ения за злодеяния свои. И не будет ему покоя, пока не избавится душа его от скверны, и будут скованы руки его, ибо открылся Валар тайный замысел Врага: обманом заставить Светлых Владык открыть Дверь Ночи, чтобы открыть дорогу в мир хозяину своему, Мортогу.
И, услышав приговор, пал на колени Враг, и униженно молил о пощаде; тогда дрогнуло от жалости сердце милосердной Ниэнны, и просила она братьев и сестёр о сострадании… И так горьки были её слёзы, пролитые об искалеченной ненавистью и злобой душе бывшего Тёмного Властелина, что заколебались пресветлые Валар, и, склонив слух свой к словам сестры, выступили вперёд Намо Мандос, Владыка Судеб, и Ирмо Лориэн, Властелин Грёз. Видели они все бездну злодейств Саурона, видели и неисчислимые страдания его жертв. Потому и просили они Манвэ Сулимэ не о справедливости: о жалости.
„Ибо“, — молвил Ирмо, — „Недостойно карать больного за терзающий его заразный недуг, если, быть может, ещё можно исцелить его. Да войдёт слуга Моргота в мои сады, и там, погружённый в сон, познает смирение и раскаяние“.
Тогда второй раз встал Владыка Ветров, и говорил он так:
„Несть числа горю, принесённому смертным землям Сауроном. И справедливость требует, чтобы примерно покарали мы отступника, дабы отвратить от злодеяний тех, кто впредь решит следовать путём Тьмы. Но жалостью наполняется сердце моё, ибо вижу я, сколь тяжелы муки, испытываемые Врагом, и сколь страшна кара, что обрушила на его голову не наша рука — но рука Единого. Прежде уже пришлось нам карать без жалости, и не было дня, чтобы не оплакивал я погубившего себя брата моего. Пусть же будет так, как говорит брат наш Ирмо, и пусть вечный сон в садах Лориэна подарит оступившемуся Майа Артано покой и избавление от страданий…“
И стало по слову его, и вечно будет спать в ледяной гробнице поверженный Чёрный Властелин, ибо так глубоко проникла Тьма в душу его, что не принимает она исцеления, и, пробудившись, погибнет Враг от невыносимых мук, уничтоженный ядом ненависти своей…»
Белая игла Таникветиль: слепое равнодушное сияние, и равнодушно застыли на белых тронах тринадцать величественных фигур. Не суд — судилище. Он хочет усмехнуться — но губы сводит от боли, да и есть ли теперь смысл сохранять ненужную уже, бесполезную гордость?
Воздух напоён мельчайшей алмазной пылью: трудно, как же трудно дышать! Но нет, это не пыль — это рвётся сквозь бастионы заново воплощённого тела утратившая золотую оболочку Пустота. Судилище. Позорное, фальшивое, лживое.
…неизбежное и необходимое. Ему нужно время. Совсем немного времени…
Холодный яркий слепит даже сквозь опущенные веки. Он стоит в кругу Валар, и нет сил подняться с колен, и нет ни желания, ни воли защищаться. Да и зачем? Валар давно забыли о милосердии. А справедливость… была ли она когда-либо ведома им? Он молчит. Ему не нужна жалость. Не нужна и свобода, которую, быть может, снизошли бы предложить, реши он молить о прощении: свобода, незримыми цепями висящая на ногах, свобода петь в золочёной клетке к развлечению благосклонных владык…
Он усмехается — горько, сквозь сведённые судорогой губы. Он знает, что его ждёт.
Знает… и почти желает этого.
«Прости, Тано… Не смог спасти. Сберечь то, что ты вручил мне — не смог… Какая насмешка… Вот, исполнилось: наконец разделяю с тобой всё, до конца. Горькое счастье — умереть у тебя на руках… Нет, не слушай, не думай — не будет этого, не будет, никогда не будет. Не посмею. Спи, не пробуждайся от своего тягостного сна. Я не потревожу. Не причиню больше боли. Как был глуп — тогда! Не любовь — себялюбие. Хотел успеть увидеть, попрощаться… Помню: руки твои, помню, как слышал зов — и возвращался, не в силах противиться не приказу твоему — любви; помню: видел себя твоими глазами, и боль казалась счастьем. Как же был глуп тогда, как жесток… Теперь — так не будет. Только бы хватило сил… Только бы ты не услышал, не понял, что меня — больше — нет…»
Боль рвёт измученную душу, и невольными спазмами отзывается искалеченное тело. Брат мой, Келебримбор, как же ты смог сотворить это, как же сумел удержать это в оковах металла… Как же ты смог — и как суметь мне, как выдержать, хотя бы минуту, час, не выпустить наружу голодную эту Пустоту?!.
Всё-таки суд… Зачем? Неужели есть о чём спорить благим и справедливым Валар?!.
Он чувствует, что уже на грани. Изнемогает не истекающее кровью тело: душа, ставшая пристанищем и ловушкой для силы, которая была старше времени, старше мира. Ненасытная алчущая тварь. Даже ты, Тано, даже ты не справился — один…
Пусть решают быстрее…
…пусть спорят, спорят как можно дольше! Ему нужно время… Немного, совсем немного. Он знает, что должен сделать.
…не знает лишь, где взять силы и мужество на задуманное.
Как же мучительно долог суд…
Не открывая глаз, не прислушиваясь к обвиняющим словам, он расплетает, распутывает бережно тончайшие неисчислимые нити:
Возьми меч, возьми книгу, иди!
Касается, словно величайшей драгоценности, страшась повредить, страшась не заметить, забыть, оставить в стремительно обугливающейся душе хоть одну мельчайшую крупицу не принадлежащей ему силы.
Чеканно роняет слова Манвэ. Он слушает — но не слышит ни слова. Неважно, уже неважно. Жалости к поверженному врагу не будет — а иного он уже не боится.
Чья-то тревожная мысль прикасается к израненному сознанию. Он отталкивает звенящую нить осанвэ, даже не пытаясь вслушиваться. Ему всё равно, что хочет сказать ему Владыка Судеб. Поздно, слишком поздно! Не вмешивайся, Намо: ты, Закон, промолчавший, когда твои братья творили беззаконие — молчи же и теперь.
Чья-то ладонь касается воспалённого лба. Охлаждает, облегчает боль, запирает сочащуюся из незаживающих ран, заполняющую рот кровь. Чьи-то руки — на плечах. Тяжёлая, уверенная, словно невидимым щитом, заслоняющая от рвущей в клочья душу Пустоты — справа. Невесомая, сочувственная, лёгким прикосновением отводящая в сторону бьющийся в изнемогающее сознание ужас — слева.
Ему не нужно открывать глаз, чтобы понять — кто. Ему больше вовсе не нужны глаза. Забыл, за тысячи лет забыл, каково это: быть лёгким перышком, влекомым по ветру, песчинкой в ладонях стихии, чувствовать — всем телом, всей сутью осознавать присутствие силы, неизмеримой и непостижимой. Забыл — за бесконечные столетия, пока смотрел в наполненные звёздным светом сияющие глаза, пока был — щитом крылатой скорбной Песне, мечом, хранящим от новой боли…
Краем сознания он ощущает благодарность. Поздно, слишком поздно! Где раньше была ваша решимость, почему тринадцать судили одного, а не десять — четверых?.. Поздно…
И всё-таки, он благодарен за это мимолётное сочувствие, за краткий миг передышки, после которого — понимает он — ещё тяжелее будет принять неизбежный страшный конец.
…Он знает, что это — лишь отсрочка. Сколько он выдержит? Час? Год? Столетие? Сколько бы ни было, этого всё равно окажется мало. И будет — чёрная тень, закрывающая небо, тень, в которой нет ни звёзд, ни даже темноты, и не защитит от голодного Ничто ни канувший в огненную купель меч-Сила, ни обессиленные Ллах-айни, ни восемь светлых клинков, из последних сил удерживающие трещащие по швам кости земли…
Лишь Истинное пламя в силах уничтожить Пустоту. Истинное пламя, которым был — когда-то — Он, Сотворивший. Когда-то — до того, как отдал всего себя Арте и живущим на ней.
А истерзанным крыльям тёмного пламени остаётся лишь держать, словно невидимый щит, слабеющие заслоны души, держать, пока достанет сил…
Держать — и надеяться, что, когда последний зыбкий бастион рухнет, выпуская на свободу ненасытное Ничто, хватит сил: на один, самый последний, шаг — сквозь распахнутые Двери Ночи, прочь от мира, которому он — Жестокий, Ужасный, Проклятый — отныне может принести только смерть.
Туда.
За Грань.
Держать — и надеяться, что хватит сил уйти. Стать — стрелой, иголочным острием, пронзающим непроницаемую преграду, связать невидимой, тончайшей, неразрывной нитью Звезду — и Того, кто ушёл за Звездой…
Связать — и последней гаснущей мыслью увидеть, как спасительной дорогой выстилается между былью и небытием дрожащая струна, неподвластная ни времени, ни смерти, ни самому Единому: Тано-эме, Тъирни-эме — кор-эме о анти-нэи…[4]
И, может быть, он всё-таки успеет ещё раз…
Нет.
Не успеет.
Не имеет права.
Как был глуп тогда, как жесток…
Ты слышишь, Тано? Дождись. Я открою путь. Ты только не слушай…
…только бы хватило сил!
Каким-то глубинным, нерассудочным чувством он вдруг осознаёт: они боятся. Боятся — его. Сломленного, покорённого, брошенного на колени… Они — боятся; а значит, суд, этот дешёвый лживый фарс, будет недолгим.
…достаточно долгим, чтобы он успел. Нити Сил лежат в руках — хрупкие, покорные… готовые опуститься в ладони новых хранителей. Он знает, что должен сделать. Хотя — откуда это трусливое колебание? — принять это знание оказывается не проще, чем впустить в себя равнодушную всепожирающую Пустоту.
Где-то, в самой глубине выжженной в пепел души, умирающей змеёй ворочается глухой тоскливый страх. Он не слушает его голоса. Зачем? Его время вышло. Осталось одно — уйти, не забрав с собой всех, ради кого заставлял себя жить все эти бесчисленные сотни лет.
Это — единственное, что ещё имеет значение: успеть. Отпустить, дать свободу: сейчас, пока у него ещё есть силы. Отпустить, развязать сплетённые теснее нитей в паутине, теснее жил в теле тончайшие струны Бытия. Сейчас. Пока Стена Ночи не сомкнулась за спиной, отсекая от жизни. Пока тончайшая грань абсолютного Ничто не разорвала струны, которые не должны быть оборваны, ибо, рассечённые, хлестнут они по живому хрупкому миру, сойдут с ума стихии, и встанет на дыбы твердь, и не будет спасения ни смертным, ни бессмертным, ни тем, кто сам — суть беспечные дети вечно обновляющейся природы…