…— Послы?! — возмущённо фыркнул Сайта. — Как бы не так! Я этих «купцов» и «послов» навидался — шпионы это, как есть! Добром прийти боятся, так лазутчиков своих засылают, надеются, что смогут что-нибудь вынюхать.
Ортхэннэр устало пожал плечами.
— Лазутчики так лазутчики. Пусть смотрят, мне скрывать нечего…
Помолчал и добавил тихо, без особой, впрочем, надежды:
— Может, увидят что-нибудь, что заставит их задуматься…
Сайта презрительно хмыкнул.
— Эти-то? Ты, Повелитель, верно, шутишь. Да они уже заранее послания своему королю составляют об отвратительном виде Врага и о жестокости его рабов!
Ортхэннэр, невольно усмехнувшись, опустил взгляд на собственную искалеченную ладонь. И Сайта, проследив за его взглядом, помрачнел ещё сильнее.
— Слышал бы ты, что они о тебе рассказывают… Ростом, дескать, с гору, в руках палица размером с… судя по их рассказам, с воооон то дерево. А Исильдур — герой. Сразил, видите ли, страшного монстра…
В грубоватом голосе морехода звучало презрение. А за ним, стыдливо прикрытая — боль, которую не смогли исцелить века, и палящий гнев на того, кто, не сумев одержать честной победы, подло ударил в спину.
Ему было девятнадцать, и война эта — долгожданная и так быстро превратившаяся в кошмар война — была первой в его недолгой жизни. Вместе с отцом и старшими братьями он принял оборону крепости, что закрывала Гондору подступы к Умбару. И как же горд он был тем, что сам король Ханатты, что приехал оглядеть укрепления, приветливо кивнул ему, принимая присягу!
Он сражался доблестно, но усталость и недавняя рана сделали подкосили его силы. И, когда протрубил рог, командуя отступление, ему не хватило уже сил прорваться сквозь строй гондорских воинов. Он бился, пока были силы, он готов был к гибели — но благородной смерти ему не дали. Навалились, сбили с ног… Очнулся он уже в незнакомой палатке, крепко связанный по рукам и ногам.
…Его пинком подняли с земли и, грубо подталкивая в спину, вывели наружу.
И он замер в ужасе: среди пленников, израненный, в окровавленной одежде, брошенный на колени в грязи, стоял его отец.
Отец побледнел так, что стал отчётливо видел застарелый, почти не просматривающийся шрам на виске. Он резко повернулся к «…», и «…» пошатнулся — такое неверие, гнев и отчаяние взглянуло на него из родных глаз. А отец, казалось, понял всё.
— Это действительно так? — глухо, безжизненно спросил он, не отводя взгляда от «…».
…Он хотел умереть. Здесь, сейчас, немедленно — прежде, чем придётся признаться отцу в том чудовищном предательстве, что он совершил…
Он тяжело сглотнул. Голос не повиновался; он с трудом собрался с силами, чтобы едва разлепить непослушные губы.
— Да…
И увидел, как погас взгляд отца. По-стариковски сгорбившись, он опустил голову. А в последнем взгляде, брошенном им на «…», не было теперь даже гнева: одно лишь горькое, недоумённое презрение.
— Будь ты проклят, предатель…
— Отец… — без голоса простонал «…».
— У меня двое сыновей, — оборвал его «…» с холодным гневом, — и оба сложили головы на стенах «…», не посрамив своей чести. Ты же, предатель… Я жалею, что не удавил тебя в колыбели собственными руками.
…Он брёл пустыне, словно слепой. Солнце жгло его непокрытую голову, горячий ветер, метущий песок, иссёк его лицо, горло сжигала жажда. Он был почти рад этой боли: не исправить содеяного, никогда не исправить, но, хотя бы — искупить… Он шёл, не видя перед собой пути, помня лишь одно: он должен дойти до Крепости Ночи. Должен представить перед Повелителем. Должен рассказать обо всём, чему стал свидетелем, поведать о своём предательстве — и принять из его рук заслуженную кару.
— Брат, подожди! — Денна шёл к нему быстрым решительным шагом, и по потемневшему лицу его было понятно, что разговор будет непростым.
Аргор долго молчал, глядя на Защитника.
— Он ищет смерти, Денна, — наконец глухо бросил он. И, помедлив, закончил невесело. — И найдёт. Но уйдёт он непрощённым, мучаясь своей неискупленной виной. Неужели ты веришь, что гибель в бою, пусть даже доблестная, поможет ему забыть слова собственного отца? Не «…» — он сам осудил себя за предательство, и не примет прощения ни из твоих рук, ни из рук Повелителя. Разве ты не видишь — ему не нужна уже жизнь? Ничего уже не нужно, кроме искупления и забвения?
Он помолчал. А потом, не глядя на побратима, хмуро закончил:
— Если ты не понимаешь этого, значит, я сам убью его. Сейчас. Когда он знает, что это — кара, и готов поверить в возможность искупления вины собственной кровью.
Денна гневно открыл было рот, чтобы возразить…
Но почти тут же обречённо опустил плечи.
— Я понял тебя, брат, — с горечью откликнулся он. — Прости меня, мне стоило понять это сразу. Я сделаю то, что должен.
— Если я прощён, почему мне запрещают участвовать в битве?! Я пленник? Ты сказал, что не видишь за мной вины, Повелитель — но даже рабы имеют больше свободы, чем я! Позволь мне сражаться, или убей — но не запирай меня, как неразумного ребёнка! Иначе, клянусь, я найду способ покончить с собой — быть может, хоть это поможет мне если не смыть позор, то хотя бы сохранить каплю чести!
А «…» замер, сжав руки в кулаки и глядя на Ортхэннэра с яростью отчаяния.
— Я предатель, я знаю это — так казни меня! Или — дозволь сражаться вместе с остальными!
Ортхэннэр ничего не ответил. Только опустил голову, глубоко задумавшись. На лице его мелькнула боль.
— Повелитель… — встревоженно окликнул Аргор, тревожно нахмурив брови. Не договорил, остановленный тяжёлым, острым взглядом Ортхэннэра.
Ортхэннэр тяжело молчал, склонив голову и не глядя ни на кого из присутствующих.
— Да будет так, — наконец, едва слышно промолвил он. Поднял голову, с болью взглянув на юношу. — Я дам тебе смерть, «…».
— Нет! — слабо вскрикнул самый юный из назгулов, седой юноша с серыми, в зелень, глазами. Ортхэннэр бросил на него сочувственный взгляд — и, сгорбившись, отвернулся.
А Ханаттанайн, словно только и ждал этих слов, с готовностью рухнул на колени. На лице его вспыхнуло исступлённое, страшное в своей искренности облегчение.
— Спасибо, Повелитель… — почти со стоном выдохнул он.
Послы передёрнулись, словно от озноба. Беспомощно шагнул было вперёд Элвир; замер, остановленный тяжёлой ладонью Аргора. Рывком оглянулся на побратима, моляще вглядываясь в его лицо… И, прочитав ответ в его потемневших глазах, обречённо сник.
Ортхэннэр ударил так быстро, что никто не успел заметить самого движения. Только вспыхнул солнечный луч на клинке, а миг спустя на тёмные мраморные плиты хлынула алая кровь.
«…» без стона запрокинулся назад, на руки подскочившему Денне. Бледное до прозрачного лицо вдруг стало очень спокойным, безмятежным; боли он, казалось, не ощущал.
А лицо Тёмного Властелина, наоборот, побелело, дёрнулись плотно сжатые губы, словно в немой муке.
Встревоженно переглянулись назгулы, словно без слов понимая, что происходит. Элвир молча кусал губы; в светлых глазах металось страдание, побелевшие пальцы стиснулись в кулаки. Казалось, лишь лежащие на его плечах руки Короля не позволяют ему броситься вперёд, остановить творящееся безумие.
Припав на одно колено, прямо в багровую лужу, Ортхэннэр с тихим звоном положил меч рядом с собой и, потянувшись вперёд, мягко опустил ладонь на лоб умирающего.
— Ты искупил свою вину, «…», — глухо прозвучал в мёртвой тишине его горький голос. — Твой отец ждёт тебя у края тропы, что уведёт тебя за Грань. В гневе он отрёкся от тебя, но примет тебя обратно с радостью, ибо ты совершил ошибку, но собственной кровью оплатил её, и нет на тебе больше клейма предателя…
Он говорил тихо, словно для одного «…», и голос его едва заметно срывался от сдерживаемой боли, а лицо, ставшее вдруг таким же безжизненно-прозрачным, как у умирающего воина, закаменело, стало совершенно непроницаемым. Элвир, обморочно потянув за ворот туники, пошатнулся, судорожно приоткрыл рот, словно ему не хватало воздуха; в глазах его отражалось такое страдание, словно не «…» — он сам умирал сейчас на чёрных камнях Поющего Зала, пронзённый мечом-Мщением. Мрачный Аргор крепче сжал его плечи; встревоженно бросил взгляд на бледного побратима Сайта, без слов угадывая, что творится сейчас со странником из Земли-у-Моря, где, бывало, тоже дарили смерть из милосердия…
Оцепеневшие послы через силу, словно зачарованные, отвели взгляды от коленопреклонённого Врага. Переглянулись растерянно: мрачное торжество, что мелькнуло было в их глазах при виде казни, сменилось испугом и непониманием.
Ханаттанайн всё ещё, каким-то чудом, был жив. Словно зачарованный, он смотрел на Ортхэннэра, и на лице его медленно проступало облегчение.
— Благодарю, Повелитель… — почти беззвучно выдохнул он. Лицо Саурона дрогнуло; в болезненной, горькой улыбке искривились губы. Не отнимая ладони от лба умирающего, он невесомо коснулся пальцами второй, искалеченной руки, его груди: словно нащупывал что-то невидимое. С болью взглянул в затуманенные глаза:
— Я хотел дать тебе жизнь, мальчик — ты достоин её, хоть не веришь в это сам… Но ты выбрал иной путь. Я не вправе лишать тебя этого права. Это было мужественное решение, «…». Твой отец будет гордиться тобой. Иди, не бойся, больше никто не посмеет упрекнуть тебя в трусости. Прощай, «…». И пусть будет лёгким твой путь…
Помедлил ещё мгновение. А потом резко сжал кулак над грудью молодого воина.
Короткая дрожь прокатилась по телу «…». Затрепетали, опускаясь, ресницы — казалось, он засыпает, легко и безмятежно; на белых губах дрогнула слабая, облегчённая улыбка, и страшно было видеть это умиротворённое выражение на лице убитого. Он глубоко, освобождённо вздохнул… И затих, вытянувшись на поддерживающих его руках Защитника.
Прерывистый, судорожный вздох прозвучал в мёртвой тишине, словно крик. Элвир стряхнул с себя руки Короля и, шатаясь, словно смертельно раненый, вышел из Зала.