…любовь, что единственная даёт силы делать ещё один шаг, и ещё один, и ещё… Слепая и исступлённая, не умеющая отступать, не требующая ничего в уплату.
Любовь, бессильная уже защитить, но всё ещё способная стать заслоном от всепоглощающего ужаса предсмертия.
Тупая едкая боль стиснула горло. Оборвала на середине дыхание: вот и ещё две жизни, потерянные по его вине. «Простишь ли, Тано? Сколько боли, сколько крови… Чужими руками исполнен страшный долг, и — есть ли прощение тому, кто призван был хранить, но раз за разом становился смертью для них, несущих в себе искру твоего огня, твоей любви?..»
«Бегите же…» — беззвучно шепнул он, глядя в переполненные страхом и горем, не способные увидеть его глаза. Зная: не успеют. Слишком мало осталось времени, слишком страшным будет удар, который не погасить, не поглотить даже ему. Те, кто остались перед вратами обречённого Замка Ночи, могут ещё спастись. Вспомнят ли победители о милосердии, захотят ли остановить карающий клинок, или всё повторится вновь, и хмельная радость победы превратится в кровавую, сметающую всё на своём пути волну? И опять, как тогда, он уходит, бессильный остановить смерть, бессильный защитить тех, кто не пожелал подчиниться бессильному приказу-мольбе: «уходите!..»
…И всё-таки — они могут уцелеть. Пусть не все… Пусть хоть малая часть…
Те, кто волей судьбы оказался заперт на выжженной равнине Горгората, обречены.
«Простите…» — молча произнёс он, глядя в спину двум спотыкающимся фигуркам.
И — повернулся к наполненной кровью Арты огненной чаше. Время вышло. Осталось — одно… И у него нет больше права на ошибку.
Ортхэннэр глубоко вздохнул, преодолевая затапливающий сознание слепой ужас пополам с омерзением. Разум вопил в панике, умолял остановиться. Почему так страшно уходить, ничего ведь больше не осталось, и душа — стылое обугленное пепелище?.. Неужели даже сейчас он не способен отпустить, освободить поющие чуткие струны, что вот-вот станут смертельными оковами на живой плоти Мира?
Он стиснул зубы. Сжал крепче бесполезный уже меч-Силу, словно ища поддержки в твёрдом металле, помнящем руки Учителя. И, не давая себе больше времени одуматься, сделал шаг вперёд, в ало-золотую огненную купель.
Туда, где на схватившейся в беспомощной попытке отдалить смертельный удар корке стремительно таяло тонкое золотое кольцо с призрачной вязью тэнгвар.
Взрыв услышал уже не ушами: всем телом, всей своей сутью. Услышал — и захлебнулся на миг острой, пронзающей до костей агонией, слепым ужасом живого существа, не способного уже спастись от рушащегося безжалостного клинка. Потянулся бездумно вперёд, задыхаясь от боли, от страха опоздать, забывая о собственной тоскливой жажде быть…
Это оказалось просто. Так просто… Словно бездонная дыра — ледяной равнодушный зрачок Пустоты. Холодный клинок под сердцем: и захочешь, а не ошибёшься, не промахнёшься бессильными пальцами мимо обжигающего лезвия. Что же натворил ты, несчастный брат мой, безумный творец, слепая игрушка всемогущего Замысла… Что же ты натворил, Келебримбор — и что натворил я, скрепив эту безупречную цепь твоей невинной кровью…
Достанет ли сил теперь — удержать? Сил встать под падающий на Арту карающий клинок — достанет ли?
Встать — и остановить собственным телом?
«Не бойся», — мысленно, с мучительной жалостью окликнул он, нащупывая сердцем ледяную иглу Ничто. — «Я не отдам тебя Ему. Дай мне миг, ещё только миг… Оно не успеет забрать тебе. Не бойся.»
Произнёс — и содрогнулся, осознав, насколько мало сам верит своим словам. Выдержит ли он? Сможет ли сдержать воплощённое ничто? Всего лишь сдержать, ибо уничтожить его не под силу никому. Достанет ли сил стать заслоном на пути смерти — сейчас, ещё один вдох, четверть вдоха спустя?
На миг он заколебался. Застыл, не в силах впустить в себя то, против чего бессилен был даже Мелькор.
Всего на миг.
На большее не было права.
И улыбнулся сыто Замысел, ощутив наконец свободу; но он уже шагнул вперёд, вглубь, внутрь той страшной равнодушной пустоты, что прежде мирно дремала в совершенной оправе белого золота. Становясь — непроницаемой воронёной сталью нового кольца, ловушкой, из которой нет, не будет выхода алчному всепожирающему Ничто. И Замысел заметался, забился яростно в смыкающейся незримой темнице, и болью, ядовитой оглушающей болью хлестнуло по израненному телу.
…увидел, как со стороны: выгнулось в муке тело, вцепились бессильно в чёрную рукоять напряжённые пальцы. Хлестнули по беспокойно колышущейся алой крови земной седые — сами прах и пепел — волосы. Больно, как же больно отдавать равнодушной Пустоте тело это, созданное Учителем, помнящее прикосновение его рук, его силы! Жадная ненасытная тварь. Неужели он отдаст ей эту память, эту боль, без которой — останется ли что-то от него самого?
Хватило сил усмехнуться: горько, устало. Останется ли? Понял вдруг с тоскливой безнадёжностью: он знает ответ. Для Майар плоть — не более чем видимость. Зримая память, что облекает, подобно одежде, бессмертный дух. Боль и наслаждение, страх и радость — мимолётные ощущения смертных земель, что так легко сбросить, как ненужную шелуху…
…где ты теперь, таирни эр`Тано-эме[1], горькая песня тростника, несчастливый свидетель чужой боли и чужой несправедливости? Какие сны мучают тебя: не успевшего стать живым, не умеющего быть мёртвым? Куда уйти от боли, от памяти, что стала — сутью души?..
Куда уйти от рук твоих, Тано, от голоса: им энгэ, им къерэ, ийме — им эркъэ-мэи[2]… От скорби этой, что сама, непосильная, дороже жизни?.. Куда уйти от твоей любви, которой не достало сил быть достойным? Простишь ли, Тано? Поймёшь ли?..
Он знал: не сможет. Своей волей уйти не хватит — не решимости, но сил. Слишком тяжёлым стало невесомое когда-то Хроа, прежде — было ведь! — способное обернуться зверем и птицей, безумием ветра и танцем пламени. Слишком прочна печать Арты, печать любви, от которой единственной никуда не деться, пока остаётся в душе хоть крупица огня. Слишком тяжела, слишком бесценна память: кровью бесчисленных потерь запеклась на сердце, рваными рубцами незаживающих ран въелась в тело, ставшее слишком живым…
…недостаточно живым, чтобы лёгким пеплом обратиться от прикосновения пламени земного. Не сбросишь, как ненужный груз, не избавишься. Больше оно не помощь: помеха. Цепь на ногах, мешающая шагнуть прочь, за бесконечно тонкую непроницаемую границу, туда, где ненасытная эта Пустота никого уже не сможет пожрать. Никого, кроме…
…но какое это имеет значение?
Жадное ненавидящее Ничто терзало изнутри, прогрызало себе путь наружу, сквозь плоть и кости, сквозь стальной заслон воли и любви. Быстро, слишком быстро… Нельзя ждать, пока ширящаяся внутри Бездна источит бастионы души, пока рассыплется тело, не способное выдержать соприкосновения с воплощённым Ничто.
Нельзя — и слишком страшно.
Но тяжело, как же тяжело решиться на то, к чему уже давно был готов…
«Здравствуй, наследник проклятой крови… Ты наконец решился сражаться в открытую, потомок клятвопреступника?..»
Как же тяжело…
Но иного пути нет. Не разорвёт удар, нанесённый с любовью, ставших цепями пут между Фаэ и Хроа.
…а если даже и разорвёт, то как посмеет он просить о таком? Неужели недостаточно тяжек груз тех, кому назначено оставаться живым щитом между миром и терпеливо ждущим Замыслом?..
«Прости, враг мой. Мы оба — лишь орудие Судьбы… Оправдаюсь ли я тем, что ты свою роль палача примешь с гордостью? Утешусь ли? Прости, король-надежда Верных. И ты, Тано, прости… Вот, я вновь дождался его; и вновь он не услышит слов, как не услышал некогда, ослеплённый мёртвым светом камней-судьбы и горьким оковами ведущей его любви.
Прости меня, наследник Исильдура — прости и сделай то, к чему вело тебя Предопределение всю твою жизнь. И пусть никто не заметит крови на твоей законной награде: ибо сам я, пленник своего бессмертия, сделать этого не в силах. Таирни эр`Тано-эме — файе-тэи[3]…»
Ему казалось: тоскливое осознание горчит на языке стылым, замешанным на крови пеплом. Как же тяжело… Как больно и страшно уходить — так… Если бы только был другой путь! Пусть бы лучше огонь земной взял эту бессмертную плоть, как некогда взяло море, ведь Ей это было бы несложно. Пусть бы… Но молчит Арта, и не испепеляющим жаром — мягким теплом ласкает руки ало-золотая живая кровь мира…
Даже смерти — и той не дано ему…
«Помоги, ведь ты можешь…» — молча, беспомощно позвал он, зная: не ответит. Никогда не отвечала — ему. Даже смерти…
…Он знал, что Она не ответит. Но ответ всё-таки пришёл. И в первый миг — не понял, не осознал, испугался поверить в последний этот дар милосердия. Словно прохладная невесомая ладонь: коснулась незаживающих ран, унимая боль, невесомым прахом обращая сочащуюся из незакрывающихся жил кровь. Обняла бережно, ласково. И он с облегчением доверился этим объятиям, как доверялся некогда обожжённым чутким рукам, не отпускающим, привязывающим к зримому миру… Прижал к груди не нужный более меч с затменным солнцем на рукояти — и провалился вниз, в ровно мерцающую ало-золотую глубину, с благодарностью покоряясь властно охватывающей его силе, чувствуя, как мягко, не причиняя больше страданий, расплетаются прочные скрепы бессмертной плоти.
На четверть вдоха, на краткий миг он позволил себе забыть о боли, о долге, о страшном выборе, до которого — меньше шага. Улыбнулся благодарно: всё-таки не будет последнего, тягостного, о чём думал со страхом и горчащей на губах тоской. Не будет — откованного ненавистью древнего меча, единственно способного разорвать прочные оковы бессмертной плоти. Позора и боли последнего сражения не будет, и клинок того, кто был некогда Гэлеоном, мастером, видящим душу металлов и камней, не будет вновь запятнан кровью хранителя Арты.