— Да он и не запирался, господин. Четвёртую ступень к нему применили — то же самое сказал, что и в начале. Объяснить, кому собирался передать, не может — твердит что-то о тенях и призраках…
Тёмные глаза равнодушно, с лёгким брезгливым недоумением, скользят по находящемуся в полузабытьи узнику. Алое на чёрном, металл и кровь — они всем к лицу. Узкий подбородок, впалые, разорванные ранами бледные щёки — яркий белый штрих, гармоничный контраст на чёрно-багровом полотне. Скорбная эстетика смерти.
А отступник красив — даже сейчас, искалеченный, грязный — красив той горькой, ломкой и страдальческой, красотой, какой обладает первый весенний цветок, не ко времени пробудившийся среди снегов и обречённый на скорую, мучительную гибель. Изящные, хрупкие пальцы музыканта и скульптора — изломанные стебли тростника: тяжелые стальные оковы на тонких запястьях кажутся изысканным украшением. Утончённое, бледное до прозрачности — стражник, повинуясь лёгкому кивку, вздёргивает узника за волосы, заставляя поднять голову — лицо, мягко очерченные губы. Спутанные волосы — густая тёмно-медовая волна, даже кровь и грязь не в силах до конца скрыть природного оттенка. Веки с густыми ресницами слабо вздрагивают: вот-вот явь призовёт к себе, вырвет из краткого спасительного забытья.
А глаза наверняка будут зелёными — о, он знает эту породу: вырождающаяся кровь Лоссарнаха и полынь Роханских степей… Он мог бы послужить великолепным образцом для какой-нибудь картины; глупец, неудачливый бунтарь, отступник, осмелившийся перейти на сторону сгинувшего, давно поверженного Чёрного Властелина.
…А замершие в испуганном ожидании воины не узнают, никогда не узнают, как вздрогнул от давно забытого страха первый Советник, увидев отнятый у пленного перебежчика кинжал. Алые капли — кровью на…
…алмазном песке
чернёной рукояти. Колдовской танец теней: гибкие чёрные тела…
…как распятые птицы — на белой стене…
…переплетающиеся в древнем, как сама Тьма, узоре. Прямое лезвие, холодное, тускло сияющие, помнящее прикосновение руки…
…тонкие, обожжённые — в синеве раскалённых браслетов — руки — на золотой наковальне…
…того, кто ушёл.
Трофей торжествующих победителей, вынесенный из руин Чёрной Крепости. Стражи Границы благоговейно молчат: гнев Советника свят и прав — как посмела рука отступника коснуться реликвии, священного свидетельства победы сил Света?
…Гнев советника: возвращённый дар — не брата — врага! Принятый дар — не от него принятый; и огнём и желчью жжёт не утихшая за века обида и ревность. Как посмел — смертный — притронуться к тому, чего касались Его пальцы?
И нет пощады неудачливому беглецу; и нет надежды в бледном лице, и дрожат опущенные густые ресницы, скрывая — страх? Упрямство? Не смотрит в лицо — о, эта проницательность, свойственная Эовин, Белой Деве Рохана! Посмей отступник поднять глаза — лопнула бы стальная струна выдержки, и — он был бы страшен, гнев Советника, ярого ревнителя древней славы Гондора.
…отвергнутого — нелюбимого — ученика, палача, так и не сумевшего — простить.
…Простить собственную жертву — или себя?
Ударить, сломать, растоптать — но молчит пленник, и дрожат ресницы, скрывая дерзкие глаза, и с почтением смотрят воины на исполненного праведным гневом Советника.
Советник усмехается собственным мыслям; улыбка — спазматическим оскалом — и бросает протокол обратно на стол.
— Добить и выкинуть, — равнодушно приказывает он ожидающему приказа стражнику.
И, сквозь зубы — оправданием? Укором?
— Дурную траву надо рвать с корнем…
И, словно разбуженный его голосом (тоном? Словами?), пленник вдруг медленно поднимает голову.
…Глаза были не зелёные. Светлые, в синеву — как ранняя, предвечерняя звезда. И голос — слабый, сорванный, едва слышный:
— Это всё-таки — ты… Я не верил… Надеялся… что ошибся…
Уже всё простивший взгляд. Взгляд — уже с той стороны жизни.
И стражи вздрагивают, когда Советник вдруг отшатывается назад, и на ухоженном равнодушном лице отображается — страх?
…А он — смотрит, не в силах отвернуться, давя в себе вопль ужаса. Не узнавая — вспоминая — то, чего не может быть, не имеет права быть.
А прозрачные глаза, не отрываясь, скользят по его лицу, словно пытаясь найти в нём что-то, лишь ему понятное, и серебряные звёзды заливает горечью:
— Значит, это ты стоишь за войной с Харадом… Опять — ты… Почему?..
Не голос — сорванный стон. Мучительный кашель, упавшая на грудь голова: гаснет страшный синий свет — и лишь теперь отпускает чудовищное наваждение. Архивариус. Хранитель памяти. Проклятый, ненавистный Помнящий. В груди — ядом — обжигающий огонь страха и унижения: уничтожить! Растоптать! Как посмел — он, ничтожество, жалкий смертный — осуждать?..
…Советник медленно, с трудом дышит, приходя в себя. Дрожат сцепленные (когда успел?) пальцы: даже самому себе он не готов признаться, что — на миг — испугался, испугался до холода в груди. Этот взгляд… Глаза — старше времени, ярче камней в короне…
Но — голос иной, да и не мог вернуться — Он. Бунтовщики, предатели, проклятые, прОклятые хранители памяти — памяти, жгущей стыдом и ненавистью… И гаснет, отпускает наваждение. И вздрагивает замерший в ожидании стражник от змеиного — «Я невнятно говорю, доблестный воин?» — голоса. Холод, холод, смертный холод в вежливом, текущем патокой обращении. Отшатнулся бы — да некуда, да и куда бежать стражу Гондора, верному слуге Государева Советника… А у него в груди — ледяное стеклянное крошево, и губы двигаются словно против воли:
— Позаботьтесь, чтобы он…
Отмщением — справедливым, праведным! — за пережитый миг страха и…
…надежды
…гнева…
— …умирал тяжело.
Уже в дверях Советник слышит шелест вынимаемого из ножен клинка и — мигом позже — влажный, хлюпающий хруст. Короткий, оборванный — не вскрик даже — вздох.
…И — ударом под самое сердце — вдруг тихий, прерывающийся стон: словно ветер прошелестел в заснеженных кустах:
— Морхэллен…
И мир разлетается лопнувшим стеклом.
— Нет!
Стражника буквально сметает с дороги — распластавшись по стенам, он и палач с ужасом наблюдают, как всегда хладнокровный, брезгливо-равнодушный советник подхватывает обвисшего в цепях узника. Только лязгает металл: на месте удерживающего кольца — лишь оплавленный огрызок.
…А лицо белое, белое, прозрачное, как лепесток вишни; на приоткрытых губах — кровавое кружево. Откидывается на поддерживающих руках, обвисает безжизненно — подстреленная птица со сломанными крыльями. Левая ладонь — далеко в сторону, на полу (цепь — погребальным звоном; нет, нет, нет, не может быть…). Правая — на груди, поверх бьющего багрового ручья. Не пытается зажать рану — просто не осталось сил опустить, и слабо дрожат бессильные пальцы.
Советник неосознанно прижимает пульсирующую струю — прямо поверх холодной ладони: не видеть, скрыть, спрятать… Прижимает — и сам пугается своего порыва. Алый ручей — жалкие капли истекающей жизни. Но он — не целитель, никогда не считал нужным… А — теперь?
Или — нет, разве это может быт правдой? Признак, тень, случайная игра света и звука…
Длинные ресницы вздрагивают. Сухие, обморочные колодцы глаз — провалами в ничто — в упор, и обрывается сердце под этим наполненным болью и (нет, нет, не может быть!..) состраданием взглядом.
— Нет… — не слыша себя, в ужасе шепчет Советник, — нет, нет, это не можешь быть ты…
Окровавленные губы изгибаются в горькой улыбке: гаснущие звёзды под тенью густых ресниц, маки — алым на снегу.
— Как же я… виноват… перед тобой… — с мукой выдыхает узник, не отрывая взгляда от перекошенного ужасом лица, — всё… из-за меня. Что же ты делаешь с собой… Неужели снова… война?.. Месть?.. Зачем, тебе же… не это нужно…
Советник коротко вздыхает — звук кажется всхлипом, и в ужасе жмутся к стенам растерянные стражники. А Советник — не Морхэллен, его нет, нет его! — словно пробуждаясь ото сна, вдруг стискивает почти бесплотное тело в своих объятьях. Умирающий слабо вздрагивает, глухой стон разрывает тишину, как гром. А Советник уже наклоняется над ним, и бешенством пылают темные глаза.
— Молчи, — яростно шипит он в искажённое страданием лицом: сейчас он ненавидит его, ненавидит так, как никого в жизни. Как ненавидел только — одного — тогда, в ало-золотом тумане, в сияющем слепом свете Валинора: серебро и горькие звёзды на золотой наковальне. Жжёт, как же жжёт в груди, почему так больно?! А с пальцев уже течёт, впитываясь в измученное тело, горячая живая сила. И яростным, отчаянным приказом: живи!
…Проклинай, ненавидь, убей — только живи!
Но — поднимается из глубины тёмная мутная волна боли. И ожогом, гасящим волю ударом приходит осознание: не сможет. Не хватит — не сил, нет — тепла. Слишком много растрачено на месть и ненависть, слишком мало осталось в вымерзшем осколке души того, что могло бы согреть тающую в ладонях звезду. Да и было ли там что-нибудь — хоть когда-либо?
Ледяным клинком — в подреберье: ужас. Он — уходит? Он снова умирает — по его вине?
— Неет… — глухой, сквозь стиснутые зубы, стон — скулёж смертельно раненого зверя. — Не отпущу… Не уходи… — и вдруг, отчаянным воплем, раскалённой волной из самого сердца, — Тано!
Узник прерывисто вдыхает: кровавая пена на губах, измученная улыбка — почему он улыбается, почему так больно?!
— Не надо… — шорохом гаснущих лучей, звёздным звоном во тьме. — Не мучай… себя… мальчик мой, что же ты с собой сделал… Что же я — сделал с тобой…
А рана не спешит закрываться, и сила уходит в пол, в пустоту, в никуда — равнодушный алый поток. В глазах темнеет — но удаётся лишь не отпускать, задержать на самой Грани.
— Ты… — задыхаясь, выкрикивает он — сдавленный шепот камнем рушится в гробовую тишину застенка, — почему ты… здесь… Так… Почему?!
Слабая улыбка. И слова не нужны — достаточно чувствовать под пальцами это горячее мучительное биение.