Замершую, не успевшую ещё осознать подарка — проклятия? — судьбы воительницу.
Понял вдруг — отчётливо, словно шепнул кто на ухо: Эрион сумеет исцелить рану, нанесённую арнорским клинком. Быть может. Но лишь одну. Не больше.
Сыто усмехался Замысел.
…А он смотрел в серые глаза — переполненные ненавистью озёра холодной стали — смотрел и понимал: не сможет. Не сумеет. Даже ради спасения, всё ещё возможного. Даже во имя долга, что превыше жизни и превыше чести.
Не сможет убить её — вновь.
И сталь серых глаз дрогнула на миг, превращая гнев — в непонимание, плеснулась прозрачной водой лесного озера — холод подземных ключей и робкие лучи зимнего солнца…
…Лишь на миг. А полвздоха спустя талая вода обратилась в лёд, и лед застыл кровавой слепой коркой, и тонкий меч, с трудом удерживаемый обессиленной рукой, прянул вперед — в открытое горло над воронёной сталью доспеха, мимо так и не поднятого для защиты меча.
«Прости, Повелитель. Я подвёл тебя…»
И медленно, тяжело падала в кровавую грязь стальная корона…
Её будут называть — Белой Девой Рохана. Они, союзники, не пришедшие на помощь, когда её мир стоял на краю, потомки гордых нуменорцев, будут восхищаться ей, золотоволосой дикаркой с севера. И она никогда не сможет простить им: ни красной стрелы, посланной к Теодену, ни преклонения их, горчащего на губах застывшей кровью — ненужного и бессмысленного преклонения, страшного и безжалостного, не дающего, никогда не дающего — забыть.
Её будут любить. Да, будут — как редкую диковинку, как отзвук старинных легенд; а она примет эту любовь, как принимала некогда оскорбительные ласки Гримы, как кару, от которой нет права просить избавления.
Её будут восхвалять. Будут воспевать её подвиг. Восхищаться будут, и называть детей её именем, заставляя — вздрагивать, оглядываться на чужой оклик, поспешно отводя взгляд от чужого счастья.
И рука — левая, сломанная некогда безжалостным ударом — заживёт без следа, и посильны для неё будут и тяжёлый тренировочный щит, и поводья коня.
Её назовут — победительницей Короля-Чародея. И она примет этот титул, как принимают позорное клеймо. Только улыбнётся, тяжело и безжизненно — и непонимающей, тревожной будет взгляд тогда ещё не мужа.
«…Ты никогда не будешь знать покоя. Ты будешь платить вечно. За все.»
Он не поймёт. Он, любящий её слишком сильно, чтобы понять, слишком благородный, чтобы догадаться — не поймёт. А ей не достанет мужества открыться. Никогда.
И камнем в спину будут звучать слова, которых уже никогда нельзя будет исправить.
…А она будет вспоминать взгляд серых глаз под тёмной сталью короны — усталый, присыпанный пеплом взгляд, переполненный через край непонятной стылой тоской. Взгляд, который единственный успела рассмотреть тогда, за краткие мгновения безнадежного боя. Словно и не было больше ничего — ни бесстрастного холодного лица, ни кривящихся в горькой, неуместной усмешке тонких губ…
«Призрак с мраком под короной», — скажут победители. А она — единственная, кто знал правду — промолчит.
Потому что правда — страшнее.
Промолчит, и будет молчать вновь и вновь, будет через силу улыбаться в ответ на бесчисленные здравницы. Будет повторять про себя несправедливую, отравную ложь — раз за разом, словно заговор, словно вису, пока не превратятся, утратив смысл, в бессмысленный набор звуков сами слова, пока попранная истина не запечётся кровавым пеплом на губах.
Будет повторять.
…Но забыть не сможет всё равно.
Ни взгляда этого — стылого, гордого и горького, словно пепелище над старой могилой.
Ни смертельного взблеска своего клинка, не дрогнувшего, не промахнувшегося… не остановленного.
Ни крови — алой, горячей, человеческой крови, брызнувшей на её руку из пробитого горла.
И собственное прозвище будет казаться отравленным вином.
Она будет молчать. Всегда, до последних своей дней — молчать, и страшную свою, горькую, позорную тайну унесёт с собой: потому что слишком страшно, слишком больно будет произнести хоть слово. Словно — расписаться под приговором, который никогда уже не удастся отметить. Она будет молчать. И вина за принятую в дар, бескорыстную любовь — любовь, которой она не заслуживала — будет жечь, как не успевший прогореть пепел.
«— Это потому, что я похож на него?» — спросит однажды Фарамир, нарушив — лишь раз — негласный уговор.
«— Да», — просто ответит она. Ответит, не успев задуматься, не успев понять, о чём — о ком — был вопрос.
Фарамир промолчит. Промолчит, раз и навсегда, на стене притихшего опустевшего города, простив своему Белому Цветку всё — и впредь.
…а у сына будут его глаза — его, не Фарамира: глаза Денетора, которого она никогда не видела, глаза потомка давно ушедшего на дно морское Нуменора.
…глаза того, чьё имя она так никогда и не узнает.
Лишь раз она придёт туда — на место, где умерли два короля, где совершили подлость двое, равно мечтавшие о славе и одинаково опоздавшие защитить того, кого любили.
Лишь одно слово сорвётся с плотно сжатых губ.
Всего одно. На большее нет права.
Лишь на миг позволит себе она опустить взгляд, скрывая от сочувственных, понимающих — ничего, ничего не понимающих! — лиц… нет, не слёзы.
А потом она отвернётся, и пойдёт к городу, что отныне должен будет стать ей домом и темницей, и спина её будет пряма, а лицо — спокойно.
Но никогда больше рука её не возьмёт боевой меч, и ни разу больше кольчуга не обнимет хрупких плеч.
«Прости, враг мой. Прости за то, что слишком поздно поняла. Прости, что кровь легла между нами, что оба мы виноваты, и ни у одного у нас не было права отступить.
Прости за то, что ты, слуга Врага, исчадие мрака, нашёл в себе силы не запятнать своей чести. Ты — не я.
…За то, что отныне — и до конца времен — слишком поздно.»
Её будут звать белой девой Рохана…
Война кольца. Прощание
— …Вы знаете, что должны делать.
Восемь темных теней в полумраке зала. Огненная гора выбрасывает столько пепла, что хватило бы окутать половину материка. У него уже много дней не хватает ни сил, ни времени рассеивать плотное душное облако. Людям, да и оркам тоже, непросто дышать этой смесью. Шейные платки давно перестали быть данью традиции. Назгулам должно хватать магии… Но не всем хватает нервов. Видеть Сайту с открытым лицом непривычно.
…И тяжело. Сейчас он предпочел бы, чтобы они были теми бесплотными безвольными тенями, какими представляют их Верные.
Призраками, которые не умеют смотреть — так: не в глаза, в самую душу, словно раскаленной иглой под сердце. Не умеют молчать — так. Возражая и умоляя, без слов, без единого жеста — и нечем становится дышать, и скрипящий на языке пепел превращается в густую смолу с мириадами стеклянных осколков.
С призраками было бы легче.
Им можно просто приказать. Им не нужно ничего объяснять. С ними не нужно прощаться.
…От них не надо прятать глаза.
В какой-то момент ему кажется, что это уже было. Он не сразу вспоминает, почему.
А когда вспоминает, вздрагивает, на миг давясь горьким, наполненным пеплом воздухом. Что-то внутри сжимается, смерзается в острый окровавленный комок. И падает — вниз, вниз, отнимая силы, лишая воли…
Потому что это действительно уже было. Трижды.
И лишь в последний раз на черном троне сидел он сам.
В груди вдруг рождается звук: болезненный, злой, клокочущий. Не смех — вой смертельно раненого волка.
Он помнит, чем закончился второй раз.
Шутишь, судьба? Или даешь еще один шанс? Неважно. Второй раз вновь будет последним.
А они не верят. Не хотят, не могут поверить. Хотя и знают — он прав.
Иногда самые страшные решения — единственно верные.
— Позволь, Учитель…
Что позволить? Рискнуть вашими жизнями, вашими душами — ради призрачного шанса подчинить себе воплощенную смерть?
— Мы расставим посты…
И получите очередного — на этот раз поистине безумного и жестокого — Темного Властелина раньше, чем появится шанс уничтожить орудие Предопределенности.
— Но почему именно ты, Капитан?! Позволь мне…
А ты жесток, Сайта… Неужели не понимаешь: ни одному из вас не удержать Пустоты? Скорее, просто не задумываешься. Так легко — броситься вперед, грудью на вражеские копья, собой пробить кажущийся незыблемым строй…
…Прости. Я жесток не меньше.
Но я больше не буду смотреть, как умирают мои ученики. Пусть даже ты никогда не называл меня так.
…И уже — не назовешь.
— Еще не поздно, Повелитель…
Пустые, мертвые слова. Бессильная ложь.
…даже во-спасение она не становится правдой.
Медленно падают вниз капли невидимой клепсидры, разбиваются с ломким стеклянным звоном о черный камень пола. Дробятся о стены, отзываясь беззвучным стоном между высокими колоннами.
Утекают сквозь пальцы.
…И все меньше остается времени на то, чтобы договорить, объяснить, поддержать…
Попрощаться.
Он чувствует Кольцо. Не видя его, он все равно — чувствует его, как человек мог бы чувствовал застрявший в теле осколок клинка. Холодная, равнодушно ждущая Сила. Сытая змея, свернувшаяся у самого сердца замершего в страхе мира. Один миг промедления, один миг нерешительности — и она ударит.
И будет поздно.
Для всех.
— Поздно, — говорит он вслух. Сухо, без эмоций. Единственная жалость, которая ему осталась. Слова осыпаются на пол горстью пустых ореховых скорлупок.
— Уже — поздно. Слишком много крови пролилось. Слишком много ненависти, боли… Даже мне уже не подчинить эту силу. Пусть идут. Пусть… Пусть попробуют. Возможно, хоть кто-нибудь из них сумеет. Я сделал все, что мог. Либо любовь и преданность, либо жадность и страх — хоть что-нибудь победит. Должно победить.
Он запинается.
— Если нет… То я сам это сделаю.
Они не отвечают.
— Это смерть, — безнадежно произносит наконец Маг. — Смерть для всех. Нам не удержать Пустоту… И тебе — тоже.