплетение ветвей в противоположном конце поляны. Но всё равно, даже не оборачиваясь, казалось, видел их — каждого, кого спас, каждого, кто сражался с ним рядом, кто протягивал ему детей для благословения… Чем обернулось это благословение? Гибелью в битве? Костром во славу Валар? Это было страшнее всего. Знать, что они — по-прежнему — верят ему. Ему, который обрёк их всех на смерть и скитания.
Он хотел, чтобы они ушли — как можно скорее. Чтобы больше не смотрели на него, как на короля, на героя, на спасителя…
Не был он больше — ни одним из перечисленных.
Полно, да был ли он хоть таковым — хоть когда-нибудь?! Убийца, клятвопреступник, предатель своей земли…
Суматоха быстро превратилась в организованную суету. Костёр поспешно затоптали и аккуратно прикрыли дёрном, траву щедро полили из сохранившегося у кого-то кожаного ведра: через час-другой распрямится. Если не приглядываться, и не догадаешься, что здесь стояли лагерем три сотни человек. Кто-то направился было к пленным. Аргор, покачав головой, остановил его на полпути:
— Они останутся здесь, пока вы не отойдёте хотя бы на два перестрела.
И — тянуло противно в груди от этой не-лжи. Останутся. Да. Почему же так муторно на душе, разве не справедливо поступить с ними так, как они поступали — с его народом?
А воин не догадался ни о чём, не заподозрил. Доверял своему королю, да и что ему пленные? С собой ненавистных Верных тащить не нужно — и то хлеб.
А Аргору казалось, что ему на плечи свалился Мглистый хребет. Тяжело, как же тяжело…
После недолгого замешательства люди, наконец, построились в походный порядок: женщины и дети — в середине, там же и раненые, которых будут нести, сменяясь, молодые парни, не получившие ещё воинского посвящения. Опытные воины, хоть и немного их было, привычно заняли боевые позиции, надёжно прикрыв мирных жителей и с боков, и с арьергарда. Авангард, как с облегчением увидел Король, занял Еретик: значит, неприятных сюрпризов можно не опасаться.
Колонна медленно, неохотно двинулась прочь с поляны. Аргор видел — многие оглядываются, бросают на него взгляды.
— Возвращайся, король! — донёсся до него умоляющий женский голос, и он стиснул зубы, чтобы не вздрогнуть.
— Возвращайся! Мы ждём тебя, король! Возвращайся, возвращайся!
Каждое слово било — словно боевая стрела: в самое сердце, без промаха, и не было от раскалённого метала горечи и вины ни заслона, ни оправдания.
— Слава Королю-Чародею! — вдруг прорвался сквозь шум чей-то яростный голос, и тут же множество голосов подхватили с готовностью, — Слава, слава!
Аргор стиснул зубы — такой болью пронзила эта хвала. Рывком оглянувшись, впился взглядом в колонну, пытаясь вычислить безумных крикунов.
…Вздрогнул, осознав, что кричали почти все. Кроме нескольких человек — но и те, завидев его взгляд, вскинули вверх кто кулаки, а кто и обнажённые клинки, в прощальном воинском салюте.
И тогда медленно, без охоты он вынул собственный клинок. И вскинул его, отвечая на приветствие.
Они не заслужили пренебрежения.
Тем более — от него.
Так он и стоял, со вздетой к небу рукой, в которой тускло блестел меч с чёрной рукоятью. Безмолвным почётным караулом людям, которые даже сейчас сумели сохранить мужество и честь.
Ему показалось — прошла вечность, прежде чем последние спины скрылись между деревьями. Лишь тогда он позволил себе опустить оружие. И, смежив веки, в изнеможении прислонился к ближайшему стволу.
— За что славите меня, глупцы… — горько прошептал он едва слышно — так, что сам почти не смог разобрать собственных слов. И болезненно коверкала губы злая, безрадостная усмешка. Над собой смеялся, над своей гордыней, своей самоуверенностью: решил, что сможешь быть королём? Смог. Твоя земля, земля чести и мужества, возрождённый Нуменор во плоти… Несложно это оказалось — быть королём. Заслужить верность народа, даже любовь — удивительно, как легко удалось этого добиться.
…Быть достойным верности этой — сумел ли?
Он знал ответ на этот вопрос.
И от этого знания горчило на языке: кровь и пепел, за твоей спиной — Аргор, Хэлкар, Брезгливый Убийца — лишь кровь и пепел. И растоптанные человеческие судьбы.
Когда он подошёл к пленным, люди заволновались. Возможно, чувствовали, что он больше не намерен щадить — никого. А быть может, просто поняли, что остались в полной воле человека, встреча с которым в бою означала верную смерть, и разумно испугались.
Он остановился в нескольких десятках шагов от ссаженных друг рядом с другом людей, так, чтобы видеть их всех. Окинул их тяжёлым взглядом.
И произнёс — глухо, не глядя ни на кого и одновременно на каждого:
— Вы считали, что вы выше всех. Что имеете право убивать. Насиловать. Грабить. Верили в свою непогрешимость.
Люди постепенно замолкали, словно завороженные его тяжёлым голосом и короткими, рублеными фразами.
Нет, ему не нравилось то, что он собирался сделать.
Как жаль, что ему это не нравилось. Так было бы хоть немного легче…
— Вы считали, что можете творить на моих землях, что пожелаете, и никто не посмеет вас остановить. Вы ошибались.
Короткий, тяжёлый взгляд — люди ёжились под ним, как под порывом тяжёлого ветра, невольно вжимая голову в плечи. И коротко, бесстрастно:
— Вы умрёте.
Во время его речи на поляне стояла тишина — но тишина живая, дышащая. Встревоженная, напряжённая тишина.
Теперь рухнула гробовая.
Он медленно обвёл пленных взглядом. Они смотрели на него — смотрели и, видел он, ещё не осознавали. Не верили.
Что ж, тем лучше для них. Он медленно вытащил меч из ножен. Всё в нём противилось тому, что он собирался сделать. Что он должен был сделать.
Что ж, Хэлкару не впервые пачкать свои руки в крови.
Благо, что на этот раз, по крайней мере, она не будет — невинной.
— Нет! — вдруг разорвал тишину потрясённый молодой голос. Люди наконец осознали, что он не шутил. Кто-то отшатнулся, кто-то забормотал что-то себе под нос, кто-то зашипел проклятия…
— Нет, ты не имеешь права!
Он медленно перевёл взгляд на говорящего.
— Это моя земля и вы убивали моих людей. Я имею право на всё.
Молодой воин, что говорил с ним, отшатнулся в ужасе. Потом вдруг сник, в глазах его отразилось обречённое принятие. Но другие, уже видел он, не желали смириться.
Ему было всё равно.
Он шагнул вперёд, поднимая меч. Кто-то в толпе пленников истерически завопил, бессвязно умоляя о чём-то. Его тут же заткнули грубым тычком соседи.
— Заткнись и сдохни достойно! — разобрал Аргор злое — а голос молодой, срывающийся от страха. Внутри что-то мучительно сжалось. Он остановился, словно споткнувшись. Неужели и среди них кто-то ещё не забыл о чести… Нет. Он не сможет этого сделать. Не сумеет себя заставить. Они ведь безоружны…
…Но они ведь — сумели? Почему никто из них не остановился, когда они рубили беспомощных детей деревень Ангмара, когда горел единым костром обречённый Карн Дум?..
Они заслужили это. И он сейчас — не более, чем меч мщения.
Мечу не нужны чувства.
— Нам обещали жизнь, если мы сложим оружие! — отчаянно завопил кто-то в центре толпы.
Он не хотел отвечать. Но всё-таки — дёрнулось что-то противно, царапнуло изнутри. Подлость? Что ж, даже если так…
— Я не обещал вам ничего, — нехотя разлепив губы, бросил он. И сам удивился тому, насколько безжизненно прозвучал его глухой голос.
— Это подло! — ещё один голос, злой, срывающийся не от страха, а от ненависти. — Клятвопреступник!
Он пошатнулся, словно его ударили в грудь. Десятки, сотни голосов. Всего одно слово — клятвопреступник: повторяют, кричат на все лады… Отступник, клятвопреступник, предатель своего народа…
Он тяжело опустил веки, заставляя себя — не слушать, заглушить этот неумолчный хор. Глубоко, через силу вздохнул. Кажется, даже лёгкие не хотели набирать воздух, не хотели принадлежать человеку, предавшему всех, кому присягал.
Впрочем, какая теперь разница. Он не человек больше — клинок, творящий месть. Меч Саурона — так называли его враги… Пусть. Прости, Повелитель, вновь твоё имя втоптали в грязь, и вновь виной тому — я. Прости мне последнюю мою вину. Меч Саурона сделает то, для чего он, единственно, пригоден. А потом… Какая разница, что будет потом?..
Он нехотя поднял веки. И подавился обвинительной речью кто-то из пленников, заглянув на миг ему в глаза, захлебнулся сдавленным криком ужаса. Люди замолкали, словно осознали вдруг, все, разом: спасения не будет.
Бессмысленно молить о пощаде железный клинок. Рука, держащая его, могла бы уступить мольбам, склониться перед жалостью и милосердием…
Рука. Не меч.
Он шагнул вперёд. И клинок в его руке был твёрд, готовый выполнить грязную работу палача.
Но в этот миг…
— Нет!
Он изумлённо остановился. Вскинул голову, не веря ни собственным ушам, ни тонкой серебряной струне, натянувшейся в сердце. А с небес, роняя пену, почти рухнул чёрный крылатый конь; плеснули по ветру седые волосы измученного всадника, почти лежащего на шее скакуна. Следом, отстав на полкрупа — ещё один, без седока.
Вскрикнул в ужасе кто-то из пленников.
— Нет, — повторил, задыхаясь, всё тот же юный, звенящий от напряжения голос. И Аргор, не смея поверить, медленно шагнул вперёд, навстречу соскользнувшему с коня Элвиру.
И, опомнившись, замер.
Нет. Элвир не должен этого видеть! Кто угодно — но не он.
— Зачем ты здесь, брат? — глухо спросил он, ненавидя себя самого — за этот холодный тон, за взгляд, который буквально толкнул юношу в грудь, заставляя остановиться в нескольких шагах.
Элвир не должен быть здесь. Не сейчас.
— Я… — Элвир прерывисто вздохнул, словно пытаясь отдышаться. Растерянно оглянулся через плечо — на безмолвно пожирающих их и его скакуна взглядами пленных. И зябко передёрнул плечами. — Ты сам знаешь, зачем, брат…
Неужели он мог услышать — в Дул Гулдуре, за тысячи лиг от Ангэллемар? Понять? Но — какая разница! Он уже всё решил. Даже сам Ортхэннэр не заставит его сейчас даровать пощаду этим смертным.
— Тебе лучше вернуться к Повелителю, Элвир, — глухо проговорил он, не глядя на юношу. Помолчал — и добавил нехотя, — даже если он тебе приказал остановить меня.
— Он не приказывал, — почти беззвучно выдохнул тот. И встряхнул растрепавшимися от быстрой скачки волосами. — Брат, пожалуйста, я знаю, что ты хочешь сделать, я знаю, за что — и ты в своём праве, да, я понимаю, но, прошу, не делай этого!
Звенящий мольбой голос впивался в сердце, словно раскалённая игла. Зачем, Элвир, зачем ты прилетел, ведь я не хотел, чтобы кто-то ещё брал на себя эту грязь…
Он нехотя отвёл взгляд.
— Ты сам сказал — я в своём праве, — мрачно откликнулся он.
— Не всегда право совершить казнь делает тебя — правым! Аргор, я прошу тебя, поверь мне — это не твой путь! Пусть уходят, они не навредят уже никому, ты же видишь. Отпусти их, полетели со мной — я позвал с собой твоего коня, мы можем вернуться прямо сейчас, или найти остальных, если хочешь… Пожалуйста, послушай меня!
В глазах Элвира светилась отчаянная, исступлённая надежда — и страх, чёрный раздувшийся паук, удавка на горле. Аргор почти видел его, и на миг мучительно захотелось шагнуть вперёд, положить ладони на плечи, смахнуть этот удушливый ужас. Взлететь на Среброгривого — пусть убираются на все четыре стороны, пусть живут, если смогут, пусть рассказывают — хоть о подвигах своих, хоть о кознях злобных прихвостней Тьмы…
Он встряхнул волосами, стряхивая с себя минутный соблазн. И, до хруста стиснув зубы, медленно покачал головой.
— Прости.
Глух, как камни Гортар Орэ, голос, и забито горло горьким песком Мораннона. Кого спасло милосердие? Кого спасла жалость? За благородство — меч в спину, и второй — под горло, вот и вся честь Верных. Не оценят милости, не поймут — лишь возгордятся, решив, что и это останется безнаказанным.
Элвир молчал. Кусал губы, смотрел больным, умоляющим взглядом. Стоял между ним и обречёнными пленниками — только коням шепнул что-то, чтобы отошли прочь, да руки чуть развёл в сторону: беспомощным, детским каким-то жестом. Словно — заслоняя собой.
Аргору показалось, что кто-то ударил его в грудь. Тупым, иззубренным клинком. Ударил, и бьёт вновь и вновь, разрывает заржавленным краем истекающее кровью сердце. Боль была — почти невыносимой.
Теперь и ты, брат мой, Король-Надежда, устыдишься дружбы со мной. Помнишь первую нашу встречу с Сайтой? Помнишь слова его — злые, жестокие — справедливые? Он ни в чём не ошибся, брат. Жаль, что тебе придётся увидеть, каким был — остался — Хэлкар…
— Уйди с дороги, Элвир, — безжизненно проговорил он. И не удивился, когда тот упрямо мотнул головой.
— Нет. Нет, прошу! Ты убьёшь не только их — себя!
Пусто внутри, только ворочается под рёбрами иззубренный клинок.
— Нельзя убить то, что и так давно мертво, брат.
Глаза Элвира вспыхнули вдруг таким исступлённым отчаянием, что на миг он попятился. А Элвир, наоборот, порывисто шагнув вперёд, стремительно схватил его за рукав. Как когда-то давно, в Тай-арн Орэ… Вскинул голову, ловя его взгляд.
— Нет! Ты не прав, зачем ты так говоришь! Ты — жив! Ты не Хэлкар, это он мёртв, он, не ты!
Как же больно…
— Я и есть Хэлкар, Элвир, — безрадостно усмехнулся он. Прикрыл глаза. Жестокая правда резала душу, как ножом. Попросил устало. — Уйди, прошу. Не хочу, чтобы ты смотрел.
В груди поднималась глухая, едкая злость — на Элвира, на себя, на собственное мучительное колебание, на страстное желание подчиниться соблазну, улететь с побратимом…
Элвир закусил губу. И отчаянно мотнул головой:
— Уйду — с тобой! Прошу, не убивай их, они уже достаточно наказаны…
Аргор тяжело прикрыл глаза. Зачем он тратит время на этот спор? Элвир не согласится с ним — никогда. Элвир, дитя Земли-у-Моря, земли, где лишь ради милосердия способны оборвать чужую жизнь…
Он стиснул зубы. Нехотя поднял веки, встречая полный страха и понимания взгляд серо-зелёных, сейчас пугающе тёмных, глаз.
И, не говоря больше ни слова, молча шагнул в сторону, обходя застывшего на месте Элвира.
На миг ему казалось, что Странник смирился.
Нет. Элвир рывком развернулся — и вновь заступил ему дорогу.
А Аргор вдруг ощутил, как затапливает разум мутной водой гнева. Да как он смеет… Мальчишка! Скулы свело от злости, он сглотнул горький комок, с трудом сдержавшись, чтобы не оттолкнуть, не смахнуть со своей дороги дерзкого юнца, так и застрявшего навек в наивном щенячестве.
Элвир открыл было рот — но он успел первым.
…Он пожалел о сорвавшихся словах раньше, чем они успели отзвучать. Но в тот момент — не сумел сдержать боли, злости, давящего изнутри раздражения.
— Почему тебя так заботят эти предатели? — с трудом сдерживая гнев, сквозь зубы бросил он, и Элвир непонимающе нахмурился, удивлённый ядом в его голосе, — так заботят, что ты бросил раненого Повелителя — только чтобы спасти их никчёмные жизни?!
— Их? — Элвир отшатнулся, изумлённо распахнул глаза. Мельком обернулся через плечо — и юное лицо вдруг вспыхнуло обидой. — Их?! Я здесь потому, что не хочу, чтобы мой брат стал убийцей!
Аргор замер. Мутная волна медленно уходила, опадала, оставляя в душе безжизненную пустошь с выскобленным до голого камня дном. Внутри вновь болезненно дёрнулось что-то, сжалось, мешая дышать. Элвир стоял, выпрямившись и сжав кулаки. Стоял — и глядел ему в глаза, отчаянно, упрямо. А он изо всех сил пытался сдержать то злое, едкое, что пыталось сорваться со сведённых тоскливой ненавистью губ.
— Я уже убийца, — наконец глухо проговорил он. И Элвир вздрогнул, беспомощно отступая на шаг.
— Нет! — исступлённо выкрикнул он, — нет, это не так.
— Так. И ты знаешь это сам. Я убивал — многих, и далеко не о всякой крови на своих руках способен пожалеть.
— Так — не убивал! Ты не убивал безоружных, не убивал беспомощных! Хэлкар поступал так, но ты — не Хэлкар, вспомни, прошу тебя!
Не Хэлкар? Он уже сомневался, что есть между ними какая-то разница.
Он молча шагнул в сторону — но Элвир вновь стремительно повторил его движение, и вновь они застыли лицом к лицу, сверля друг друга взглядами.
И Аргор, чувствуя, что ещё немного — и он просто оттолкнёт брата в сторону, оттолкнёт, как глупого ребёнка, вмешивающегося в разговор взрослых — чувствуя и боясь этого, зло выплюнул, надеясь не разумом, так презрением заставить Странника убраться прочь:
— Безоружные — пусть. Чем они лучше других, убитых ими без жалости, без чести?
На лице Короля-Надежды отразилось отчаяние.
— А чем будешь лучше ты, если убьёшь их — пленных, беззащитных?!
Звенела, тянулась надорванной струной потрясённая тишина. Пленные молчали, не смея даже надеяться.
Аргор горько усмехнулся. Тяжёлый упрёк ударил, куда нужно: метко, безжалостно. Что ж, брат, спасибо тебе. Ты наконец сказал это. Теперь, возможно, мне будет немного легче.
— Ничем, — с саднящей на губах, кривой усмешкой откликнулся он, и Элвир невольно попятился, увидев в его глазах что-то, чего никогда не видел за все годы их знакомства. Чего не мог увидеть — у Аргора, переставшего уже быть Хэлкаром.
— Ничем не лучше. Но посмотри на них, — он резко кивнул на не смеющих даже дышать пленников, и Элвир, невольно оглянувшись, зябко поёжился. — Ты видишь среди них женщин или детей? Они воины, они знали, на что идут, когда брали в руки оружие, чтобы убивать и жечь. Я не буду никого щадить, Элвир. Уходи, если хочешь. Я не желаю причинять тебе боль. Или — отойди в сторону и не мешай мне. Я вынес приговор. Обжалования не будет.
Элвир растерянно разжал пальцы, отпуская его рукав. Неуютно отступил назад.
— Не надо, — тихо, беспомощно попросил он. — Аргор, брат мой, неужели ты не видишь — это Он в тебе говорит, он, не ты?!
— Пусть так. Значит, мне будет легче исполнить приговор.
Он положил руку на плечо Элвиру — тот не попытался даже отодвинуться, хотя — что мешало бы ему сейчас толкнуть, ударить? Тяжело, решительно отстранил его в сторону — как мог бы отстранить мешающие пройти ветви. И пошёл к приговорённым пленникам, поднимая клинок.
Целых три шага. На четвёртом плеснул перед глазами чёрный плащ, и вот — Элвир вновь стоит, загораживая собой пленников, и в глазах его исступлённая, пугающая решимость.
— Если ты решил убить безоружных, то сначала убей — меня! — отчаянно выдохнул он. И раскинул руки, словно крылья, заслоняя собой изумлённо ахнувших пленников. Подставляя беззащитную грудь под удар его клинка.
На миг Аргору показалось, что он ослышался. Сошёл с ума. Ведь не мог Элвир на самом деле…
Потом осознал сказанное. И — бессильно опустил меч. «Что же ты делаешь, брат мой, что же ты делаешь, Король-Надежда, за что ты со мной — так…»
Тяжело закрыл глаза. И понял, что не знает, как — объяснить. Как заставить самого юного из их Девятки, не умеющего проливать кровь, не признающего жестокости — как заставить его понять?
Он с трудом разомкнул губы.
— Уйди с дороги, — глухо попросил он.
И раньше, чем отзвучали слова, понял: не те слова. Не уйдёт.
Элвир упрямо мотнул головой — плеснули по воздуху растрёпанные седые волосы.
— Нет! Ты уничтожаешь себя, убиваешь — я не позволю тебе! Я не хочу видеть, как мой друг, мой брат вновь становится Хэлкаром, Брезгливым Убийцей!
Тупой клинок в груди — не вырвать, не успокоить…
— Хэлкар — моё прошлое, — горько усмехнулся он в ответ. — И — будущее. Ты всё ещё веришь, что я когда-то переставал им быть?
Элвир смотрел на него — беспомощно, отчаянно, и в светлых глазах плескалось несогласие, а на лице уже расцветало безнадёжным приговором понимание.
Плечи его вдруг поникли, и он, опустив голову, обессиленно уронил руки.
— Значит, мы потеряли тебя, — почти неслышно прошептал он. И вдруг — яростный удар из под дрожащих ресниц:
— Раз так, то закончим с этим! Почему ты колеблешься? Начни с меня, ведь тебе это теперь, наверное, будет несложно! Я не желаю смотреть, как мой друг теряет себя, свою душу! Если ты — снова Хэлкар, то что тебе теперь дружба, что тебе братство? Убей меня — иначе, клянусь, я не уйду с твоей дороги!
Аргор стиснул зубы. На миг мелькнула надежда: пугает, пытается шантажировать… Но Элвир стоял, упрямо вскинув голову и глядя на него незнакомым, полным яростной решимости идти до конца взглядом.
И теперь Королю стало страшно. Вдруг понял с болезненной отчётливостью: Элвир не отступит. Не откажется от своих слов.
— Ты сошёл с ума, брат…
— Нет! Если ты решил убить безоружных — то не я, ты сошёл с ума! Ну же, не медли, если ты так твёрдо уверен в своей правоте — рази!
Аргор стоял, словно обратившись в камень. Рука, держащая меч, казалось, налилась жидким мрамором: не шевельнуть… Ни для удара, ни для отступления.
Он стоял, и ему казалось, что в сердце проворачивается раскалённый клинок: так невыносимо болело оно. И вдруг, ослепительным ожогом, осознал: Элвиру не легче. Он видел, как выцвело лицо юного Странника, как разом потеряли зелень, потемнели до почти полночной черноты распахнутые в муке глаза…
— Отпусти их, прошу, не губи свою душу… — почти неслышно прошептал Элвир. Аргор не ответил. Просто не мог сейчас. Он не имел права отступить. Отпустить — убийц, насильников; палачей своей земли.
Элвир вскинул на него беспомощно блестящие глаза: распахнутые озёра немой муки и страха. Поймал его взгляд, без слов умоляя — выслушай, отступись, уйдём отсюда, уйдём, брат…
И почти тут же сник.
— Значит, ты твёрдо решил…
А миг спустя — раньше, чем Аргор успел понять, что означает этот лихорадочный блеск в глазах, Элвир вдруг стремительно рванулся вперёд. И, схватившись обеими руками за лезвие, с силой дёрнул меч вверх, почти вырывая его из ладони Короля.
А потом — шагнул навстречу, стискивая лезвие трясущимися руками.
И решительно упёр острие клинка себе в грудь. Туда, где часто и суматошно билось под рёбрами беззащитное сердце.
— Ну, так бей! — в муке выкрикнул ему в лицо.
И замер Аргор, словно поражённый молнией. Замер, боясь вдохнуть, боясь шевельнуться. Чувствуя: одно неверное движение — и прорвётся под холодной сталью тонкая кожа, и отточенное почти до бритвенной остроты лезвие скользнёт меж рёбер, с лёгкостью пронзая плоть. И кто знает, на что толкнёт Странника боль: отшатнуться прочь — или слепо броситься вперёд, на смертоносное острие?
Элвир дышал тяжело, прерывисто; в глазах — обморочная, бездонная чернота безлунной ночи. А тонкие пальцы, стискивающие клинок трясутся, словно в лихорадке. Аргора прошила ледяная игла: обрежется! Только и решился, что осторожно потянуть меч к себе, пытаясь хоть немного отвести его от часто вздымающейся груди. Элвир словно не заметил. Только из-под пальцев побежали стремительные алые змейки. Аргор застыл.
— Элвир, остановись! — выдохнул в ужасе. Тот только губу закусил. Мотнул головой.
— Чего ты ждёшь, бей! — задыхаясь, выкрикнул он вновь, и срывался звенящий от отчаяния голос. — Это же так просто! Если ты решил стать вновь Хэлкаром — чего ты боишься? Я безоружен — как и они! Я не буду сопротивляться — как и они. Какая тебе разница? Я — помеха, так убей меня!
Он рванул клинок, и Аргор едва сумел удержать рукоять, не позволить обезумевшему побратиму насадиться на меч. Только алых змеек под дрожащими ладонями стало больше. А в голосе билось такое страдание, что дыхание обрывалось, и захлёстывал сознание слепой, обжигающий ужас: насколько же тебе больно сейчас, Король-Надежда, дитя земли, не знающей насилия, насколько же страшно тебе сейчас, если ты пошёл на такое, если ты готов броситься на мой меч, лишь бы не позволить мне совершить ошибки? Готов, я вижу, это не игра, не угроза — тебе страшно, тебе так страшно, и я чувствую уже: если я надавлю на меч, ты не станешь пытаться уйти от удара, ты покорно примешь смерть от моей руки. Что же я сделал с тобой, Элвир? Что я сделал с собой, если ты допускаешь хоть на миг, что я могу причинить тебе боль, брат мой?
А Элвир продолжал кричать — отчаянно, исступлённо, задыхаясь, словно в невидимой петле, и страшно было видеть его застывшее, со страдальческими чёрными провалами глаз, лицо: лицо человека, умирающего на дыбе:
— Ну, чего же ты ждёшь?! Бей, почему ты медлишь! Хэлкар, Меч Эру, не умел любить, ему не нужны были друзья — и Мечу Саурона тоже не будут! Мечу ничего не нужно, кроме крови, и Учитель уже не сможет тебя вернуть — но какая тебе разница, ты ведь и так хочешь забыть о себе настоящем?! Рази, чего ты испугался? Ну?!
Голос его задребезжал, сорвался на рыдание, и он умолк, закусив губу. Аргор молчал, потрясённый этой вспышкой. Боль в голосе Элвира звенела невыносимая. И Аргор, оглушённый чужим страданием, пошатнулся. Сейчас он забыл и об испуганных, с неверием и надеждой глядящих на них пленников, и о мече в своей руке… Внутри, казалось, проворачивалось раскалённое иззубренное лезвие, рвало в клочья сердце, и без того изнемогающее под грузом непосильной вины. Неужели это сделал с Элвиром — он сам?!
…Элвир уже, наверное, не видел его лица: нельзя видеть ничего настолько безумными, ослепшими от горя глазами. И, задохнувшись судорожным всхлипом, он замер на миг, зажмурившись и тяжело дыша.
А потом тряхнул головой: сверкающие капли — в стороны, как россыпь алмазов. И, ломко засмеявшись, с отчаянием выдохнул, глядя ему в глаза:
— Выбирай, брат мой: месть — или я.
А миг спустя, раньше, чем Аргор успел справиться с оценепевшими от боли губами, раньше, чем успел придумать, как отвести меч, не изранив окровавленных рук Элвира ещё сильнее, с отчаянным криком качнулся вперёд. На смертоносно-острое жало клинка.
Аргор успел ощутить, как слабо дрогнуло лезвие, прорывая кожу.
И, стиснув зубы, бездумно рванулся назад, разжимая стискивающую рукоять ладонь.
Глухо зазвенел меч по земле.
И стало тихо.
Элвир стоял, сжав побелевшие от напряжения кулаки и тяжело дыша. Глаза его были крепко зажмурены. А лицо — белое, без кровинки, пугающе отрешённое, словно он уже успел ощутить холод последней границы. Словно не сумел ещё — вновь осознать себя живым. Лишь грудь часто вздымалась, выдавая его состояние, да плотная чёрная ткань лаково блестела, неторопливо напитываясь кровью.
Аргор медленно опустил взгляд на свой меч. Светлый металл пятнали алые пятна. Посередине, там, где вцеплялись в сталь дрожащие пальцы Короля-Надежды.
И на самом кончике острия. Несколько рябиново-ярких капель.
Он поднял голову. Увидел, как медленно, словно через силу, поднимает слипшиеся ресницы Элвир.
А потом, пошатнувшись, без сил осел на колени.
И, уронив голову, стиснул виски руками, лишь сейчас до конца осознав, что — и с кем — только что чуть было не сотворил.
И тихий, измученный голос, коснувшийся его волос, причинил такую боль, какую и раскалённый над костром клинок — не смог бы.
— Спасибо тебе, Аргор, брат мой…
Но эта боль была болью исцеления.
Дул Гулдур. Ранение Элвира, пленник
…Умный конь преклонил колени, и Аргор осторожно не спрыгнул даже — соскользнул на мощёные плиты, бережно прижимая к себе спящего юношу. От ворот к нему уже спешил второй человек — по виду тоже нуменорец, ниже Короля-Чародея ростом, немного сутулый, лет сорока на вид (хотя кто их разберёт, нуменорцев — может, и всех семидесяти). Только — совершенно седой, как и ангмарский чародей. Он подслеповато щурился против солнца, пытаясь разглядеть гостей, и на лице его стремительно расцветала тревога.
— Я погрузил его в сон, — глухо проговорил Аргор, глядя на прислушивающегося к чему-то целителя. — Он сильно мучился…
Целитель рассеянно кивнул, не поднимая на него глаз. Его пальцы стремительно ощупывали плечо юноши; «…» увидел, как густым винным цветом вспыхнуло простое, без украшений кольцо на его правой руке, и содрогнулся от страшного подозрения. Нет, это невозможно. Целитель не может быть назгулом!
— Вы можете посадить меня в самую глубокую темницу — я всё равно сбегу! — одолевая страх, яростно выкрикнул «…», пытаясь разбудить в себе гнев.
Целитель удивлённо оглянулся на него. Спустя пару мгновений на лице его отразилась лёгкая озадаченность.
— Хм… Кстати, Аргор, друг мой, а у нас есть эээ… темницы?
— Мне откуда знать? — сухо отозвался Король-Чародей. — Что-нибудь придумаем. Запри его в какой-нибудь комнате пока что…
— Запри?! — целитель возмущённо остановился. Сложил руки на груди. — Позволь мне напомнить тебе, кто здесь лекарь, а кто эээ… начальник стражи, по милости которого у меня, заметь, теперь на одного пациента больше!
Лицо Аргора дрогнуло. «…» хотелось бы верить, что это был гнев — но, кажется, и в этом его надежды не оправдались.
— Ты прав, — глухо откликнулся он спустя паузу. И, отвернувшись, шагнул к испуганно отшатнувшемуся Элда. Что хочет сделать с ним это исчадие мрака?! Неважно, он не опозорит своей чести, каким бы пыткам его не подвергли!
Однако нуменорец только пристально посмотрел на него, и эльфу показалось, что вокруг него стянулись невидимые путы. Неощутимые, бесплотные — и совершенно (он попробовал яростно дёрнуть плечами) неразрываемые.
— Не бойся, — с невесёлой насмешкой бросил ему Король-Чародей. — Я обещал Элвиру, — короткий кивок на бесчувственное тело в собственных руках, — что не причиню тебе вреда, и не собираюсь нарушать слово, только чтобы потешить твою гордость. Я вернусь за тобой скоро, тогда и решим, куда тебя девать. Можешь гордиться — ради тебя в Дул Гулдуре впервые появится темница.
И, потеряв к нему всякий интерес, вновь повернулся к нетерпеливо постукивающему сапогом целителю. Спросил коротко:
— Куда?
— Так, отлично, — встрепенулся тот, и поспешно махнул рукой куда-то в сторону замка, — неси прямо в его комнату. Эх, как же мне теперь между ними двоими бегать… Ну да ладно, не показывать же его Учителю эээ… в таком виде.
Аргор хмуро кивнул и, поудобнее перехватив спящего юношу, направился к замку. Проговорил тихо, с затаённой болью:
— Позаботься о нём, Эрион. Я виноват перед ним…
— Не так сильно, как тебе думается, мой друг… — тяжело вздохнул в ответ тот.
Нуменорец не ответил. Только склонил голову, чтобы бросить взгляд на безмятежное лицо и, неловко из-за ноши пожав плечами, зашагал к воротам.
Целитель заспешил за ним, даже не обернувшись на «…».
А «…» остался стоять, растерянно глядя им вслед, и пытаясь унять безумный ураган в своём сознании. Это — назгулы?! Это — тёмный ужас Средиземья, Крылатая Смерть? О Элберет Гилтониэль, дай силы устоять перед вражеским мороком…
Нуменорец закончил обрабатывать ссадину. Но уходить не спешил. Задумчиво разглядывал своего невольного пациента, и от взгляда этого «…» хотелось ёжиться, как от холода. Нет, в светлых глазах нуменорца не было ни угрозы, ни злорадства. И это было хуже всего. Это «…» выдержал бы — да что там выдержал — принял бы с гордостью! Но нет, целитель разглядывал его с… Будь он человеком, «…» назвал бы это укоризной. Брезгливой такой, недоумевающей — так смотрел когда-то он сам на городского юродивого, не понимая, как взрослый человек может пускать пузыри из носа и сидеть в собственных испражнениях.
И от этого взгляда «…», почему-то, самому становилось очень гадко и тоскливо.
Целителю, должно быть, надоело разглядывать пленника, не пытающегося ни узнать свою дальнейшую судьбу, ни просить о чём-либо. А может, просто решил наконец для себя что-то.
— Позвольте поинтересоваться, эээ… молодой человек, — устало проговорил он, и в голосе его «…» отчётливо расслышал укоризну, — я так понимаю, повод мстить у вас был, и эээ… вполне весомый. Но что вас заставило избрать своей целью именно Элвира? Аргор мишень куда более удобная, как минимум, более крупная! Да и претензии у вас были именно к нему — так почему же вы…. эээ… отказали ему в высокой чести пасть от руки благородного мстителя вроде вас?
«…» насупился. Целитель, казалось, даже голоса не повышал, но звучала в нём такая едкая ирония, что внутри тут же вспыхнул притихший было гнев.
— Честь?! Эта вражья тварь не заслуживает даже такой чести! Призрак, мерзкий предатель…
Нуменорец посмотрел на него скептически. «…» словно ледяной крошкой обсыпало: запоздало вспомнил, где находится, с кем говорит…
Он сглотнул и упрямо вскинул голову, мысленно обещая себе, что не унизится ни до крика, ни до просьб о пощаде, если даже целитель кликнет сейчас стражу, и его потащат в пыточную.
Эрион, впрочем, никого звать не стал. Вместо этого поджал губы, неодобрительно хмыкнув. И суховато сообщил:
— Этот, как вы, юноша, выразились, ээээ… призрак, едва не размазал вас по дереву, как я мог заметить. И я не могу сказать, что сильно осуждаю его за это. Впрочем, это всё лирика. Я жажду объяснений вашей мотивации, молодой человек! Поведайте же мне, почему вы, благородный мой мститель, решили застрелить не этого эээ… неприятного во всех отношениях, если можно так выразиться, типа, а ни в чём перед вами не повинного Элвира?
«…» поморщился. Ехидный тон целителя раздражал и вызывал желание ответить грубо и резко, как болтун того и заслуживал. Но «…» всё-таки понимал, что сейчас, пока он пленник, это плохая идея. И, смирив свой гнев, он сквозь зубы ответил:
— Это Король-Чародей Ангмара. Колдовская тварь. Его не убить смертному мужу, так сказал сам Глорфиндейл, Высокий эльф из Благословенного Края!
— А, то есть, вы, мой юный друг, решили проявить благоразумие, столь похвальное и столь редкое для эээ… людей вашего возраста?
«…» стиснул руки в кулаки. Сдерживать злость становилось всё труднее. Враг издевался над ним, издевался открыто и нагло. А он даже не мог ответить ему должным образом! Он скрипнул зубами и ничего не ответил, мысленно пообещав себе, что больше не будет унижать себя разговором с этим проклятым предателем рода человеческого.
Целитель, на его беду, заканчивать разговор не спешил. Не дождавшись ответа, он скептически покивал каким-то своим мыслям. И, прищурившись, вкрадчиво спросил:
— То есть, я так понимаю, вы поняли, что справиться со столь эээ… могучим противником вам не по силам. Можно сказать, благоразумно отказались от бессмысленных подвигов? Похвально, молодой человек, похвально! Поэтому вы решили убить его спутника, юношу, который не выглядит особо опасным и…
— Юношу?! — вскинулся «…» оскорблённо. — Это назгул, мерзкая нежить Саурона!
Эрион помрачнел. Окинул «…» долгим, полным какого-то брезгливого недоумения взглядом, и молодой воин невольно поёжился. А целитель укоризненно вздохнул и, не споря, послушно поправился:
— Поэтому вы решили убить мерзкую нежить Саурона, назгула, который, если я не путаю ничего, уговорил Аргора не убивать вас. Чёрного призрака, да-да, подло закрывшего вас собой и… эээ… коварно бросившегося на меч потерявшего разум от ненависти Короля, дабы отстоять ваши жизни. Великолепная стратегия, молодой человек!
«…» окатило жаром. С этой точки зрения всё выглядело совсем не так героически, как казалось ему в момент злополучного выстрела. Он запоздало взглянул на собственный подвиг со стороны — и его замутило. Но ведь всё было не так! Он должен был отомстить за своих друзей, за разрушенный Форност… Он всего лишь выбрал врага себе по силам! Глупо было пытаться убить бессмертного призрака…
Перед глазами вдруг против воли встало беспомощно-удивлённое лицо раненого назгула, в тот миг, когда он натягивал лук, чтобы выпустить вторую стрелу… Горькое непонимание пополам с обидой, что плескалось в полном страдания светлом взгляде…
Он содрогнулся и, закусив губу, отчаянно замотал головой.
— Нет! Нет, это неправда! Это всё ложь Врага, вы пытаетесь запутать меня, околдовать!
— И в чём же, позвольте эээ… полюбопытствовать, заключается моё колдовство? — устало отозвался целитель. Кивнул и уточнил, — разумеется, тёмное и злобное?
«…» затравлено взглянул на него. Нельзя слушать, нельзя верить тому, что говорят! Это цитадель Мрака, здесь всё пропитано ложью! Он должен был крепок духом, чтобы выдержать это испытание.
Нуменорец, судя по всему, что-то по его лицу понял. Вздохнул, укоризненно качая головой. А потом махнул рукой и принялся собирать в сундучок свои инструменты.
— Ну, раз уж вы так уверены в своей абсолютной правоте, то позвольте откланяться, молодой человек. У меня и кроме вас есть пациенты — благодаря вам, смею заметить! И да, будьте так любезны, не трогайте повязку хотя бы несколько часов, если не хотите, чтобы… хмм… злобное колдовство раба Саурона не перестало действовать раньше, чем затянется дырка у вас на затылке!
И, больше не глядя на «…», целитель решительно вышел из комнаты. Стукнул засов.
«…» ещё несколько минут сидел, бессильно глядя в закрывшуюся дверь. В ушах шумело. Боль, притихшая было под умелыми пальцами целителя, вновь зашевелилась, разбуженная мечущимися в голове мыслями. Это не могло быть правдой. Просто не могло. Он стрелял во врага. В нежить, созданную чёрной волей Тёмного Властелина, в отвратительного раба его воли…
«Если хочешь убить безоружных, убей сначала меня!»
Он застонал. Нет! Нет, это ложь, наверняка просто ложь врага, чтобы запутать его, отказаться от своей присяги…
Что сказал ему чёрный, когда он наклонился над ним, чтобы добить?
«— За что?..»
И в голосе его, помнил «…», не было ни ярости, ни даже страха: горькое недоумение ребёнка, которому незаслуженно причинили боль. Пресветлые Валар, помогите! Это же просто морок, вражьи козни, чтобы сбить его с толку! Он — назгул, давным-давно мёртвый колдун, раб Кольца! Какая разница, сколько ему было лет, когда он поддался на посулы Врага? Мало ли, что он выглядит моложе его младшего брата?
Но почему, почему, почему он заступился за них, почему не позволил Королю-Чародею Ангмара убить их? Это тоже — коварный план? Да, наверняка, так и было — что может слуга Тьмы знать о милосердии…
Он в отчаянии обхватил голову руками. Почему-то не вспоминал, все эти дни, что прятался в лесу, выслеживая врага, даже не вспоминал те чудовищные бесконечные минуты, когда они ждали смерти, надеясь и не смея верить в возможность спасения. А сейчас — что за колдовство — словно кто-то сдул пепел с тлеющих углей, и перед глазами против воли встаёт: холодное бесстрастное лицо проклятого колдуна… тонкая невысокая фигурка с раскинутыми руками, заслоняющая их от гнева Короля-Чародея… полные отчаяния светлые глаза на лице оглянувшегося седого мальчишки…
Вдруг — словно в бреду — прозвучал в памяти надорванный, задыхающийся, словно от невыносимой боли, юный голос:
«— Что тебе теперь дружба, что тебе теперь братство?! Убей меня, я безоружен, как и они! Мечу Саурона не нужны будут друзья, Учитель не сможет тебя вернуть!»
Он застонал. Нет. Нет, всё ложь…
Но почему, почему он заступился?! И почему — Учитель, он же слуга, безвольный раб воли Саурона, почему он называет его — так, почему не властелин, не хозяин?!
А память продолжала насмехаться. И стоял, прижавшись грудью к острию чужого клинка, седой юноша, и звенел, разрывая голову, надорванный голос, заставляя корчиться от сжимающего грудь чувства вины:
«Если ты решил убить безоружных, то это ты сошёл с ума!..»
Форност сгорел почти дотла. Защитники — перебиты…
…Почему он только сейчас задумался, как так вышло, что захватчики не тронули женщин, не перебили детей? Почему отступили так легко, не прикрывшись, как живым щитом, их семьями? Ведь это так просто…
«— Ты не убивал так, не убивал беззащитных!»
Ожогом в памяти: искажённое мукой лицо проклятого чародея, ужас в его глазах — вот бы, казалось, радоваться слабости ненавистного врага, но почему же он так боится убить этого безрассудного мальчишку, или Саурон жестоко покарает за свару среди своих рабов? Да, наверное, так и есть…
А в ушах звенел отчаянный крик защищающего их кольценосца — в миг, когда он бросился грудью на меч Ангмарца, и крик этот смешивался с дребезжанием брошенного на землю клинка. И стоял на коленях, обхватив голову, непобедимый колдун, безжалостный убийца, Король Чародей. И — он же (не могло этого быть, не могло, пресветлые Валар, помогите) баюкал на руках раненого мальчишку-назгула, и такая боль была на лице, словно не в его приятеля — в него самого всадил он добрую арнорскую стрелу…
«…» сдавленно всхлипнул. Сгорбился, стиснув ладонями виски, не замечая, как бездумно раскачивается от тупой, рвущей грудь боли, которую нечем было унять. Закусил губу, пытаясь прогнать из памяти глухое, ненавидящее: «Ты посмел причинить ему боль…».
И, зажмурившись, беззвучно заплакал.