Он должен успеть. И времени, знает он, уже почти не осталось.
Он спешит. С кровью, с плотью корчует из агонизирующей души нити Силы, что за тысячелетия стали его сутью. Корчует без жалости, заботясь лишь о том, чтобы — не оборвать, не повредить… Расплетаются с болезненным звоном тончайшие струны, связывающие его с Артой. Натягиваются, вплавляясь в тёмную сталь девяти колец, складываясь в сложную девятилучевую фигуру, и Тьма протягивает руку Свету, поддерживая, разделяя поровну общую непреходящую скорбь, и плечом к плечу становятся Вода с Огнём, а крылатая Мысль — с вечной, бессмертной Жизнью, и твердостью стального клинка, встречающего смертельный удар, становится Равновесие…
И сияющей звездной тропой устремляется в вечность Путь.
…И лишь Истины, обжигающей ледяной искры очищения, нет в пылающем кольце: протянуты в пустоту хранящие руки, и провисают бессильно нити силы… Оплавлены, обуглены струны, что призваны защищать мир, разорван круг — но поздно, слишком поздно! Нет сил исцелить, и нет времени залатать, заплести заново кровоточащую рваную рану…
И он замирает на мгновение, колеблется, не решаясь разорвать последнюю связь, не решаясь расстаться окончательно со страшной своей ношей. Отпустить — не решаясь: в пустоту, в темноту, наугад — хватит ли им сил, хватит ли знания, успеют ли, сумеют ли удержать, не дать сорваться в терпеливо ждущую равнодушную пасть Замысла?..
Он — замирает.
Но времени уже не осталось. И со стоном рвётся у сердца последняя нить, и холодом, страшным нездешним холодом страха и одиночества ударяет из разверзшейся в душе пустоты.
Он слышит голоса: издалека, словно из уже выросшей между ним и миром непроницаемой стеклянной стены. Ему что-то говорят. Гремит гневно, обвиняет величественный голос, холодный и прекрасный, как лёд на вершине Таникветиль. Словно щит, остановивший клинок, другой голос: глухой, твёрдый… Возражает первому, натягивается, подобно струне, в отчаянном усилии сдержать смертоносный напор… Тихим шелестом ночных трав — мягкое прикосновение к израненной душе. Не спор: мольба о милосердии, и от незримой уверенной поддержки на миг легче становится дышать. Но ледяной клинок уже падает — тяжёлый, неодолимый, чуждый и состраданию, и жалости. Вскрикивает беспомощно, заходится в рыдании нежный хрустальный колокольчик…
Он не слушает: неважно, сейчас это неважно. Главное — он успел…
Невыносимым сиянием ударяет по глазам свет, и он понимает: суд окончен.
Он открывает глаза. На лицах Валар нет спокойствия, нет и согласия: в глазах поднявшихся со своих мест Владык — осуждение, непонимание, растерянность. И пять сияющих тронов — пусты.
…Они стоят рядом с ним: братья-Феантури, тёмно-лиловая тень и серебристый росчерк тумана. Стоят, в жесте защиты опустив ладони на плечи осужденного. Вайрэ застыла, приникнув к мужу; в бездонных глазах Ткачихи — печаль и понимание. Замерла, спрятав лицо в ладонях, тонкая невысокая фигурка в сером плаще, хрупкие плечи едва заметно содрогаются в беззвучном плаче.
…Эстэ он не видит, но знает, что и она рядом: лёгкие прохладные руки гладят спутанные волосы, и боль, грызущая измученное тело, немного стихает, отступает, скаля в бессильной злобе зубы.
Они стоят рядом с ним. Пятеро — против девятерых. И ему не нужно объяснять, каков будет приговор более не единого Круга Маханаксар.
Медленно, через силу он усмехается — сведёнными, солёными от крови губами. И медленно, чувствуя, как поддерживают с двух сторон руки целителей душ, поднимается на ноги.
Он знает, каков будет приговор.
Он…
…он ошибается.
…Тонкая игла Таникветиль. Белое слепое сияние. И, на идеально-ровной стене, видный из каждого уголка Валимара — чёрный росчерк распятья.
Саурон, враг Мира, Тёмный Властелин…
…последний щит между замершей в страхе живой землёй и голодным ненасытным Ничто.
Он знает, что проиграл.
Знает, что не выдержит долго.
Знает, что будет удерживать Пустоту — до тех пор, пока останется хоть капля сознания, пока будет жить хоть крупица души… До тех пор, пока ещё сохраняется хоть что-то, что будет возможно воплотить в содрогающемся от боли, несущем всю тяжесть полученных в Средиземье ран теле.
До тех пор — и ещё немного. Потом, когда обугленный обломок души превратится лишь в искру умирающего пламени, ещё помнящую о любви, о долге, о ненависти… но уже не способную всего этого испытать.
Ядовитая, лишающая воли боль вгрызается в кости. Он молчит. Алмазная пыль скрипит на зубах, забивает лёгкие, режет воспалённые, слезящиеся от яркости глаза, запекается блестящей коркой на незаживающих ранах. Впивающиеся в запястья оковы уже прорезали плоть почти до кости, и срывающиеся с пальцев алые капли кажутся в яростном сиянии почти чёрными. Он молчит, хотя выматывающая, ни на миг не утихающая мука уже почти погасила сознание. На изорванных в лохмотья губах нет живого места: держать, держать, держать… Ещё немного, ещё… Ведь должны же, должны они понять, что происходит, должны осознать, каков единственный путь к спасению?!.
Он молчит. Это не казнь — наказание. От него ждут лишь слов покаяния, лишь мольбы о пощаде, чтобы отменить жестокий приговор и подарить — во всепрощающей милости своей! — избавление от мук, вечный безмятежный сон в прекрасных садах Лориэна. Не кара — спасение, для того, кто не мыслит своей жизни без горького аромата степей Средиземья, без бушующих вьюг и ликующих летних гроз…
Он молчит. Одно лишь слово мольбы — и сознание, погружённое в сон, перестанет быть преградой для ненасытной Пустоты.
Сон в садах Лориэна — обычная кара для Маяар-отступников…
…для нераскаявшегося мятежника — будет ли другая? Хватит ли сил — выдержать, дождаться гнева Владык, дождаться приговора, который единственный может спасти — не его, но мир?
Он чувствует, как прикасается к разуму чужая мысль, и в бездумном отчаянии поднимает стену аванирэ. Разве он не пытался — объяснить? Разве умолчал он хоть о чём-то, скрыл хоть часть помыслов от всепроникающего взгляда Владыки Судеб? О чём говорить ещё? Жалость — не нужна. Просьбы одуматься — смешны. Сочувствие — бессмысленно.
Ему нужно лишь одно. Один-единственный приговор, последняя надежда и последняя горькая радость.
…Он обманывает себя. Знает — этого не будет. Помнит — молчал Манвэ, и не гневом — подозрением сверкали прекрасные и бездушные глаза Варды… Они — не поверили.
А он — забыл о самолюбии, о гордости, и стоял на коленях — сам, сам, никто не принуждал! — и умолял — умолял лишь об одном: «смотрите, смотрите сами, смотрите же!» Раскрыл душу, наизнанку, на всеобщее обозрение, под холодный равнодушный нож чужих брезгливых взглядов. «Смотрите, я больше ничего не скрываю, смотрите же…»
Но был ответ: «ни в чём не может быть веры исчадию Тьмы». Был ответ: «Даже сейчас упорствует раб Моргота в своей лжи, и слова его — суть попытка вынудить нас открыть Двери Ночи, дабы освободить хозяина его…»
И плакала Ниэнна, но остались глухи Владыки Мира и к слезам своей сестры, и к словам братьев-Феантури, от которых ничто не укроется в душах смертных и бессмертных. А он — ему осталась только боль, и отчаяние, и мучительное понимание: уже скоро. Уже совсем скоро… Ослабеет измученная воля, померкнет разум, и гаснущая искра его души станет первой пищей Пустоте — пищей, которая лишь подстегнёт Её голод. И не станет ни ослепительного Валимара, ни пронзающей небесный свод белой иглы Таникветиль, и тысячи душ сойдут в Чертоги Мандоса, корчась от боли и ужаса. А потом и сами Чертоги превратятся в прах, вместе со своим владыкой, бессильным защитить доверенные ему судьбы. А затем ненасытная тварь, которой всё равно, что пожирать — живые тела, мёртвые камни, бушующие морские волны — двинется дальше, к берегам Средиземья…
И — хватит ли Восьмерым сил, чтобы не убить, нет — хотя бы сдержать воплощённую пустоту? Лишь Истинному пламени дано уничтожить Её… Кто сможет противостоять Ей, если даже он, Сотворивший, вместе с Ллах’айни сумел лишь изгнать Её, и то — воплощённую, лишённую большей части своей чудовищной мощи?.. Даже Тано…
…Где взять силы — ему, Таиэрну Ортхэннэру, Тёмным Крыльям Пламени, если и этого пламени осталась — жалкая искра, гаснущая в мёртвом холодном пепле?.. Что ему делать? Как спасти то, что он не может, не имеет право отдать на расправу ненасытной Пустоте?
Что делать, Тано?!.
…И в панике срываются чайки с белых прибрежных скал.
Тишина. Потрясённая, испуганная…
Отчаянный, исступлённый крик разрывает сонный покой Валимара. Беззвучный, он кажется тем страшнее, что каждая душа в пределах Благословенных Земель слышит его — не ушами.
Разумом.
Слышит — и отвечает, захлёбываясь безысходным ужасом, который пока ещё не принадлежит ей.
Пока ещё. Только «пока».
…Ему кажется, что его безмолвный крик, вырвавшись из клетки тяжело вздымающихся рёбер, превращается в безумную, слепую чёрную птицу. Взмывает вверх, не видя пути, не зная, куда летит, обезумев от страха и горя… Кажется: не солнечные искры — капли крови сыплются на застывшую в оцепенении землю.
Словно — раскрылась грудь, и вместе с болью, ненавистью и страхом рванулась наружу ярость, острая, испепеляющая, не знающая преград…
Рванулась — и разбилась вдребезги о сияющий купол равнодушных небес.
…Ему кажется, он почти слышит тонкий звон хрустальных осколков.
И в этом звоне, едва слышным измученным вздохом, доносится тихое:
«У тебя есть Негасимое Пламя, Ортхэннэр…»
И — затухающим шёпотом:
«Ирни…»
Он захлёбывается собственным судорожным вздохом.
А миг спустя — понимает. Всё. И сразу.
«Не орудиями моими будете, не слугами — детьми…»
Согревающая ладонь на груди. Взгляд — тёплый свет далёких звезд, сила, обнимающая нежно и бережно…
«Ирни». Как просто…
«Как же я был глуп, Тано…»
И застывшие в зале суда Валар слитно, одним общим порывом, отступают на шаг назад, когда искажённое страданием лицо Чёрного Майа вдруг расслабляется, становится спокойным и почти безмятежным, а закушенные до крови губы вздрагивают в усталой, печальной и облегчённой, улыбке.