— Он всего лишь опора… — долетел до него срывающийся от усталости голос Мага. — Кукла на верёвочках, на которой держится колдовство. Ты действительно веришь, что его хозяева отпустят свою игрушку?! Чего ты ждёшь, брат? Убей его, или, клянусь, я сам приду за его жизнью! Вспомни Дайо, наконец, ты же клялся ему!..
Аргор промолчал. Маг был прав. Он помнил Дайо. Никогда не забывал — ни его, ни слов, что произнёс, провожая душу отважного мальчишки на Пути Людей.
Он тяжело опустил медленно остывающий клинок. Повернул голову, находя взглядом медленно приходящего в себя короля рохиррим. Пришло время возвращать долги.
Вокруг них не осталось никого; только пытался встать на ноги, мотая головой, сброшенный с коня худенький роханский ратник, да тихо скулил от страха, непосильного для него, молодой, смутно знакомый по Заветри полурослик.
…А он смотрел в глаза застывшего в седле старика — пятьдесят лет, ему всего пятьдесят лет, когда же он успел так… — и понимал отчётливо, с горькой иронией: судьба сказала своё слово. Смотрел… и не чувствовал ничего, кроме острой, пеплом горчащей на языке жалости. Некому было больше мстить. Короля Теодена, гордого упрямца, пообещавшего мир и ударившего в спину, больше не было. Был только усталый измученный старик, и не нужно было владеть даром Моро, чтобы увидеть, что оставшегося жизненного пути ему осталось — на огарок свечи. Жизнь сама стребовала с него плату за всё, отняв сына и сделав его самого безвольной игрушкой сражающихся за власть истари. Будет ли утешением для него — доблестная гибель в битве, на пике своей славы?
…для него, для братьев, для Дайо, заплатившего за желание Теодена усидеть на двух конях жизнью — будет ли утешением?
— Что ж, ты всё-таки нашёл в себе мужество исполнить союзную клятву, — устало проговорил он в лицо врагу, вдруг осознав, что не хочет больше убивать этого измученного старика. Слова упали на землю сухой позёмкой — тяжёлой, стылой. Теоден отшатнулся, побелел, словно воочию увидел в холодном взгляде свою смерть.
— Конники Рохана, ко мне! — разнёсся над полем его яростный, полный гнева голос. — Не бойтесь зловещей тьмы, сыны Эорла!
А Аргор вдруг понял, что и жалости больше не осталось. Только сухая, пустым черепом перекатывающаяся в душе равнодушная усталость.
Он поднял меч.
— Не зови их, — невесело посоветовал он. — Твоему войску сейчас не до тебя. Возьми меч и сражайся, если хочешь пасть, как воин. Ты готов отвечать за своё предательство… король Теоден?
И сам удивился едкой, словно напитанная пеплом вода, горечи в своём голосе. «Спи спокойно, Дайо, где бы ты сейчас ни был. Я оплачиваю свой долг…»
Лицо рохиррима закаменело. Медленно, словно преодолевая оцепенение, он поднял свой клинок. Страха в глазах, вдруг с удивлением понял Аргор, не было. Только усталая обречённость и глухая, слишком хорошо знакомая тоска.
…Он не заметил, откуда прилетел дротик. Успел только осознать, что тот был коротким, ханаттским; вряд ли брошенным намеренно. Белогривый конь Теодена взвился на дыбы, испуганный мелькнувшим древком…
…и с почти человеческим визгом повалился на землю. Болезненно вскрикнул придавленный мёртвым конским телом Теоден, всколыхнулась, обрадованно поднимаясь выше, мутная невидимая пелена Завесы, словно агония умирающего старика придала ей сил…
Что же ты наделал, Олорин? Как же ты посмел зайти так далеко — ты, ученик милосердной Ниенны?..
Аргор медленно, неохотно перекинул ногу через седло. Судьба-насмешница, судьба-злодейка: вместо честного боя — удар милосердия, вместо справедливого возмездия — грязная обязанность уничтожить того, кто стал вместилищем чужой недоброй силы…
«Вот, значит, как… Выходит, ты всё-таки боролся, король Теоден, все-таки — не просто кукла… Мне жаль тебя, король, сейчас я могу сказать это искренне: мне действительно жаль. Ты умрёшь, я не позволю той силе, что опутала твою душу, пировать на остатках твоей жизни, тянуть силы из живого свободного мира. Ты умрёшь — но я обещаю, тебя запомнят тем, кто ты сейчас: королём, пришедшим на помощь давнему союзнику, а не предателем и подлецом.»
Он шагнул вперёд, поднимая меч…
И замер. Молодой воин, сброшенный конём, наконец смог подняться с земли. И теперь стоял, твёрдо расставив ноги, между ним и умирающим королём Рохана. И в руках у него сверкал прямой степняцкий меч.
— Убирайся прочь, ты, тварь, мерзкая нежить! — звонкий голос его срывался — от гнева ли? От страха? Зато рука, держащая меч, была тверда, и клинок, направленный в грудь Кольценосцу, не дрожал.
…А он стоял — и не мог поднять руки для удара. Сколько их уже погибло в этой войне — мальчишек, впервые взявших в руки меч? Сколько их было убито без жалости, без колебаний, вместе с сестрами и матерями, которых они бессильны были защитить? Сколько погибнет их сегодня, ещё до того, как зайдёт солнце?
Сколько?!.
Тяжело ворочалась тупая игла в сердце.
— Глупый ребёнок… — сквозь зубы прошипел он наконец. Чудовищным усилием воли загоняя обратно — горчащий на губах гнев, волной поднимающийся из груди. И труднее всего было — сказать лишь это, не сорваться на грубость, не оскорбить мужества, сумевшего превозмочь страх, что оказался непосильным даже для взрослых опытных воинов. — Нежитью меня зовёшь — так неужели думаешь, что сможешь справиться со мной своим хлипким клинком?! Уйти прочь, я не хочу тебя убивать. Ты хочешь подвигов? Так совершай их, спасай тех, кого можешь спасти! Оглянись вокруг — твой король обречён, а ты тратишь жизнь, чтобы защищать того, кто и без того в шаге от могилы!
А сам пытался, пытался и никак не мог разглядеть, какого цвета были глаза под помятым шлемом… Не понимал сам, что с ним, откуда взялась эта острая, болезненно тянущая игла под сердцем, это едкая горечь узнавания, почему так тяжело говорить, почему — говорит, вместо того чтобы смести с пути нежданную помеху, отравив дерзкого юнца приходить в себя под ближайшую кочку…
Не понимал.
…А потом стало поздно. Движение справа заметил, не сразу осознав, что происходит: слишком привык к осторожности, к уму своего верного скакуна, к тому, что никто со злом в сердце не то что оседлать — даже просто подойти близком не сможет…
Привык.
Крылатый конь тихо фыркнул. Потянулся вперёд, бесстрашно, доверчиво, и он, потрясённый странным поведением своего скакуна, промедлил, застыл в изумлении, забыв — а быть может, поверив, на миг, вместе с не знающим зла волшебным созданием — поверил, что на доверие не отвечают ударом, что не поднимется рука у живого, разумного — на дивное крылатое создание, дитя ветра и ночного тумана…
Забыв, что Верные видят — иначе.
…Липко проминалась жидкая кровавая грязь под коленями.
— Зачем?.. — неслышно, одними губами спросил он, не глядя на застывшего в каких-то двух шагах рохиррима. — Зачем?.. Боль была — невыносимой; неважной, не имеющей сейчас никакого значения. Чужая, не ему принадлежащая — отнятая у умирающей дивной сказки — безвинно причинённая боль.
Крылатый конь тихо, беспомощно заржал, пытаясь приподнять непослушную голову; шея была почти перерублена, и горячая кровь заливала ему руки. Аргор осторожно погладил скакуна по мягкому носу. Рохиррим, тяжело дыша, стоял рядом, растерянный, не решающийся ударить — не ожидавший, верно, от вражьего прислужника такой беспечности. Ему было всё равно. Знал: если мальчишка двинется с места — умрёт раньше, чем успеет ударить. Если не двинется…
Умрёт всё равно.
Крылатый конь тихо вздохнул. Слабо вздрогнули, словно в попытке взлететь, хрупкие крылья…
Аргор медленно, бережно провёл ладонью по вороной морде, опуская мягкие веки на погасшие золотые глаза. Осторожно уложил голову верного друга на землю. Выпрямился.
И понял, что время для жалости закончилось.
— Ты сам выбрал свою судьбу, мальчишка… — глухо проговорил он, с трудом заставляя себя — говорить, не наносить удара без предупреждения, без снисхождения, так, как требовали гнев и боль.
А мальчишка расхохотался — зло, бешено, и в голосе звучала не ненависть даже — отчаяние:
— Твари Саурона, я вижу, не имеют глаз! Я — не мальчишка. Я Эовин, дочь Эомунда, и ты заплатишь мне за смерть моего родича, убийца! Бессмертен ты или нет — я зарублю тебя, тварь, мерзкая нежить!
Тонкая рука резко, трясущимся от бешенства жестом, сдёрнула с головы измятый шлем.
…И время рухнуло вниз подрубленным деревом. Вскрикнуло в муке, разлетелось мелким ранящим крошевом, застыло, до крови обжигая сердце. Звуки боя, мёртвый крылатый конь у ног, мерзкий запах крови и внутренностей — всё исчезло. Разом, словно чья-то невидимая рука стёрла из реальности: вот были они — и вот уже нет. Осталась лишь хрупкая фигурка в сияющем ореоле восходящего солнца, и тонкий меч в руке, и голос, который он не смог, не позволил себе забыть за полторы эпохи.
И меч в поднятой для удара руке показался вдруг чудовищно тяжёлым.
И застыл в ослепительной вспышке молнии мир, когда упал в жидкую кровавую грязь глухой шлем, и освобождённой волной хлынуло на плечи жидкое солнце. Когда взглянули — в сердце, в самую душу, содрогнувшуюся от неожиданно острой боли — ненавидящие серые глаза.
И сердце споткнулось, забыв, что способно ещё — биться. И растворялись, таяли в туманной мути белые стены столицы Верных, и вырастал сквозь них иззубренный контур безымянного городка на границе Ханатты, и наполненный кровью воздух нёс запах южных благовоний и полыни…
«Здравствуй, девочка, боль моя, вина моя — вечная жертва страшной и несправедливой войны… Вот ты и вернулась. Ты видишь? Я расплачиваюсь, как ты и предрекала. Какая насмешка — мы вновь враги, и вновь невинная кровь на моих руках — только теперь не я, а ты убийца… Что же ты стоишь — уйди, отступи, неужели ты не видишь, что его уже не спасёт ни твоя преданность, ни твоя доблесть? Что не нужно ему уже спасение — только освобождение, которое ты не посмеешь ему дать. Теперь я вижу: это твоя любовь была той силой, что почти сумела разорвать связавшую его паутину. Но сейчас она — удавка на его горле, на горле