Испуганный мастер Эрнар дёрнулся было навстречу — пробудить, вырвать из привычного, уже давно переставшего удивлять транса-оцепенения; но взглянул в расширившиеся, слепые глаза — да так и застыл. Ледяной крошкой по спине пришло вдруг осознание: мальчик не слышит сейчас ничего. И вряд ли — видит. В его глазах — распахнутых, переполненных смертной мукой озёрах звёздного света колыхался туман времени, и в тёмной глубине вставали, клубясь, сполохи огня и блики на холодной стали.
А потом судорожно стиснутые на чернёной рукояти пальцы разжались, и Арнмир медленно, безжизненно, как подрубленной дерево, рухнул назад.
Зазвенел по мраморному полу выроненный кинжал, дробным эхом раскатился по залу затухающий грохот.
И лишь тогда закричал кто-то из учениц.
Отчаянно, истерично. Словно над мёртвым.
Хлёсткий звук пощёчины — и крик оборвался.
И во вновь рухнувшей испуганной тишине бледный мастер Эрнар опустился на колени рядом с учеником. Помедлил, боясь прикоснуться к нему; потом, словно устыдившись своего страха, поспешно прижал дрожащие пальцы к шее.
Молча, неподвижно стояли вокруг мастера и ученики. И билось между стенами непроизнесённое, запретное, суеверно-паническое: проклят.
Медленно, через силу Эрнар поднял голову. Нашёл взглядом главного Хранителя. И в глазах, переполняя до краёв, плескался — страх. Страх и непонимание.
— Пусть… — хриплый голос подвёл; вздрогнули люди, почти непроизвольно отшатнувшись назад… Мастер резко замолчал, обвёл всех потерянным взглядом. Прокашлялся, — пусть позовут лекаря. И… — миг колебания, почти незаметный, — сообщите господину Советнику.
— Зачем же так? — потерянно проговорил Арнмир. Словно и не собеседника — себя спрашивал. — Почему — только о горе, страданиях? Разве не было другого? Ведь была и радость, и смех, и свадьбы, и дети рождались… И Хонахт с Илхой столько лет вместе прожили, любили друг друга без памяти… детей вырастили — не одна ведь война была. Как он счастлив был, когда Элион родился… Ворвался, глаза шальные, язык заплетается. «Тано, сын!» — а сам не понять, то ли смеется, то ли плачет… Сперва решил — пьян. А он от счастья пьян был…
Арнмир поднял на собеседника страдающий взгляд.
— Неужели вы все такие?
— Какие — такие? — не понял Талион.
Книжник долго молчал. Наконец, откликнулся нехотя, с непонятной тоской:
— Слепые…
Талион так и вскинулся.
— Мы? Это мы-то — слепые?! Ну, знаешь…
— Именно — вы! Чем вы лучше Верных? Выдумали себе идола и поклоняетесь ему, даже задуматься не хотите… Только и разницы, что они Валарам поклоны бьют, а вы — Мелькору…
— Мы не бьем поклоны!
— да что ж вы зациклились на этих ранах?! — вдруг сорвался Арнмир. — Ну, раны, ну, ожоги на руках… Один он, что ли, был такой, покалеченный? Мало было пострадавших в боях? Попробовал бы кто-нибудь того же Арно пожалеть, тот и одной рукой бы так приложил — мало бы не показалось…
— Пойдем со мной! — вдруг схватил его за руку Талион.
Арнмир покачал головой.
— Не могу. Мне в другую сторону. Не знаю, вернусь ли…
— Но это недалеко! В Тойне живет один человек… Я сведу тебя с ней, вам обязательно нужно поговорить! Расскажи ей — то, что сейчас мне рассказывал…
— Не могу, — Арнмир мягко высвободил рукав. — Это три дня пути… А я уже, быть может, опоздал… Да и… прости, Талион, но с вами мне не по пути.
— Но почему?!
Талион настолько растерялся, что даже не спросил, куда так торопится его странный попутчик. Сквозь непонимание медленно проступала обида.
— Почему не по пути? Ты ведь наш… Сам ведь о Мелькоре рассказывал, о Твердыне… Как ты можешь быть с ними, если все знаешь?
— Мало ли, о чем я рассказывал… — вздохнул гондорец. — Толку с этих слов… Талион, прости, но именно поэтому я и не хочу сейчас разговаривать ни с кем из ваших «старших». Потому что в вашем учении стало слишком много слов.
— Чем плохи слова?.. — тихо проговорил Талион, отворачиваясь. Зябко, детским каким-то жестом обхватил руками плечи; глухо звякнул черный браслет о застежку плаща.
Арнмир молча присел на корточки, скатывая одеяло.
— Ничем, — после долгой паузы неохотно откликнулся он. — Если только кроме них хоть что-то есть. Вы… ты уж прости, но что хорошего делает сейчас ваше «братство»? Твердыня не тем была сильна, что в ней жил Вала. Можно подумать, смог бы Мелькор кого-то привлечь, если бы только обещал да сказки рассказывал… В Твердыню шли потому, что ее люди никогда не отказывали в помощи. Лечили, учили ремеслам, защищали… Без лишних слов и проповедей. Кому нужно было — сам шел в Аст Ахэ и все видел. Я о вашем братстве ничего не знаю, может, я и не прав… Но что делаете вы для того, чтобы люди вам поверили? Скорбные песни по трактирам поете? Ужасы про жестокости Верных рассказываете? А толку-то? Ради чего людям отказываться от веры в Валар? Черных маков возле Лаан Гэлломэ никто своими глазами не видел, а даже если бы и видел бы — откуда людям знать, кто их убил, может, сам Мелькор и…
Он запнулся, прикрыл тяжело глаза. На миг на лице мелькнула такая боль — Талион невольно отшатнулся. Но Арнмир уже овладел с собой.
— Вы бы хоть дом призрения открыли, что ли, — глухо проговорил он после тяжелой паузы. — У вас же есть целители? Должны быть… Прости, Талион. Люди Твердыни, Ортхэннер, Мелькор — все они сражались ради жизни. Вы пока что — только ради смерти.
— Это неправда… — с беспомощной обидой прошептал Талион. Мальчишка чуть не плакал. Арнмир хмуро качнул головой.
— Прости, правда. Они умерли не ради того, чтобы вы сейчас сами себя заживо хоронили в тоске. Думаешь, хоть кто-то из тех, кто погиб в Войне Гнева, хотел, чтобы его имя стало равнозначным слову «скорбь»? У всех семьи были, дети, друзья… И они знали, что эти семьи будут жить — потому что они сейчас умрут здесь, у ворот Аст Ахэ, и войско Валинора не пойдет дальше… Да и Тано ваш — он что, для того Сильмариллы эти проклятые забирал, для того в плен сдавался, чтобы целый народ сам себя в слезах топил? Или, может, вы думаете, что он рад будет узнать, что его последние сторонники, вместо того чтобы жить, над собой измываются и упиваются собственной скорбью? За компанию с ним? Так от чужой боли своя меньше не становится, скорее уж наоборот… Ты там что-то о «последнем даре Твердыни» рассказывал — а вы не задумывались, что эта связь могла так и не быть разорвана? Вы уверены, что своими самоистязаниями поддерживаете Мелькора, а не добавляете ему страданий?
Талион отшатнулся. В глазах полыхнул такой слепой ужас, что на миг книжнику стало стыдно.
— Нет… Нет, не может быть… Ты все выдумываешь…
— Может, и выдумываю, — хмуро пожал плечами Арнмир. Встряхнул мешок — нигде ли ничего не болтается? И решительно встал, закидывая котомку за плечо. — А может, и нет. Вы тоже не знаете, что такое Стена Ночи. Но если через нее ничего не проходит, то вы зря надрываетесь в своих молитвах и воззваниях. А если проходит…
Он поморщился.
— Ладно, неважно. Сам додумаешь, если захочешь. Спасибо еще, что друг друга в жертву приносить перестали…
Талион в ужасе замотал головой. Сжал руками виски — в глазах плескалось непонимание пополам с горькой обидой ребенка, которого обманули в самом дорогом. Утешать его Арнмир не собирался.
— Не было такого! — отчаянно выкрикнул черный, наконец сумев справиться с голосом. — Что же ты говоришь такое?!
Арнмир молча пожал плечами. Что толку что-то объяснять — не слепым даже — тем, кто не хочет видеть? Вот что самое страшное…
— Костер потушить не забудь, — хмуро посоветовал он спутнику. — Сушь стоит, устроишь еще пожар…
Мальчишка что-то еще кричал ему в спину. Он не стал слушать.
Полумрак. Душный запах крови и сожжённой плоти. Мечущиеся по стенам блики от факелов — скорее полутень, чем полусвет. Приземистый стол в углу, на каменной столешнице — разложенные инструменты, прямиком из ночных кошмаров заговорщика. Четыре стены — глухие, окон нет, даже воздуховод старательно заложен. На дальней — вбитое прямо в стену стальное кольцо я тяжёлыми ржавыми цепями. Страшные застенки Минас Моргула — и верно, кому, как не сказителям, знать «правду» о зловещей крепости Врага! О, сказители любят драму! А слушатели — печальные истории. Любой добропорядочный житель Гондора задохнулся бы от возмущения, услышь предположение, что в их прекрасной столице может существовать — такое. Как же, в темницах Минас-Тирита сухо, чисто и светло (никакой тьмы — решётки на окнах и обязательный прогулки раз в сутки, даже для самых отъявленных бунтовщиков!). Не испытать больше никому тех мучений, что выпали на долю доблестного Финрода и отважного Берена. Ну… почти никому.
Палач и стражник смотрят преданно, а в глазах — глубоко-глубоко, тщательно спрятанный (от кого — от него?! Смешно…) — страх. Застыли, вытянулись во весь рост, даже дышать стараются тише. Господин Советник сладко говорит, да вот прекословившие ему почему-то быстро куда-то исчезают…
Узник на стене — раздавленная бабочка. Жестоко вывернутые руки вскинуты над головой: синева стали на запястьях — не отпустит, не даст упасть, даже в миг передышки не даст забыть о собственной участи.
Государь не одобрил бы — но его здесь и нет. А с заговорщиками, особенно такими, неприметными и безвредными с виду, нужно быть беспощадным. А Советник не боится ни крови, ни грязи. Не то что некоторые… чистюли.
Старающиеся казаться незаметнее стражи невольно вздрагивают от кривой, злой гримасы, на миг пятнающей холёное лицо. Миг — и нет ничего, лишь оскалом черепа — скучающая улыбка на аристократичных, чувственных губах.
…А Советник уже у стола, и в ухоженных пальцах — пухлая стопка допросных листов. Брезгливость и вежливая заинтересованность: доблестным служителям «Тайной канцелярии» не придётся чувствовать себя трудившимися бесцельно.
— Итак, он во всём сознался?
Голос — пение арфы, гармоничное и сильное; сладкая патока — тягучая, липкая. Палач невольно вздрагивает — и, словно через силу стряхивая оцепенение, торопливо поясняет: