А он — опускает ресницы, и на миг позволяет себе почти-счастье: замереть, прижаться, словно щекой к ладони, к гаснущему отзвуку родного голоса, позволить покою и щемящей нежности накрыть себя с головой…
Всего на миг.
А потом — поднимает глаза, навстречу слепому равнодушному сиянию, и делает один, короткий, вдох. Словно шаг — с обрыва.
…и под обрывом плещется пустота.
На миг он задыхается — от боли, он вдруг рванувшего грудь ослепляющего страха, он жуткого, никогда прежде не испытанного ощущения смертоносного падения…
Не сразу слышит — крик.
Его зовут. Знакомые дорогие голоса тормошат, окликают, пытаются удержать… Натягивается в сердце, вскрикивает в муке тонкая серебряная струна: Элвир. Нет! Нет, только не он, только не…
Искажённое страданием юное лицо… Провалами в звездную пустоту — распахнутые в муке глаза…
«За что, за что, что он вам сделал?! За что… я не выдержу… отпусти…»
Ужас ударяет бьющейся в панике птицей; успевает удивиться — разве может ещё что-то испугать, разве есть что-то — страшнее?..
Непроглядная волна Ничто поднимается всё выше. Времени уже почти не осталось. И всё-таки — он медлит, один, краткий миг колеблется, не в силах оттолкнуть, не в силах разорвать эту спасительную, бесценную нить…
Один миг. Всего один.
…Где-то далеко, среди огненного хаоса, с хрипом обвисает на руках побратимов седой юноша. Задыхается, тянется слепо — в никуда, в кровавую ледяную пустоту: удержать, не отпустить, спасти…
«Одно — властелину…»
Не разорвать… Не закрыться, не отгородиться, никогда — не оградить…
Никогда?..
«Прости, мой ученик… Арте нужна надежда. Нужна — возможно, более, чем когда-либо. Мне же… Меня она уже не спасёт. Прости.
И прощай.»
Тонет в рёве корчащейся в агонии пламенеющей горы отчаянный срывающийся крик.
Времени почти не осталось.
Дрожит, натянутая до предела, призрачная серебряная струна. Знание о том, что было. Надежда на то, чего не может быть. И тает, превращаясь мираж, в зыбкий предутренний туман, хрупкая башня из мерцающего звездного мориона…
Он не помнит, когда боль в скованных запястьях исчезает, сменяясь холодом белого мрамора под лопатками. Это уже не имеет значение. Важно лишь одно: темнота, плещущаяся перед широко раскрытыми глазами… И настороженно, хищно, точно сом под корягой, таящаяся в непроглядных глубинах души Пустота.
Он делает ещё один шаг — и Слово Щита смыкается за его спиной, отгораживая, отсекая то, что в нём — от мира.
Он почти слышит яростное, ненавидящее шипение. Видит — вспыхнувшие во мраке угольные провалы глаз: на два тона темнее, чем окружающая его темнота.
Видит — и произносит слово огня. И исчезает мрак, распадаясь — на темноту и свет, на ясные, медленно гаснущие искры и тени, колеблющиеся за его спиной…
А между пламенем и тьмою застывает, цепенеет в испуге — Она. Чёрное на чёрном, мазок абсолютного ничто на гобелене живой души.
Он отшатывается — в ужасе, в омерзении, и губы, кажется, против его воли выдыхают Слово Образа, облекая плотью осознанную мерзкую суть…
Восемь длинных мохнатых ног на округлом жирном теле, восемь горящих ненавистью алых глаз… Тварь, равно чуждая и свету, и тьме. Вечно голодная, бездумная Бездна.
Боль разрывает на части. На миг ему кажется — не хватит сил разомкнуть сведённые в спазме губы. А тварь уже опомнилась. Прижимается в тому, что можно было бы назвать «полом», подбирается в прыжке… Стремительный росчерк черноты — Она в ярости бросается на сотканную из ничего преграду — и рушится обратно, нелепо поджимая все восемь мерзких ног. Темница души закрыта наглухо. Выхода нет. Восемь горящих ненавистью — глаз? слепых алых огней? — поворачиваются к нему. Вздрагивает в мареве изменения толстое тело…
Но уже звучит, спеша вдогонку за угасающим серебряным звоном, Слово Земли, запечатывающее, навек скрепляющее свершённое — и яростный, наполненный бессильной злобы визг сотрясает тесный кокон души. Отныне не измениться ей, никогда не стать иным — до конца времён, пока не превратятся в прах и земля, и море, и небо, и сама внешняя пустота… Душа не знает смерти.
…А значит, не знает её и ловушка, из которой отныне нет выхода ни ему, ни Ей.
Ведь, знает он, открыть эту совершенную темницу, в которую превратились отныне его душа и тело, можно лишь снаружи. И ещё знает: не найдётся в целом мире безумца, который посмеет пробудить его — из пустого любопытства ли, из жалости ли…
Не найдётся. А значит, он — всё-таки — победил.
«Прощай, Тано… Последняя горькая радость — всё-таки успел услышать тебя… Не прислушивайся, не надо. Меня больше нет.»
Ненавидящие алые огни медленно оборачиваются к нему. Шевелятся насторожено короткие, покрытые слизью жвала. Толстое, копейной остроты жало подрагивает в нетерпении, словно уже ощущая вкус тёплой крови, текущей в жилах оцепеневшей от страха добычи…
…Тварь заперта, и нерушима темница. Надолго ли хватит этой злой радости победы? Он знает: отныне он — пища.
Навеки. Пока стоит мир.
И слепой ужас осознания нечем уже не погасить.
Тварь прыгает вперёд.
Круг Маханаксар больше не выглядит величественным. Могучие Валар стоят, сбившись в кучки, словно обычные встревоженные селяне. На совершенных лицах больше нет равнодушия. Гнев и раздражение — на одних. Тревога и недоумение — на других. На третьих — только брезгливость, медленно переходящая в озадаченную, беспомощную растерянность.
…Жалость и боль — на лицах братьев Феантури, склоняющихся над бьющимся в агонии телом. На лицах их жён, молча застывших за их спинами… Безмолвное горе — на залитом слезами лице Скорбящей.
Застывшая, холодная вечность — и живое сострадательное время. Круг больше не един.
Вот стремительно протягивает руку к искажённому мукой лицу Ирмо. Застывает на долгие мгновения, невидяще глядя в никуда… отшатывается, прижимая ладони к глазам: от этого кошмара он, Владыка Снов, бессилен избавить обречённого Майа…
…он — бессилен…
Ортхэннэр вдруг судорожно вздыхает — глубоко, прерывисто, словно в предсмертии. Ломко выгибается всем телом, впивается скрюченными в муке пальцами в ворот, словно в бессознательной попытке разорвать душащую его ткань… Вздрагивает коротко, крупно. Кривятся в безмолвном стоне тонкие губы…
Миг оцепенелого ужаса… И — словно лопается струна. Тихий измученный выдох срывается с напряжённых губ, и падают на холодный мрамор разжавшиеся руки — неподвижные, бессильные… Застывает лицо, и вот — лишь вздрагивающие ресницы да кривящиеся время от времени губы продолжают напоминать о том, что нет покоя спящему…
Тяжело, словно через силу, поднимает голову Ирмо. И горьки взгляды, которыми обмениваются владыки душ.
Медленно выпрямляется Намо, поднимает глаза на собратьев. И нет в Круге никого, кто смог бы выдержать пылающий болью и гневом тяжёлый взгляд.
— Радуйся, Король Мира, — ровно, глухо произносит он. И вздрагивают неподвижные величественные фигуры, узнавая голос, которым некогда было произнесено проклятье убийцам, запятнавшим себя кровью братьев. Голос Закона и Судьи. — Казнь свершилась. По слову твоему стало так: отныне не будет ему покоя, и будут неразумные твари терзать его тело, пока не раскается он и не попросит пощады. Славьтесь, справедливые судьи.
Намо обводит глазами потерянно стоящих вокруг собратьев. Одетое в изодранные чёрные одежды тело, чуждое и неуместное на сияющих белых плитах, притягивает взгляды, заставляет растерянно переминаться на месте всемогущих Владык.
— Славьтесь, — тихо повторяет Ирмо за братом, и мягкий голос его горек и тяжёл. — Враг больше никогда не причинит вреда Воплощённым. Я хочу верить, что ваш суд был справедлив. Но я — целитель, а не судья… И я проклинаю справедливость, забывшую о милосердии.
И Ирмо, не сказав более ни слова, склоняется к Чёрному Майа. Вместе с Владыкой Судеб поднимают они безвольное тело и медленно, не оглянувшись, не испросив разрешения удалиться, уходят прочь из Зала Совета.
Следом за ними, не отнимая рук от склонённого лица, беззвучной тенью скользит тонкая фигурка Скорбящей.
Вайрэ медлит — на несколько долгих мгновений. Обводит потрясённые лица собратьев печальным взглядом. Потом, ни говоря ни слова, делает шаг к прячущей лицо в ладонях Целительнице, протягивает сострадательно руки…
Так и уходят они из Зала — обнявшись, словно сёстры, супруги братьев-Феантури: видящие дальше, чем остальные, не умеющие упрекать, не нашедшие слов оправдания…
…Кователь делает было шаг вслед за ними… Застывает, колеблясь, не в силах решиться покинуть место судилища без дозволения Владыки Мира. Оглядывается, окидывая беспомощным взглядом братьев и сестёр: и ни у кого, кроме Хранительницы Звёзд, не достаёт сил выдержать этого взгляда, в котором плещется давняя, неизбывная, глухая тоска и тупая давящая боль. Словно подламываются колени — опустился в сияющую алмазную пыль, сгорбился, стискивая могучими руками кудлатую голову…
И нет никого, кто посмел бы сказать слово в утешение.
Так в Валинор приходит стыд.
Темнота. Холод. Рвущая тело тупая боль. Пощёлкивание хитинных пластин…
И хрупкая фигурка с тонкими руками целительницы, с косами, которые — шёпот заснеженных трав, холод скованных льдом рек…
…Ему кажется, что она — его сон. Горький горячечный бред, мучительное порождение вечного тягостного предсмертия, тоскливая и неизбывная его вина.
Он протягивает руку — но ладонь беспрепятственно проходит сквозь тонкую фигуру.
— Ты… сумела? — тихо, с трудом заставляя двигаться холодные губы, спрашивает он, глядя в бездонные сухие колодцы печальных глаз.
Она не спрашивает, что он имел в виду. Она понимает. Протягивает к нему бледную, тонкую до льдистой хрупкости руку.
И он видит…
Неподвижная фигура, застывшая в страдальческом оцепенении, скованные обожжённые руки, судорожно вцепившиеся в одежду на груди, белое облако волос, колышимое невидимыми волнами…