— Почему — так?! Почему — ты?! — уже не сдерживаясь, кричит он; и на прозрачном лице отражается — Советник отшатывается — жалость?
— Разве это… хуже… того, что было? — а миг спустя почти беззвучно, измученно, словно ответом на дёрнувшуюся в груди раненую птицу, — прости… если сможешь. Позволил тебе… Не смог остановить… Из всех — именно тебе этот груз…
Ресницы обессиленно опускаются; но нет, ещё бьётся в ладонь алая волна, только раскалённая пустота внутри становится всё шире. Что это, почему, чьё это — неужели Ему так больно?!
— Ты… — глухой, исполненный муки и ненависти голос, — почему ты — ты! — позволил?!. Ты же можешь, ты же умеешь, будь ты проклят!
Грудь под ладонью поднимается из последних сил. Хриплое бульканье в горле — страшно слышать, и ещё страшнее — не услышать. Страдальчески искривлённые губы: насмешка — над собой? Над ним?
— Больше… не могу. Я… человек…
И вдруг — словно вспыхивают яростные серебряные звёзды. Советник — нет, Морхэллен, опять, заново, всегда Морхэллен — невольно отшатывается.
— Остановись… хотя бы сейчас… — молящие глаза смотрят в лицо того, кто был когда-то — Звёздным Льдом, кто не смог остаться — Курумо, и Саруманом давно быть перестал. Смотрят, не отрываясь, и тому кажется — он падает в них: ввысь, в небо, в никуда… Сорванный шепот — тише тающих снежинок:
— Остановись… не калечь… свою душу.
А стена — серая, в копоти, и кровь почти не заметна на грязном камне, и металл цепей тускл и тяжёл…
— Нечего больше… калечить, — глухо в пустоту. И миг спустя, с безжизненной тоской, — поздно… Тано.
— Никогда… не бывает… поздно.
Глухой металлический звон: искалеченная рука с трудом приподнимается, и Советник поспешно, сам не успев понять, что делает, хватает окровавленную ладонь. Прижимает к лицу — прижимается к ней — а в груди мечется умирающей птицей: нет, нет, нет…
Едва слышный шепот — шелестом опадающих льдинок:
— Ирни…
А под ладонью тихо, так тихо… И рвётся из горла глухой отчаянный вой. Рвётся — и умирает в груди. Нет слёз, нет ничего, нет даже боли…
И его самого тоже нет.
И кажется, не осталось больше воздуха — во всем мироздании не осталось. Нечем дышать. Скрюченные руки судорожно прижимают к себе почти невесомое тело. Запрокинутое к закопчённому потолку лицо — ледяная, безжизненная, застывшая маска. Только изломанный немым воплем рот — окровавленным провалом в пустоту.
…Советник медленно опускает голову — и стражник, так и не решившийся шевельнуться, чтобы вытереть меч, с ужасом отшатывается прочь, давясь беззвучным криком…
…и вдруг с отчётливой ясностью понимает, что никто из присутствующих до утра не доживёт.
Никто; потому что — нет тут больше живых, кроме него и онемевшего от страха палача…
Бродяга
Кольценосцы молча разглядывали бесчувственного человека.
— Нда… — задумчиво озвучил общую мысль Сайта.
Благоговения в голосе не было ни на медную монету.
Всё происходит слишком быстро: тонкий свист, глухой чавкающий хруст, короткий выдох-стон — Странник непроизвольно вскидывает руку к груди — туда, где расцветает, трепеща, смертоносный осиновый цветок с белым оперением — и медленно, ломко начинает заваливаться назад.
Сайта успевает первым: подхватывает, не даёт упасть; бьёт по рукам тяжесть неподвижного тела.
Эрион уже рядом, на коленях. Пальцы прижимаются к груди, мрачным алым огнём вспыхивает гранат в кольце; а во взгляде стынет безнадежное понимание: «бесполезно…»
…Он ещё жив. Разорванное широким наконечником сердце ещё бьётся: нет таких ран, которые бы отнимали жизнь мгновенно. Кровь невысокими бурунчиками выплёскивается из-под потемневшего древка, заливает алым руки Целителя. В переполненных болью глазах плещется отдающее полынной горечью недоумение: «за что?..»
А на стремительно бледнеющих губах, вместе с тёмной густой струйкой, едва слышный стон — словно ветер коснулся тростника:
— Не убивайте…
И — лишь равнодушное небо в гаснущих серых глазах.
Инголемо
…— Т-ты… можешь п-проклясть меня, порождение мрака! — попытки убийцы казаться уверенным выглядели жалко: прыгающие губы и плещущийся в глазах ужас говорили лучше всяких слов. Он отступил ещё на шаг — словно боялся, что умирающий чернокнижник сможет подняться и броситься на него. Вскинул голову, — я не б-боюсь тебя!
Странник закашлялся. Окровавленные губы искривила горькая, болезненная усмешка.
— Проклясть? — сдавленно прохрипел он, и в захлебывающемся голосе убийца с ужасом услышал — непонимание. Кровь, кровь сквозь пальцы, а на лице — не ненависть, не презрение… Боль, беспомощное непонимание и… юноша отшатнулся — сочувствие. Нет, нет, не может быть, он всё сделал правильно, это — порождение зла, нельзя было оставлять его в живых…
А Странник уже закрыл глаза, мучительно, с трудом набирая в свистящие лёгкие воздух. Закусил губу, напрягаясь всем телом. Показалось — уже всё, но минуту спустя веки умирающего снова дрогнули. Парень дёрнулся было — отвернуться, ведь говорила бабка — нельзя смотреть умирающему колдуну в глаза, зачарует, душу заберёт… Не успел, подавился немым воплем, налетев, как сердцем на клинок, на смертельно усталый взгляд светлых глаз. Застыл, хватая воздух ртом: нет, нет, отпусти, за что, отпусти…
— За что же… тебя… проклинать? — медленно, тяжело, с трудом набирая воздух для очередного слова, прохрипел Странник. Закашлялся — страшным, захлёбывающимся кашлем. — Ты ведь… сделал… что считал правильным…
Гилден стоял, судорожно хватая ртом воздух; сердце колотилось в груди тяжело, больно — да что же это такое, неужели он пожалел Сауронову тварь?! А тот вдруг усмехнулся — горько, криво, сквозь боль. И произнёс, не отрывая взгляда от своего убийцы — тихо, измученно (а может, показалось в шуме ветра?):
— Вот и живи теперь с этим… если сможешь.
Песнь последнего дракона
Он шёл по каменистой пустыне уже третий день. Шёл сквозь ветер, удерживая норовящий упасть капюшон плаща обеим руками за края. Шёл по знойной жаре дня, от которой негде было укрыться, и по пронизывающему холоду ночи, в котором можно замёрзнуть, если остановиться. Шёл — куда-то, сам не зная куда. Или зная, где-то глубоко внутри, но не позволяя этому знанию выбраться на поверхность. Дорога давно перестала иметь для него значение. Цели… Истекали водой в песок. Менялись, развеивались по ветру и складывались новой мозаикой.
Он шёл… Давно. Сначала наблюдая — в ярости ли? В холодном рассудке? Это было так давно, так много… событий назад, что он уже не помнил, что было первым тогда. В тот миг, когда мир был разрушен и наступила «эпоха людей». Когда струны со звоном лопнули, обрывая музыку и, казалось, пошатнулась планета.
Время снова разделилось на до и после. И он снова ждал. Смотрел, как течёт время, текут дни, года, десятки, сотни лет и жизней. Наблюдал. Запоминал. Ждал. Чувствовал, как что-то, далеко, глубоко и трудно, рождается вновь. И его целью было дождаться. И вот — время пришло. И он шёл по жаркой каменной пустыне. Шёл туда, где он нужен. Туда, где цикл начнётся заново. И теперь уже не было случайностей, сотворённых от скуки ожидания. Теперь, в каждом его шаге, каждом слове, каждой грядущей встрече, билось время. Как рождающейся птенец бьётся о скорлупу, чтобы обрести, наконец, свободу.
Город людей, что был позади, он обогнул по широкой дуге. Не тот. Он знал это чётко, хотя и не представлял, какой именно ему нужен и для чего. Просто шёл. До следующего было чуть больше чем шесть часов пути. Если присмотреться, он, пожалуй, даже мог различить очертание городских стен. Но он не хотел. Просто шёл, смотря перед собой и прислушиваясь к тому, что ведёт его. Время от времени стали попадаться люди. Торговцы, странники, ремесленники, возвращавшиеся домой. Даже несколько стражей. Кто-то спросил его, в город ли он идёт, кто-то предложил подвести на телеге… В бочках, кажется, было пиво. Кислый хмельно-солодовый запах ударил в нос вместе с примесью дубовых досок. Он поморщился и качнул головой, отказываясь. Хотя в город и правда придётся зайти. Припасы почти кончились и, если их вовремя не пополнить… Обойтись он, конечно мог, но проблем потом будет, не оберёшься.
Доброхот с бочками ещё раз предложил подвести, не замечая, как фыркает и старательно рвётся с места лошадь, в ужасе раздувая ноздри.
— Езжай, тебе одного пассажира мало? — он махнул рукой, бросая короткий взгляд на сидевшего у бочек парня. И на миг застыл, встречаясь с ним взглядом. Всего на миг, а потом, опустил голову и ускорил шаг.
«Птенец» снова пробовал «скорлупу» на прочность.
— Ахэйо! — он вздрогнул и рывком обернулся, с изумлением шаря глазами по пёстрой толпе. Здесь, в самом сердце земель Запада, некому было знать его настоящее имя. Разве что… Да нет, показалось.
— Ахэйо, хей! Сюда! — он прищурился против солнца, пытаясь разглядеть машущую руками фигуру. А потом, расплывшись в улыбке, принялся пробиваться сквозь толпу у Западных Ворот.
— …Глазищи — во, как мой кулак, не вру! Ну, что ты смеёшься! Ну, чуть меньше, подумаешь… И — зелёные, действительно, как листва на солнце, никогда такого не видел… А уши ничего и не длинные, просто заострённые кверху, вот тут…
Ахэйо, улыбаясь, наблюдал за размахивающим руками приятелем. Тот уже и забыл, похоже, где находится; косые взгляды посетителей, которым его восторженные вопли мешали наслаждаться заслуженным отдыхом, его волновали меньше, чем нисколько. Вот, порывисто махнув рукой (пиво, пиво-то поставь! Ну, вот, так и знал) в третий раз начал пересказывать свою встречу с эльфами. Ахэйо с трудом сдержал смешок. Одёрнул себя: хорошо ему, он с Перворожденными не раз общался, острыми ушами уже не удивишь. А Альтон с детства мечтал настоящего живого эльфа увидеть… Интересно, он хоть о цели поездки вспомнил, хотя бы под конец? Влетит ведь от господина Товальда, если сорвал сделку…
— А ещё что-нибудь интересное было? — осторожно вклинился он в восторженный монолог приятеля, пока тот, вспомнив наконец о кружке в своей руке, умолк на секунду.
Подмастерье кузнеца поднял на него затуманенные глаза, моргнул недоумённо:
— Ну, так я же об этом и говорю! Эльфы, настоящие, из Ясного Бора! С луками! А старший — принц, наверное — Хэлдир его зовут — и говорит: хорошее, говорит, у вас железо, только нам не подходит, тяжёлое слишком. И кинжал, значит, свой показывает. Никогда такого не видел — вроде клинок — а вроде и нет его, вроде как… ну, вот знаешь, словно лунная дорожка к рукояти прикована, как серебро, только теплее, и узор идёт, вот так… и вот так, — увлёкшись, парень начал было рисовать что-то в воздухе, поймал понимающий взгляд менестреля и, запнувшись, замолчал. Рассмеялся смущённо, — ну вот, и они так же смотрели… И глаза — словно рождение мира видели… Слушай, — вдруг оживился он, — а у тебя точно в предках эльфов не было?
Менестрель невольно заулыбался.
— Ага, и я неизвестный потомок государя Элессара! Внебрачный сын… ой! Альтон, я не это имел в виду, не бей меня! — он, смеясь, закрылся руками от замахнувшегося в шутку кузнеца. Хотя… Это ещё вопрос, в шутку ли… Добрая слава королевы Арвен для Альтона, помнил менестрель, была почти святыней.
— Ну всё, всё! Сам же сказал ерунду. — он улыбнулся, покосился в сторону компании студентов, с шумом и хохотом ввалившихся в трактир, и невольно прикрыл ладонью лежащую на лавке лютню. Утихомирившийся наконец Альтон, погрустнев, уткнулся в кружку, уныло гонял от стенки к стенке оставшиеся на дне опивки.
— А корабли всё уходят, и уходят… — невпопад вздохнул он, — Хэлдир сказал, эльфам тяжело дышать в Средиземье… Неужели они все уйдут? И Лориэн стоит облетевший… Ни одного золотого листика… А я так мечтал…
Последние слова он почти прошептал — и умолк, с какой-то стыдливой тоской отведя взгляд от молчащего менестреля. Ахэйо прикрыл глаза. На миг встало видение: рвущиеся в небо высокие деревья, резные, ни на что непохожие зелёно-золотые листья, кружево солнечных зайчиков на полу — светлом, деревянном…
…деревянном кружеве — весь, от стен до высоких крыш. Дивный город — летящий, ажурный, хрупкий… Словно из тёплого мёда резные стены, тонкая вязь узорчатого серебра на окнах…
Вздрогнул, возвращаясь в реальность: не надо, не хочу… Он помнил эти сны, помнил, чем они заканчивались, и не хотел, чтобы — снова…
Открыл глаза. Альтон смотрел на него молча, тревожно, в темных глазах плескалось волнение:
— Что… опять?
И — показалось? Или и впрямь в голосе звучала — надежда? Стыдливая, старательно спрятанная за сочувствием… Ох, Альти, ну зачем это мне, поменяться бы нам, пусть бы тебе эта память, эти сны…
Улыбнулся через силу.
— Всё хорошо. Вспомнилось что-то… Извини.
— Ладно… — нет, не показалось. Ох, Альтон! Разочарование в голосе — почти не заметно.
А подмастерье уже встряхнулся, улыбнулся широко, знакомой, солнечной улыбкой. Тряхнул медной шевелюрой:
— А ещё мы обоз гномов, из Мории, встретили, почти дюжину дней вместе ехали, до самого Эдораса. Не поверишь, кого видел! Рори! Ну, я тебе о нём рассказывал, помнишь?..
— Помню, конечно, — поспешно кивнул менестрель. Гнома по имени Рори он, откровенно говоря, не помнил. Да что ему, всех посетителей господина Товальда запоминать, что ли? Но, представив, во что выльется его вопрос, мысленно содрогнулся и поспешно перевёл разговор на другую тему:
— А ты надолго?
— И он мне говорит… Что? — Альтон запнулся, сбитый с мысли. Махнул рукой. — Если бы! Через десять дней обратно большой обоз пойдёт, и я с ним. Но хоть так, я уж думал, в этом году своих стариков уже и не увижу… Я ж не из Гондора сюда! Совсем забыл рассказать — меня тарно отпустил, в Эрсхольве, это деревня на границе, ну, неважно — тарно меня, значит, отпустил, с дядькой Хольвом, тот пиво сюда вёз, из Эрсхольва, и меня, значит, с ним. И не поверишь, кого я видел!
Он помолчал, торжествующе уставился на приятеля. Явно ожидая вопроса. Ахэйо тяжело вздохнул. Ну всё, теперь он и полуденную стражу пропустит. По самой жаре придётся идти…
— Кого? — смиряясь с судьбой, вздохнул он. — Хоббита, наверное?
— Не хоббита! — победно стукнул кружкой по столу подмастерье. — Назгула! Настоящего!
Назгула. Ага. Настоящего… Под летним солнышком…
Ахэйо с деланным стоном уронил голову на стол.
«И ведь я сам породил это чудовище… Дёрнуло же меня подарить ему тогда Алую Книгу!..»
— Ой, ну подумаешь… — Альтон обиженно насупился, — я же серьёзно! Высоченный, худой, лицо такое… знаешь… странное… Словно от разных людей. Капюшоном прикрывается, вот так, — он машинально поднял руки, показывая, как упомянутый назгул держал капюшон.
Менестрель покачал головой.
— Как ты у призрака лицо-то разглядел? — стараясь улыбаться не слишком фальшиво, спросил он. Спросил — и закусил губу, пережидая знакомый приступ тупой боли. Неужели снова?.. По спине продрало морозом: только не сейчас, не здесь, пожалуйста…
Колеблющаяся перед глазами мутная пелена видений наконец померкла, отступила. Не ушла — откатилась в глубь, куда-то в живот, и, казалось, теперь ворочалась там, как толстая холодная змея. Что за день сегодня… Или это Альтон, своими рассказами, разбередил спящее — не дар, отец, ты не прав — проклятие?..
Он вынырнул из болезненного полутранса и лишь сейчас понял, что Альтон уже несколько минут что-то говорит. Кажется, увлёкшийся подмастерье даже не заметил на этот раз, что друг вновь ушёл себя.
— …худые, но что я, доходяг не видел? Он железо пальцами гнуть мог бы! Длинные такие, знаешь, не как у людей…
Юноша встряхнулся и с трудом заставил себя вслушаться в слова друга.
— Извини… что ты сказал?
— Не скелет, говорю! Тощий, как ящерица, а руки…
— Нет, подожди, — менестрель мотнул головой, отгоняя упрямо мелькающие перед глазами картинки, — про глаза что-то…
— Тьфу на тебя! Я ж и говорю — как у змеи, ну, знаешь, с вертикальным зрачком, вот такие… — он начал было что-то показывать пальцами; махнул рукой и подозрительно уставился на друга, — что, не веришь?
Ахэйо вовремя прикусил язык. Полуденная стража, помни!
— Верю, — вздохнул он. — Ладно, пусть так. И куда шёл этот… назгул?
Подмастерье раздражённо фыркнул.
— Откуда я знаю! В город, наверное, другой-то дороги нет! Почему не веришь-то? Я не вру, он на меня посмотрел — словно кинжалом ткнул, еле смог взгляд отвести… Как у змеи — жёлтые, вертикальные…
Жёлтые…
Ахэйо прикрыл глаза. Притихшая было холодная тварь в животе шевельнулась, властно и безжалостно пробивая себе дорогу к свободе. Желудок взбрыкнул и ткнулся в горло, заклубилась перед глазами разноцветная муть… Встали вокруг призрачные мерцающие стены, запела безнадёжно тихая свирель, и взглянули — в самое сердце, в глубь души — серьёзные тревожные глаза — жёлтые, янтарные… Круглые, как у хищной ночной птицы.
Сжало сердце знакомой тупой болью. Обугленные развалины — хрупкие призрачные башни — мерцание жемчужных стен. Не было, никогда не было — не сейчас, только не сей…
…Холодная ладонь — на плече… Неподвижные тени — вот они есть, а вот и… Клинки — словно струна лунного света… Матовые блики на золотых извивах свернувшегося вокруг рукояти дракона. Холодное мерцание лунного камня: в стали кольца, в обморочных омутах глаз…
…Неподвижное тело на низком каменном ложе. Струящееся вокруг пальца стальное чешуйчатое тело; в сердце — тупо — болью: не мёртв, не может быть мёртв, иначе…
Словно издалека, донёсся знакомый встревоженный голос, но — поздно, слишком поздно. Голову сдавило привычно, пугающе-сладко — падение? Полёт? Только не здесь, только не!.. Но уже плыл перед глазами зыбкий звёздный свет, и дрожала в тишине, тончайшими лунными струнами, Песнь — медленная, скорбная, невыносимо низкая, взлетающая к невидимым высоким сводам…
…завораживающая, колдовская… казалось, не музыка — медленные волны тёмного света струятся, пронизывают тело, зовут за собой… Призрачная медленная река — тихое счастье и боль, и не поймёшь, чего больше.
…Не было у них змеиных глаз.
Ахэйо открыл глаза. Моргнул недоумённо. Над головой неустойчиво покачивался грязный каменный потолок. В нос ударил кислый запах дешёвого пива и несвежей еды. Желудок взбрыкнул ещё раз. На этот раз — безо всякой потусторонней мути. Тревожное лицо Альтона наконец прекратило двоиться. Приблизилось.
…— ишь меня? Ну, что ты, вот же…
Привычно шумел трактир. Компания студентов взорвалась хохотом, что-то негромко бубнил соседу толстяк за соседним столиком… Кажется, обошлось.
— Всё хорошо, Альти, — он помотал головой, прогоняя последние ошмётки не ко времени навалившегося бреда. Ухватился за протянутую руку друга и, пошатнувшись, поднялся с пола. — Душно тут.
— Душно… Ага… — мрачно протянул молодой кузнец.
— Не надо, Альти, — тихо попросил менестрель. — Я… Просто голова закружилась. Пойдём отсюда.
И Альтон — невероятно! — молча кивнул. Шлёпнул на стол медную монету; отмахнулся раздражённо от менестреля, попытавшегося расплатиться самому; и, подхватив ещё слегка пошатывающегося приятеля под локоть, зашагал к выходу.
— Ты остановился где-то уже или?..
— Или, — менестрель запнулся: запоздало представил, что скажет Альтон, узнав, что только чудом застал старого приятеля в городе, и прикусил язык, — точнее… Как раз собирался идти.
— Тогда ты идёшь ко мне, — тоном, не терпящим возражений, припечатал подмастерье. И Ахэйо отчётливо понял: да, идёт.
На ратуше глухо начал отбивать полуденную стражу колокол.
Молодой менестрель оглянулся на город, прищурился, защищая глаза от метущей в глаза пыли. Застыл на мгновенье, запоминая редкий образ — янтарная крепость-игрушка, плывущая в лиловом небе. Мысленно покатал на языке пришедшее сравнение; дрогнула невидимая струна, роняя в жаркий воздух светло-печальную мелодию. Улыбнулся: сегодня спать не придётся. Пальцы зачесались — прямо сейчас схватиться за лютню, освободить, выпустить то, что билось горячей бабочкой в груди, просило родиться… Одёрнул себя: не время. Будет ночь…
Не выдержав, оглянулся вновь, прощаясь — на год? Навечно? — с местом, где всё ещё жил кто-то, кому он был небезразличен. Задержал взгляд. Солнце садилось, и в лучах заходящего солнца белые фронтоны крепостных стен словно наливались светом, превращались в золотые колонны эльфийских лесов, в тяжелые пласты пчелиных сот.
…Ахэйо вздрогнул, вновь, словно наяву, увидев то самое, давнее, ненавистное: оплывающий в огне деревянный резной город, кровь на медово-золотых стенах… Мотнул головой, прогоняя видение. И, передёрнув плечами, торопливо зашагал дальше.
Неродившаяся мелодия тихо шелестела на самой грани сознания, словно спугнутая горьким детским сном. Янтарная крепость таяла в закатном огне, и болезненно, до зуда в пальцах и горечи на губах, плакала невидимая струна.
…Лаиэллинн — песнь, уводящая к звёздам.
«…как лютня, только гриф тоньше… И играть — не пальцами, а луком… Таким, знаешь, маленьким, изогнутым, и тетиву натянуть в два ряда… Вот так… и так.
— Таких инструментов не существует, мальчик!»
А он слышал, слышал её голос (называл — Её, как живое существо, как женщину). И мучился, не силах найти нужных звуков для той — особенной — мелодии, и раз за разом разговаривал с музыкальных дел мастерами:
«Простите, господин, это невозможно… Но, быть может, вы послушаете вот эту лютню, её сделал эльф из…»
И плакала в груди призрачная свирель, и вставали вокруг рухнувшие — призрачные — башни, и рвала душу музыка, скорбная и светлая одновременно, и бессильными слезами истаивал в рассветном тумане давний сон…
И догорал в осеннем золоте деревянный ажурный город.
Солнце почти коснулось горизонта, закутывая землю в вечерний сумрак, когда Ахэйо, вынырнув из собственных мыслей, понял, что в дороге снова не один. Путник — высокий мужчина в тёмном, изрядно потрёпанном плаще — уже был в нескольких дюжинах шагов.
«Не успеет», — мысленно посочувствовал он страннику, прикинув расстояние до города.
Странно было его видеть. В одиночку в последние годы ходили или безумцы, или менестрели… Или Следопыты, которых не испугаешь ненужными встречами. Тоже… вариант. Лица не видно в тени глубокого капюшона, руки, не дающие ветру срывать его, сильные, жилистые.
Ахэйо невольно подобрался, готовый к чему угодно: обменяться любезностями, броситься в сторону, уходя от удара, бросить в лицо горсть песка…
И почти сразу понял, что опасности нет. Страннику не было до него никакого дела. Осознание пришло внезапно, как и не раз до этого: точное, безрассудочное знание. Да и… не видел он на виду оружия. На разбойника не похож. Скорее — такой же бродяга, ищущий своё место в мире после войны…
Странник, равнодушно скользнув по нему взглядом, шёл навстречу, даже не придержав шаг.
А менестрелю показалось — ударила с безоблачных небес невидимая молния, прянула прямо в голову, прошила насквозь, от макушки до пяток, раскалённым, безболезненным ожогом. Приморозила к земле…
Странная, чуждая, сметающая всё на своём пути мелодия поднялась откуда-то изнутри. Он задохнулся — от слепой, оглушающей боли, жутковатого ощущения падения и гибельного, невозможного, пьянящего ощущения восторга: словно стоишь на краю обрыва, и сам не знаешь, чего хочешь больше — отшатнуться назад, или… шагнуть вперёд?
…Чтобы ветер обнял, подхватил, ударил в распахнутые крылья, увёл за собой, в бездонную перевёрнутую звёздную чашу…
Сон — никогда не снившийся и всегда живущий где-то глубоко в душе. Песня — забытая раньше, чем успела прозвучать.
Тоска, такая тяжёлая, что казалось — остановится сердце. Счастье — невыносимое в своей остроте.
Он медленно открыл глаза, приходя в себя. Музыка дрожала и билась внутри, разрывала череп в отчаянном стремлении родиться. Менестрель глубоко вздохнул. Тряхнул головой и, неловко покачнувшись, шагнул в сторону, заступая бродяге путь.
Тот поднял глаза. Посмотрел. Спокойно. Чуть дрогнули в улыбке губы. Словно случилось то, чего он давно ждал.
— Ветер поёт красивые песни — для тех, кто умеет слушать, верно?
Ахэйо пошатнулся. Невидимая игла толкнулась в сердце — секундной, тупой болью. И исчезла — только зашумело обморочно в ушах.
— Нет… — с трудом, сам не узнавая своего внезапно охрипшего голоса, выдохнул он, — он не поёт. Он плачет… по ушедшим.
— Или по тем, кому сложно вернуться назад, — губы снова чуть вздрогнули. — Дорога страшит порой больше, чем манит то, что ждёт на её конце.
— В конце? — губы сводило, словно от холода; Ахэйо понял, что дрожит — дрожит от непонятной ему самому надежды и почти оглушающего страха, — есть ли он, у этой… — он проглотил неуместное слово, — Дороги? Или только… у нас?
Путник засмеялся. Негромко, без злобы. Так смеются над действительно хорошей, тонкой, уместной шуткой. И этот негромкий смех походил на далёкий раскат пробующего свои силы грома.
— Ты многое помнишь. И хочешь больше. Но боишься. Боишься, что, вспомнив, поймёшь, что надежды нет.
Он опустил руки, позволив ветру сорвать капюшон. Позволив закатному солнцу блеснуть в одновременно чёрных и золотых волосах. Пальцы легли на плечо менестреля; на миг, на один порыв ветра, перед глазами того, кто выглядел как мальчишка, показался тот, кого в этом мире быть не могло.
Словно лопнула корка чёрного мёртвого туфа, и под безжизненной поверхностью сверкнул — живой огонь.
Ахэйо пошатнулся. Тяжёлая волна ударила в холодную равнодушную стену, и в трещины, словно лучи света сквозь тишину, хлынуло — понимание.
И рухнула плотина.
Ему показалось — он кричит. Рванулась наружу, разрывая грудь, Песнь: пьянящий ужас и восторг полёта, яростные валы времени и безмятежный покой Вечности, ликующий гром полуденных гроз и беззвучный колдовской танец полночной мудрости, обжигающий огонь подземных глубин и лёд вечных внемировых пространств. И над головой были — звёзды, и он падал в них, в опрокинутую сияющую бесконечность, в кипящее золото древнего, всё понимающего взгляда.
Откуда-то издалека — вздох: судорожный, беспомощный, изумлённый. Страх. Или — острая до боли радость? Перехватило дыхание, и под распахнутыми беспомощно руками — наполненная светом непроглядная пустота.
На миг показалось — он умирает.
…Или — рождается? И прошли мгновения, века, эоны, остановилось и рассыпалось пеплом сердце, не выдерживающее безумствующего буйства освобождённых стихий… И встали вокруг горы — высокие, острые, болезненно-чёткие, и утонули в огне, и океан обнял корчащуюся в родовых муках землю, и в свою очередь ушёл, отступил от покатых берегов, и рванулся к солнцу лес — древний, величественный, огромный… Чтобы, в свой черёд, уступить место бескрайнему морю трав и жаркому суховею… А он всё стоял, и время текло сквозь него — бесконечной беззвучной рекой.
Но вот — вечность ушла. Откатилась ласковой мягкой волной. И лишь тогда, с очередным ударом запнувшегося на мгновенье сердца, схлынуло наваждение.
…Остался — мир, всё тот же, и одновременно — другой. Словно открыл окно, и в затхлую комнату хлынул свежий послегрозовой воздух.
…Ахэйо медленно, как во сне, поднял руку. Поднял — и сам не понял: искал ли поддержки? Пытался ли защитить? Хотел ли прикоснуться к ожившей сказке?
— Дети Силы… — тихо, сам не осознавая, что говорит, выдохнул он. — Песнь, Хранящая Мир.
Закрыл глаза. И, чувствуя, как подламываются вдруг ослабевшие ноги, провалился в темноту.
Обычную. Без звёзд.
…Странник посмотрел на рухнувшего в дорожную пыль менестреля, качнул головой, пряча мелькнувшую на губах улыбку. Легко поднял совсем невесомую для него ношу и снова пошёл в город.
Ворота уже были закрыты. Суровый стражник заступил дорогу опоздавшему… И поперхнулся невысказанными словами. Просто отступил в сторону и отвернулся. Словно не было никого на пыльной дороге. А странник, даже не взглянув на него, прошёл дальше. Прямо сквозь тяжёлые дубовые ворота с кованными запорами. Нет, даже не сквозь. Прошёл так, словно не было здесь никаких ворот. Словно даже замка на них не было.
Безошибочно, как проживший здесь всю жизнь горожанин, ориентируясь в переплетении улиц, нашёл небольшую таверну с постоялым двором. Молча подошёл к стойке, за которой сидел скучающий хозяин. Аккуратно усадив бессознательного менестреля, которого, кажется, ни трактирщик, ни посетители просто не замечали, на стул и придерживая одной рукой, второй отстегнул от пояса кошелёк. Щедро тряхнул им над деревянной столешницей:
— Угловую комнату и те две, что с ней рядом. И чтобы туда никто не входил, пока я сам не впущу. Если что будет нужно, скажу. За дверью оставишь.
Забрав ключи у опешившего трактирщика, он снова подхватил менестреля на руки и поднялся наверх.
Дверь открылась сама, без звука и без ключа. Он уложил свою ношу поверх одеяла. Снова спустился вниз и заказал трактирщику ужин. И, вернувшись в комнату, сел у окна и принялся ждать, глядя, как в небе зажигаются звёзды.
Ахэйо открыл глаза и несколько секунд непонимающе смотрел в грязное беззвёздное небо. Закопченые узоры старой древесины, влажное пятно плесени… Тонкий росчерк паутины с черной точкой-тенью…
Небо?.. Он вздрогнул, моргнул…
И проснулся уже окончательно. Над ним нависал низкий небелёный потолок. Сквозь мутное окно пробивался гаснущий закатный свет, тянуло прохладой. Закатный? Сколько же он спал?..
Давешняя встреча казалось сном или, быть может, бредом. Казалась бы — если бы не спокойное, отстранённое знание: всё было правильно. Какой-то частью сознания он молча удивлялся своему спокойствию, но даже это удивление было каким-то далёким, не имеющим значения. Сегодня — или уже вчера — на вечерней дороге, с ним случилось что-то важное. Он не смог бы толком объяснить, что видел, что ощущал, заглянув в колдовские глаза человека, который человеком не был.
Где он был.
Кем — он был.
Знал только, что прежним уже не будет. Ни-че-го.
И он сам — в первую очередь. Понять бы ещё, пугает это его — или радует?
Вздохнув, он откинул в сторону войлочное одеяло, зябко поёжился и привычно шагнул к окну. Посмотрел сначала наверх, в узкий просвет рдеющего неба меж тесно смыкающихся крыш. Потом — вниз, на уже скрытую тенью улицу. Третий этаж, жёлтое пятно света от дверного фонаря на мостовой, резные драконы на ставнях противоположного дома… Неужели «У Ратуши»? У него в кошеле не хватило бы монет и на самую дешёвую, на первом этаже расположенную каморку… Да нет, не может быть.
Он повернул голову, отыскивая приметный ориентир. Растеряно поглядел на видный из-за крыш знакомый шпиль наместничьего дворца.
…Но ведь не могло ему всё это присниться?!.
В камине у дальней стены само собой вспыхнуло пламя. Ровное, яркое, манящее. И горящее без какого-либо топлива. Странник с дороги шагнул из тени. Вот у камина никого не было, и вот он уже делает шаг по направлению к стоящему у окна человеку.
— Садись ближе к огню. Ночь будет холодной, а разговор долгим, Тэннаэлиайно.
Менестрель замер. Сжались, чтобы миг спустя спокойно расслабиться, пальцы на подоконнике. По спине скользнула ледяная волна озноба. Скользнула — и исчезла.
Он обернулся и, чувствуя странную, звенящую лёгкость в голове, медленно шагнул в круг пляшущего света.
— Хэллэ, ангуи, — слова никогда не слышанного языка сорвались с губ просто и без усилий. Вспыхнуло в душе — беспомощное, изумлённое: что это, откуда?.. Словно в тумане, он пододвинул к себе грубый стул. Протянул руку к огню — завороженно, неосознанно, запоздало, словно одурманенный маковым зельем, не сразу ощутив жар. Вздрогнул, отдёрнул ладонь. И, с трудом подавив порыв отодвинуться подальше, с прерывистым вздохом уронил руки на колени.
Наступило долгое, ненавязчивое молчание.
— Тэннаэлиайно… — произнёс Ахэйо наконец — медленно, осторожно, словно пробуя на вкус смутно знакомое слово. Шесть высоких, льдинками в морозном воздухе звенящих нот. Прикрыл глаза. — Ветер, несущий песнь звезд в зрячих ладонях…
Потерянно поднял глаза на странника. Заговорил — медленно, как во сне:
— Я помню: был песней, был — миром… Звал, и вы пришли — из звёздной тьмы, из рассветного тумана, из полуденного огня… Я думал — сон… Но… откуда? Кто?..
Он не договорил. На миг кольнуло страхом: не хочу слышать ответ, не могу… нельзя помнить — такое, нельзя, невозможно…
Кольнуло — и ушло. Словно кто-то, несоизмеримо более древний и мудрый, шепнул: можно. Нужно…
— Ты вспомнишь, Тэннаэлиайно, вспомнишь, — с улыбкой качнул головой странник. — Ночь будет длинной. Хотя твой путь к ней был ещё длиннее. Одна ночь ничто перед вечностью. Особенно той, что оборачивается ночью.
Он встал и налил воды в глиняную кружку. И падающая вниз струя была холодной и звенящей, как луч мороза. И была она чистой, одним своим видом вызывающей жажду. Он подошёл, протянул кружку и так же тихо сказал:
— Пей… Сны — лишь обман, за которым прячется страх. Если будешь готов прогнать его, я помогу. И не будет пути назад. Но путь этот будет — твоим.
Менестрель, помедлив, протянул руку. По позвоночнику пробежала вдруг ледяная волна, он невольно передёрнул плечами. Закрыл глаза, крепче стискивая во вдруг вспотевших ладонях тяжёлую кружку. И понял, что его трясёт. Мелкой, ознобной дрожью, и не понять: страх ли, взволнованное ли ожидание чуда…
— Пути назад никогда нет, — тихо откликнулся он с какой-то звериной, самому не понятной тоской. — Любой путь — просто ещё один шаг к своей судьбе…
Поднял голову, стиснул выбивающие дробь зубы. Подумал и нехотя добавил:
— А что, хоть кто-то был готов — хоть к чему-либо в своей жизни? — он медленно, смиряя дрожь, вздохнул, и качнул головой. — Я хочу понять.
Скрипнули по полу ножки стула; Ахэйо заворожено, словно во сне, шагнул к окну, туда, где медленно гасли последние капли золота. Застыл бездумно, не разумом — кожей, всем дрожащем в ознобе телом ощущая силу существа, выглядящего, как немолодой темноволосый мужчина.
Повторил — медленно, с яростной убежденность:
— Я должен — понять.
Странник с усмешкой забрал так и не тронутую кружку. Поставил её на стол.
— Ты всегда хотел понять, Тэннаэлиайно. Но… Твой путь был другим. Было не время. Теперь же оно пришло… Но сначала… Ты должен вспомнить!
Бросив взгляд за окно и убедившись, что ночь укрыла город, загнав людей по своим домам, он внезапным движением подался вперёд.
…И в мгновение ока вытолкнул менестреля за окно.
Миг — и огромный дракон взвился в небо.
Холодный воздух ударил в лицо. Оглушил, ослепил, вбил обратно рвущийся из горла крик. Сердце сжалось в каком-то паническом, гибельном восторге, в самоубийственном очаровании мига, когда под ногами больше нет опоры, когда падение — на одно, бесконечно краткое мгновение — неотличимо от полёта.
Он беспомощно раскинул руки, в неосознанной, незнакомо-привычной попытке опереться о воздух…
…И лишь тогда осознал: падения — больше — не было.
Была — опрокинутая в бездну звёздная чаша, и он летел в сияющей пустоте, поддерживаемый упругими потоками ветра. Парил над городом, словно на собственных крыльях. И казалось — звёздный свет превращается в музыку — тихую, неумолчную, всеобъемлющую, пронизывающую насквозь. А между тёмной землёй и поющим небом танцевал в незримых струях огромный ало-золотой дракон, и поднятый его крыльями кокон ветра был той силой, что удерживала от падения вниз хрупкое человеческое тело.
А тихий драконий шёпот сливался с шелестом ветра:
— Вспомни. Вспомни, как ветер поёт свои песни. Вспомни, как он пел для тебя.
И беззвучный, неслышный никому, кроме юного менестреля, голос казался одной из струн, ткущих огромную и невыносимо-прекрасную мелодию мира.
Ахэйо — нет, не Ахэйо, не одинокий бродяга-менестрель, двадцати шести лет от роду — кто-то другой, древний, всемогущий, крылатый — заворожённо поднял руку, словно принимая в ладонь мерцающие в бездонной вышине звёзды.
«Я слышал ветер — он звал меня за собой.
Я слышал ветер, и не было песни печальней.
Я слышал ветер: он плакал о тех, кто ушли, кто не смог остаться собой.
Я помню, как был ветром, и звёзды — крылья за моей спиной…
Я слышал ветер. Он смеялся в ночи, в ночи бездонно-хрустальной.»
Ветер пел. И ему казалось — он поёт вместе с ним.
«В твоей жизни было много боли, Тэннаэлиайно, своей и чужой.» — тихо говорил в его сознании голос дракона, — «Боль так долго была частью тебя, что ты забыл, как жить без неё. Вспомни. Вспомни о том, что ветер умеет петь и о счастье. Ты очнулся на рунах разрушенного, стенающего от боли, агонизирующего мира. Ты принял всю его боль в себя. Заново соткал мир из порванной ткани вечности. Соткал так, как чувствовал. Ты вдохнул в него жизнь. И мир отплатил тебе тем же. Когда ты был разбит на осколки, мир принялся ткать тебя. Пришло время вспомнить, Тэннаэлиайно. И идти дальше. Твой путь по-прежнему ждёт тебя. Долгий путь — он ещё впереди.»
Он слушал, и казалось, не огромный ящер — сам мир говорит с ним, возвращая — по крупице, по капле — то, что когда-то было им потеряно. Возвращая ему — его самого.
Какое-то время в полёте была тишина. Потом дракон повернул голову и посмотрел на человека.
«Готов вернуться?»
И он почему-то отчётливо понял, что не только о гостиничном номере было это: «вернуться». Сердце сильно стукнуло о рёбра: не страх — тревожное ожидание, взволнованное предчувствие долгожданной встречи, пугающее и радующее одновременно.
— Да, — тихо, не сразу вспомнив, как говорить словами, выдохнул он. Прикрыл на миг глаза — и твёрдо повторил. — Да, теперь — готов.
Дракон кивнул. Огромное крыло развернуло поток воздуха, держащий человека, и плавно повело его обратно. Они летели плавно и медленно. В какой-то момент менестрель вдруг понял: дракон мог бы просто переместиться, взяв спутника с собой. Но — не стал. Он, как никто, знал цену полёта и позволил насладиться им ему, лишенному крыльев.
Удерживая ветер рукой, дракон уже человеком спрыгнул на старый потрескавшийся пол комнаты, где сейчас был их дом. Опустил свою «ношу» на подоконник и убрал руку. Пока тот, кого он называл Тэннаэлиайно приходил в себя, дракон взял и протянул ему кружку.
— Как мне теперь называть тебя? — спросил он с едва уловимой усмешкой.
— Ты умеешь задавать вопросы… — слабо улыбнулся тот. Обхватил ладонями кружку, прикрыл глаза, прислушиваясь к тихому, хрустальному пению ледяной — чистой, прозрачной — живой — воды. Осторожно пригубил; зубы заныли от холода. Качнул головой. — Вряд ли тебя интересует, как назвала меня мать двадцать шесть лет назад… и уж тем более, как звали меня приёмные родители в Гондоре. А на прежнее своё имя… — он помрачнел; горько сошлись над переносицей брови, — вряд ли я имею на него право. Пока что.
Задумался на минуту. Печально улыбнулся:
— Несколько жизней назад те, кого я любил, называли меня — Странником. Зови меня так.
Он произнёс слово на языке эллери ахэ — Лайано, и сам удивился, как легко это получилось. Только — сжалось на миг сердце от привычной, вернувшейся вместе с памятью, саднящей болью.
…Хозяин трактира, ещё не закрывший на ночь из-за пары богатых выпивох, недоумённо повернулся к окну. Странно, на небе ни облачка, а гром словно над самой головой прогремел.
— Нет, пожалуй, я всё же не стану так тебя называть, — отсмеявшись, сказал дракон. — Слишком многое значит музыка слов, чтобы ею пренебрегать. Раз уж в этой жизни дорога стала твоим путём, я буду звать тебя Къонайно.
— «Идущий, чтобы вернуться…» — словно пробуя слово на вкус, медленно повторил менестрель. Прикрыл глаза, улыбнулся — беспомощно, неожиданно светло. Кивнул согласно.
Несколько минут в комнате стояла спокойная, умиротворённая тишина. Странник — уже не Ахэйо, ещё не Мелькор — молчал, печально улыбаясь чему-то про себя.
Наконец, он шевельнулся. Допив, осторожно поставил кружку на стол. Выпрямился. Прижал ладонь к сердцу.
— Хэллэ… — запнулся на миг, вслушиваясь в тягучую, солнечно-звонкую, жаркую музыку древнего существа, стоящего перед ним. А память уже шептала, подсказывала, сплетала в одно певучее слово увиденный образ: солнечный всплеск в полуденном небе, густой низкий звон металла, крылатый ветер, летящий над землёй — Раэнэлаурэ, Золотые Крылья Пламени…
Къонайно улыбнулся и повторил:
— Благодарю тебя, Золотокрылый…
— Ты нужен этому миру, Къонайно. — Дракон улыбнулся, услышав имя, которым его назвал возрождённый. — Ты всегда был ему нужен. А он — тебе. С того дня, как он призвал тебя. Как вы стали единым целым. И сейчас, когда равновесие нарушено, когда мир почти разрушен, вы нужны друг другу почти как тогда…
Мелькор помрачнел. Отвернулся с болью:
— Как тогда… Это страшная нужда, ангуи. Не хочу — верить. Не хочу думать, что снова будет — так…
Неожиданно запрокинул голову, слепо глядя в потолок — за потолок — в ночное небо. Криво усмехнулся:
— А ведь легенды — помнишь? — обещают конец времён, Дагор Дагоррат, если я вернусь… Чёрный враг мира…
И от горькой — над собой, над судьбой своей — насмешки болезненно дребезжала в тиши невидимая струна. Всплеск ветра: прошёлся по комнате — резко, порывисто. Замер у раскрытого окна.
Дракон долго молчал, внимательно смотря в спину того, что когда-то был сердцем прекрасного мира.
— Ты не помнишь, ведь так? Не помнишь того, кем ты на самом деле был, Къонайно? Я думал, ты просто таишься. Не хочешь, чтобы он знал, что ты — помнишь… Страшная же ноша тебе досталась, Тхэннкор. Тяжело идти тому, кто не знает своего пути.
Менестрель обернулся — рывком.
— Что? Нет, нет… Я помню, Золотокрылый. Спасибо тебе, теперь я — помню, — усмехнулся невесело, — надолго ли… Век людей краток.
Он вдруг запнулся; попросил тихо, невесело:
— И не называй меня — хранителем мира. Я был когда-то Сердцем — но Хранителем… был не я.
На этот раз дракон не засмеялся. В комнате повисла какая-то странная давящая тишина. Словно дракон готовился взять на себя очень тяжёлый груз, и его тяжесть уже сейчас давила на плечи.
— Тех, кто помнил, он убил первыми. Потому здесь так ненавидят драконов. Они Знают. Знают правду о лжеце по имени Эру, — имя сказал — как выплюнул, словно что-то гадкое попало на губы. — Знают даже те, кто родился позже.
Он отвернулся к огню и протянул к нему руки. Пламя потянулось к нему, как ребёнок, ищущий ласки. Дракон машинально принял эту «игру», поглаживая пальцами искры.
Менестрель улыбнулся было этой картине — невольно, словно вспомнив что-то давнее, радостное, не омрачённое ещё горем и потерями. Но улыбка погасла, сменилась больным оскалом. Задрожали, вцепились судорожно в подоконник тонкие пальцы — словно повис над пропастью, и отпустить означает смерть.
Понял.
— Тех, кто помнил… — ещё не веря себе, выдохнул он, — глупец… Я вспомнил — имя… Но было — что-то ещё? Что-то… До?!
Он опустил голову. Тонкие пальцы стиснули виски, словно в попытке справиться с приступом боли. Разрозненные куски мозаики: то, что слышал в музыке Эа, то, что узнавал в звоне трав, в смехе ветров — разорванные, перепутанные нити гобелена — осколки ещё не родившегося — или уже погибшего?! — мира…
«Ты очнулся на руинах…»
«Ты очнулся…»
«Очнулся…»
Он сорвался с места, не в силах справиться с чудовищной догадкой, вдруг сложившейся перед его глазами.
«Нарекаю тебя — Алкар…»
Зачем отнимать имя у того, кому нечего — забывать?
«— Что это?
— Саэре, солнце.
— Твоя Песнь?
— Нет, оно было прежде Арты…»
Глупец. Слепой, наивный, возгордившийся глупец.
«…было прежде Арты…»
Прежде — мира? Прежде творения?
«…установим великие Светильники, дабы согревали они землю…»
Разве творили они — Солнце?..
Словно ослепший от ужаса чёрный вихрь, он пронёсся по комнате, явно не замечая сейчас ничего и никого; с грохотом разлетелась на осколки задетая кружка, колыхнулось пламя в камине, потревоженное резким движением. Он не замечал этого. Он вспоминал.
…Как бушевало вокруг пламя новорождённого мира, и не радостью творения — несоизмеримой нежностью щемило средоточие ещё не воплощённого вихря, что был — им.
…Как творил и изменял, каким-то глубинным, безрассудочным знанием ощущая: должно быть иначе. Словно не создавал, а… вспоминал.
…Как говорил, называя по именам деревья и травы, горы и океан, и каждую звезду; называл, не придумывая — угадывая имена, и радостным кличем узнавания становились слова, которыми будут потом, много позже, говорить Воплощённые…
…Как Пел, сплетая в одном неохватном образе пламя и ветер, магию и знание, давая плоть явившимся образам; и не были пришедшие — творениями: ожившей забытой сказкой, мечтой были, и он танцевал в ночном небе наравне с гибкими величественными тенями, не чувствуя себя старшим, не пытаясь — учить…
…Не пытаясь — задать вопрос.
Ни разу.
Он замер.
Инструмент, почувствовавший на себе руку кузнеца.
Ребёнок, что рисовал радугу, семь тусклых мазков на сером холсте — а потом поднял голову к небу.
Прозревший мятежник, осознавший, что всю жизнь был лишь орудием в руках хозяина.
В комнате стояла тишина — густая, тяжёлая; и в ней менестрель медленно, словно смертельно раненый, шатнулся вперёд, к камину. Протянул руки к огню, не чувствуя жара.
Медленно, словно через силу, поднял голову; и слепые от боли чёрные глаза взглянули — в золотые.
— Песнь. Не была. Началом.
Не вопрос — утверждение, и шелестом летящего пепла показался голос.
— Смотря чего, — усмешка дракона была горькой и в то же время — понимающей. Отражающей боль того, кто стоит перед ним. — Песнь была началом. Началом мира — его мира. И чтобы его создать, он уничтожил существовавший прежде.
Дракон отошёл от огня, но не отрывал взгляда от чёрных глаз.
— Я молод. Не жил тогда. Не знал тех, других. Мои знания — лишь память о прошлом. Память предков, что хранит последний из рода драконов Огня, живущих в этом мире. Не смогу показать тебе, как всё было. Могу лишь сказать, но поверишь ли ты? Не знаю. Захочешь ли слушать? Решать тебе, Тхэннкор.
Тот, кого когда-то звали Мелькором, долго молчал.
— Рассказать… — наконец медленно, с трудом шевельнул он губами. — Уже — немало…
Он тяжело опустил веки, разрывая цепь взглядов.
— Глупец… Мог спросить — тогда…
Ощупью, словно слепец, он нащупал стул и почти без сил упал на жёсткое сиденье. Не открывая глаз, поднял на собеседника голову. Попросил устало:
— Расскажи. Что можешь, что знаешь — расскажи.
И, запнувшись, добавил тихо — не понять, слова ли, шорох ли ветра:
— Быть может, ещё не поздно…
Дракон тоже закрыл глаза.
— Вас было девять тогда. Хранящих мир. Так бывает всегда. Каждого мир выбирает сам. Каждому даёт часть себя и каждый сливается с ним. Мир был другим. Больше, а может, просто мудрее, не знаю. Мир жил, а вы… Были — не стражей, нет. Творцами, опорой, наставниками.
Откуда пришёл — он, я не знаю. Быть может, в этом родился мире, а может — нет. Но жаждой одной затуманен его был рассудок. Хотел одного только — миром владеть. Владеть как игрушкой, полностью воле подвластной. Каждый что б жил только волей его. Битва была тяжёлой. Каждого из девяти он — не просто убил. Выпил до капли всю Силу. Думал, что так сможет мир воле своей подчинить. Но законов не знал, а может, не понял. Нельзя мир подчинить, убив тех, кто в его душу вплетён.
Дракон на мгновение умолк, словно переводя дыхание и, открыв глаза, посмотрел на того, кто когда-то звался Мелькором.
Тот так и сидел, зажмурившись, только вздрагивали, словно от сдерживаемой боли, плотно сомкнутые веки.
— Зная, что с последним из них умрёт и их мир, хранящие выбрали одного, и каждый из восьмерых поделился с ним своей силой. Прежде, чем вступить в последнюю битву. Ты говорил, что ты не хранитель; но это не так. Ты — единственный из них, кто остался. Ты творил этот мир из руин. И только ты был в силах сделать это. Не просто воссоздать то, что было, но и создать что-то новое. Не он всегда был творцом, а ты. И боль, что тебе причиняли, была также и для того, чтобы ты не вспомнил.
— Нет… — едва слышно прошептал Мелькор. На выцветшем до белизны лице застыла мука. Не слушать бы, не слышать — да вот только себя не обманешь. Не помня, не узнавая того, о чём говорил дракон, Странник без подсказки знал: всё правда. И таяла в горьком тумане Лаан Гэлломэ, и гас в пустом тронном зале Твердыни последний звук струны… Стиснуты кулаки — до боли, до кровавых отметин: кто бы мог сказать, что может быть что-то — страшнее?
Может.
И не понятно, как можно узнать это, как можно поверить — и не умереть, не сойти с ума? Бессильным, бессмысленным речитативом — беззвучное: «нет, нет, нет…»
И молчала ночь за окном, словно боялась потревожить страшную немую тишину.
А потом тот, кто был когда-то Мелькором, медленно открыл глаза; и в них падал — пепел.
— Значит, они… проиграли… — судорожный вздох: удержаться, не сорваться… в беспамятство — или безумие?
— Мы — проиграли…
— Разве? — качнул головой дракон. — Ты же здесь. И ты помнишь.
Молчание. Тянется пауза — глухая, страшная.
— Не помню… — голос — треснувшим колоколом, — только — верю…
Рассвет медленно вкрадывался на спящие улицы. Просыпался город, и жаркий летний день вступал в свои права. Вот уже простучали по мостовой колёса первого водовоза, где-то на соседней улице звонко забряцал доспехами отряд стражи. Стоящий у открытого окна невысокий человек осторожно опустил на подоконник глиняный черепок, который бездумно крутил в пальцах, и глубоко вздохнул.
— Почему — я?
— Мир выбрал тебя, — Дракон встал рядом, смотря в окно. — Ты стал его частью, а он — частью тебя. Не знаю, как бывает в других мирах, я не был там — дороги закрыты. Но помню, что везде это честь. Знаю, тебе больно сейчас. Но это не ноша, не боль. Этот мир — твой дом. И защищать его — твоё право. Ты не отступник, идущий против отца. Даже не воин, сражающийся с врагами. Ты Творец. Этот мир — твой холст и краски. Глина, мольберт, кисть художника. И знаешь… Легенды говорят правду. С Твоим приходом Его миру может настать конец. У него нет над тобой власти. Раньше — была. Потому что ты позволял. Ты верил в свою вину. А он боялся тебя. Всегда. И боится, потому что этот мир — это ты. И… Я пойду с тобой, если хочешь. Не сейчас, позже, но пойду. Никто, рождённый под солнцем этого мира, не сможет меня убить.
Мелькор качнул головой — неловкий, незаконченный жест: то ли несогласие, то ли попытка скрыться от боли…
— Я не отказываюсь от своего пути, — тихо откликнулся он наконец, — хоть он и страшен. Ты прав: это мой мир. Если, чтобы сохранить его, мне снова придётся пройти Дверь Ночи — да будет так.
Повисла тяжёлая пауза. Лишь спустя несколько минут бывший Вала вновь заговорил:
— Девять хранителей… Девять рун… — короткая, невесёлая усмешка, — что ж, хоть в этом я не ошибся.
И вдруг, яростным стоном в пустоту:
— Но почему — выжил именно я?!
Он судорожно вздохнул. Дёрнул щекой:
— Неважно. Забудь.
— Не выйдет, — усмехнулся золотокрылый. — Драконы не забывают. Почему ты? Что ж, вопрос непростой. Быть может, кто-то хранил тебя. А может, всё дело в Даре, который ты получил. Каждый хранящий имеет свой — тот, которым владеет лучше других. От деда я слышал, что Имя способно напомнить о том, кто его носил… Если найдёшь имена всех хранящих, возможно вспомнишь о них.
— Непростая задача… — горько усмехнулся Мелькор. — Вспомнить тех, кого никогда не существовало — в этом мире…
Усмешка закостенела больным оскалом.
— Кого приказано — забыть… Он умеет — заставлять забывать.
Он отвернулся, скрывая исказившееся от не утихшей, даже спустя тысячелетия, боли лицо. Проговорил едва слышно: не для дракона — для себя:
— И всё-таки — мы смогли сохранить, хоть что-то…
Помолчал.
— И я благодарю тебя за твои слова, ангуи. Не уверен, что имею право звать за собой — тебя. Когда-то твои сородичи уже сражались за меня. И — погибли. Больше так не будет.
Он прикрыл глаза. Улыбнулся невесело.
— И всё-таки — спасибо.
Его собеседник фыркнул, и золотые глаза сверкнули смехом.
— И что же, пойду рядом — прогонишь? Думаю, нет. Но сейчас не время для этой беседы; ещё есть те, что важнее.
Мелькор не ответил на улыбку.
— Время покажет… — почти неслышно откликнулся он. Не шевелясь, он бездумно смотрел на просыпающийся город; смотрел — и не видел сейчас ничего. И вставали вокруг призрачные, зыбкие стены Аст Ахэ, и плакала безнадёжно, в последний раз, чёрная лютня-льолль, и горьким дымом несло от побережья… И смотрели в упор, воплощённым живым страданием, отчаянные — бесконечно родные — глаза:
«Я стану щитом тебе, Учитель…»
Во рту — солоно. Он поднял руку, машинально стирая с губ тёплое; и увидел на ладони — кровь.
Наваждение нехотя отступало. Мелькор вздохнул — медленно, прерывисто, опустил тяжело веки.
Держись, мой Ученик. Где бы ты ни был, чем бы ты ни был — только держись. Я приду за тобой.
Скоро.
Он неохотно, с трудом выныривая из омута памяти, открыл глаза. Не поворачиваясь, покосился на стоящего рядом собеседника.
— Что ж… Кажется, мне многое ещё нужно узнать?..
— Для одной жизни — много. В масштабах вечности, я бы так не сказал. — усмехнулся Дракон, возвращаясь к камину.
Какое-то время, в комнате стояла тишина. Потом, дракон снова заговорил.
— Твой ученик сделал немало, чтобы вернуть в мир равновесие. Ты хорошо его обучил. Жаль, что времени не хватило закончить круг.
— Время… Его никогда не хватает… — глухо откликнулся Мелькор, не оборачиваясь. Помолчав, повторил вслед за собеседником, — круг?..
— То, что освободит Мир от влияния Эру, — ответил дракон не оборачиваясь. — Теперь придётся начать сначала. И путь будет труднее.
Мелькор резко оглянулся. Секундный острый взгляд на того, кто выглядел как обычный бродяга… И вот он уже стоит, опираясь спиной на подоконник, тонкие руки напряжённо сложены на груди; и в прищуренных, внимательных глазах — настороженный интерес.
— Так… — тихо произнёс он, и по губам скользнула хмурая, безрадостная улыбка, — значит, мне тогда не показалось. Ортхэннер всё-таки сумел завязать на Хранителях часть Сил мира… Всё-таки сумел… — он осёкся, задохнувшись от привычной — по иным, прежним жизням привычной — боли, заставил себя выдохнуть медленно, ещё медленнее… Мальчик мой, только дождись… — Время, проклятое время… _Он_ всегда успевает ударить первым. Не понимаю, почему Ортхэннер решился рискнуть… Я помню их. Девятка не полна, без Короля-Чародея они не могли удержать все потоки Силы… Нет, даже будь Аргор жив — все равно не смогли бы: рано, слишком рано, ещё не пройден до конца весь путь…
В глазах отразилась настоящая мука:
— Неужели то, что случилось с ним, было настолько страшно… Нет, не верю, они бы не смогли! Разве что — Дверь Ночи…
Голос всё больше затихал; сейчас он говорил не с последним из Драконов — с собой, с самым страшным своим кошмаром.
Дракон молчал. Не мешал думать. Взял несколько осколков разбитой чашки, смял их в руках, как податливую детскую глину и превратил бесформенный кусок в стеклянный сосуд. Потом взял со стола нож. Легко провёл по ладони, беззвучно шевеля губами.
Наполнив созданный флакон собственной кровью, плотно закрыл тугую крышку. Подождал, пока рана затянется и повернулся к Мелькору.
— Я слишком молод, чтобы знать, но чувствую: для боя ещё не время. Ты должен вспомнить. Понять то, что я не могу тебе объяснить. Возьми.
Он протянул флакон.
— Возьми. Знаю, ты не станешь призывать меня силой. Однажды она может спасти твою жизнь. А может быть, не твою.
Бывший менестрель вынырнул из своих мыслей. Недоумённо посмотрел на протянутый ему предмет; секунду спустя брови изумлённо взлетели вверх, в расширившихся поражённо глазах мелькнуло — понимание.
— Щедрый дар, — медленно произнёс он, не торопясь принимать сосуд с жидкостью, за обладание которой все алхимики и маги Средиземья не пожалели бы головы, — щедрый… и опасный. Ты уверен, что готов рискнуть? Я — смертен, и у меня нет сил; даже тех, которыми обладают многие деревенские ведуньи. Кто сможет поручиться, что твой подарок не попадёт не в те руки? Ты знаешь, чем это грозит тебе. Я не готов взять на себя ответственность за судьбу последнего огненного дракона Арты.
Дракон одарил его очень выразительным и недвусмысленным взглядом.
— Ответственность за свою судьбу я всегда несу сам. — Дракон мог бы просто вложить флакон в руку человека, но взять его, как и давать, следовало добровольно. — И разбрасываться ей от скуки не стану.
Глаза человека потемнели:
— Ты… видишь что-то?
— Сам часто отвечал на этот вопрос? — усмехнулся дракон.
— Иногда — отвечал…
— Я тоже, — снова усмехнулся дракон. — Плохо кончилось.
Мелькор поперхнулся: такого ответа он явно не ожидал. Секундная ошарашенная пауза… А потом он, неожиданно для себя, вдруг рассмеялся. Растерянно, удивлённо — но безо всякой затаённой тоски. Рассмеялся — и сам удивился дрогнувшему где-то в животе тёплому щекотному ощущению.
Тугая удавка рока на горле едва заметно ослабла. Впервые за весь разговор он вздохнул полной грудью. Усмехнулся — кривовато, но искренне.
— Действительно. Кажется, я даже знаю, с кем у вас состоялся столь неутешительный разговор, — покачал головой, — что ж, спасибо за урок, ангуи. Знаешь, я уже и забыл, как это — говорить с кем-то, за кого не несёшь ответственности…
Посерьёзнел. Руки, с самого начала разговора плотно лежащие у груди, словно невольная попытка закрыться, заслониться от бьющей прямо в сердце страшной правды, расслабились. Секундная заминка (отвыкнет ли он когда-нибудь прятать ни разу в этой жизни не обожжённые ладони от чужих глаз?), и он, шагнув вперёд, осторожно принял из рук дракона бесценный подарок.
— Я не благодарю, — тихо, глядя прямо в золотые глаза, сказал он, — за такое не благодарят. Но я обещаю тебе, Золотые Крылья Пламени: пока я жив, никто не сумеет использовать твой дар во вред тебе… или этому миру.
— Знаю, — спокойно ответил тот, видимо сразу на всё. — Таким, как мы, иногда нужно говорить с равным, чтобы помнить, каково это.
Он посмотрел в окно и снова отошёл к камину.
— А нежить, она всегда нежить, даже если сама об этом не помнит. Её легко обмануть. — это он сказал тихо, почти что себе под нос. Видимо отголоску своих воспоминаний.
Мелькор рассеянно кивнул, соглашаясь. Бережно, как огромную драгоценность — которой, собственно, полупрозрачный сосуд и являлся — опустил драконий подарок в потайной карман. Грустно улыбнулся.
— Когда-то я призвал в мир твоих предков, надеясь, что они помогут мне бороться против порождений пустоты… И вот — чем обернулась моя попытка защитить Воплощённых… Те, кого вы защищали от не-жизни, назвали злом — вас.
Задумавшись, он прошёлся по комнате; остановился у стола. Тонкие брови на секунду взлетели удивлённо, при виде исходящих паром мисок на подносе. Секунда — и он усмехнулся: фокус с неостывающей сутками пищей был ему знаком. А вот идея с «замкнутыми» в невидимую сферу запахами была интересной…
Он осторожно провёл ладонью над горшочком с горячим горохом, прислушиваясь к огрызку оставшихся от прошлой жизни способностей. Вздохнул тяжело. Ничего. Только память… Память — но не Сила.
Пошарил взглядом по комнате; не обнаружив ещё одной чашки, обхватил ладонями почти полный кувшин и по-простому приник к узкому горлышку. Замер, прикрыв глаза, с жадностью впитывая давно забытое ощущение: словно покалывали на языке тысячи крошечных, невидимых пузырьков, наполняя тело радостной, брызжущей светом лёгкостью. Когда-то и он умел делать — так. Наполнять самое обычное вино, обычную пищу — своей силой, превращая простую воду из ближайшего ручья в целительный бальзам.
Напившись, постоял минуту, прислушиваясь к доносившемуся в окно дневному шуму. Заколебался было, не зная, стоит ли бередить рану; но всё-таки, помедлив, осторожно произнёс:
— Я читал легенду об «освобождении» Одинокой Горы. Они так и не поняли, верно?
— Кому там понимать? — дракон раздражённо дёрнул плечом: хоть его недовольство и не было направленно на собеседника, сдержать он его не сумел. — Кучке забывших про всё гномов, которым пообещали «вернуть их золото»? А может, тому Эалалуста, которого они с собой притащили? Знали же, что его я замечу в первую очередь! А потом… Потом думать даже и не пытались. Было бы чем!
Мелькор медленно повернулся к дракону.
— Они — что?!. — в первый миг показалось — ослышался. — Кого они с собой притащили?!.
— Эалалуста. — Дракон явно подостыл, высказав то, что, видимо, давило на него ни одну и не две сотни лет. — После войны последнего союза они полезли как пауки из всех щелей. Понравилось им тут, видишь ли…
Заметив ошарашенный взгляд собеседника, он усмехнулся.
— Ну, что ты на меня так смотришь? Неужели Хоббитов никогда не… видел? — последнее слово он особо выделил интонацией.
Ответить Мелькор сейчас явно был не в состоянии. Он смотрел на дракона, не в силах поверить в услышанное, и меньше всего похож был сейчас на почти всемогущего Айну, которым был когда-то. Не отводя взгляда от раздражённо кривящегося собеседника, он незряче пошарил рукой вокруг себя. Нащупал за спиной стул, почти рухнул на грубое сиденье. Ошарашенно потряс головой.
— Где бы я мог их видеть? — потерянно проговорил он наконец, обретая вновь дар речи, — Указ короля Элессара всё ещё действует… Проклятье…
Он обречённо уронил голову в ладони.
— Не могу поверить. Почему никто не вмешался, пока ещё не было поздно? Почему никто ничего не заметил? Ну ладно, гномы… Но Олорин?! Эйно, Нэрвендэ — они ведь встречались с полуросликами! Неужели даже они не поняли?..
Он осёкся. На несколько секунд повисла тяжёлая душная тишина. Потом Мелькор глубоко вздохнул. Тяжело провёл тыльной стороной ладони по лицу, криво улыбаясь.
— Впрочем… Много ли было проку с того, что я понял суть Иртха…
Дракон вновь фыркнул. Тяжкая же сегодня ночь у бедняги Тхэннкора.
— Оооо, они заметили, можешь мне поверить. Олорин уж точно заметил, он их на гору и привёл. Считай, лично.
На лице у Мелькора было такое выражение, словно он съел что-то тухлое.
— О-ло-рин? — раздельно, словно не сразу разобрал имя, повторил он. Разочарованно отвернулся. — Не ожидал… Ученик Ирмо и Ниенны!.. Своими руками привести Эалалуста в место силы?! Не понимаю.
— Поймёшь, мне расскажи. — Дракон взял второй стул и сел напротив. — Нет, справедливости ради, могу сказать, оно «одомашненное». Несколько поколений в телесной оболочке дали о себе знать. Да и голод больше телесный. А ума вот, по счастью, не прибавилось. Если хочешь, покажу как всё было. А Олорин… Не знаю, что им двигало или кто. Но дед бы такому магу, каким он стал, хвостом бы зубы проредил и не обернулся, уж извини.
— Отрадно слышать, что… _оно_ хотя бы уже не враждебно Арте, — мрачно откликнулся Мелькор. — Судя по всему, твари из Белого Города они, по крайней мере, не родственны…
Стул, скрипнув по полу, неустойчиво закачался: бывший Айну резко встал, привычным — по прошлой, обременённой не заживающими ранами и неснимаемыми кандалами, привычным — жестом спрятал руки в складках плаща. Взметнулись потрёпанные полы: Мелькор раздражённо прошёлся по комнате, напряжённо думая о чём-то.
— Что ж, пусть. Я готов понять, почему никто не попытался их… изгнать. Раз уж они оказались способны жить и размножаться, как обычные воплощённые… И Арта их приняла… Но Одинокая Гора! Нет, это выше моего разумения.
Он остановился напротив дракона, тяжело провёл рукой по лицу, словно пытаясь стряхнуть с себя что-то липкое и мерзкое. Вздохнул.
— Прости. Трудно принять, что в мире вновь появились новые создания Пустоты… И поздно уже что-то делать, они — живые… И, по большому счёту, ни в чём не виноваты. Да… Да, я должен это видеть. Не знаю, удастся ли мне добиться пропуска в Шир, но… Мне нужно знать, как всё было. Покажи мне.
— А простить за что? — пожал плечами дракон. — Это скорее мне извиняться придётся, давно не делился памятью. Могу вовремя не успеть остановиться. Не смертельно было, конечно, но… Приятного мало.
Он тоже поднялся. Закрыл глаза. Протянул руку, касаясь ладонью ладони «просившего». Память потоком реки устремилась в новое русло. Звенящая музыка падающих монет, образы, ручейки голосов… Секунды, минуты… Музыка вихрем кружит, сливаясь в симфонию прошлого. Резкий звук, как удар. Пустота.
Дракон отшатнулся. Шаг назад. Ладони разомкнуты вновь. Прошлое отступило, отползло туда, где хранилось множество лет.
— Дышать можешь? — хрипло спросил дракон, садясь на прежнее место.
Вместо ответа человек судорожно набрал в грудь воздуха, заново вспоминая, как это делается. На белое, меловой бледности, лицо медленно возвращались краски. Дрогнули веки; в тёмных глазах неохотно таял туман прошлого.
— Так-то… — Дракон снова опустился на стул. — Водички не предлагаю. Одно хорошо, отпускает быстро.
Мелькор вместо ответа передёрнул плечами:
— Не думал, что это выглядит настолько… мерзко, — голос был ещё хрипловатый, но быстро обретал прежнюю силу. — Мне жаль. И ты был прав — они уже не Искажённые, они — Изменённые… Как Иртха. Удивительно, как быстро они сумели приспособиться! За какие-то две тысячи лет… И всё же — как это всё невовремя…
— Мир лишён опоры, трещит по швам. Вот из щелей и лезет, чего не звали. Я удивлён, что после «победы над тёмным властелином» ещё какая-нибудь дрянь не вылезла. По крайней мере, я её не нашёл. Но, может, и пропустил что-то, не знаю. Хорошо, что тебя сумел найти вовремя. Слишком уж скоры они теперь на расправу.
Мелькор отвернулся. Начинать этот разговор — сейчас — просто не было сил. Знал ответ, слишком хорошо знал. К счастью, ответа дракон и не требовал.
И сказал — о другом, спокойно и буднично; только пальцы дрогнули, сминая бессознательно край плаща:
— Постараюсь, чтобы твои труды не были напрасны, Раэнэлаурэ. Сейчас у меня нет Силы; и это к лучшему. Легче скрыться.
Сказал — и, не успев ещё договорить, понял, что будет делать дальше.
«Дождись меня, ирни… только дождись…»
Секундная заминка; голос дрогнул всё-таки — тяжело, как же тяжело… мальчик мой, ученик мой… Короткая слабая улыбка, вместо ненужных слов благодарности — к чему они им двоим?..
— Я уйду сегодня же. Есть… несколько дел, я должен успеть. Тебе тоже лучше не задерживаться в городе, кто-то мог заметить странное колебание Музыки. Правда, не помню, чтобы в Маэне были Видящие… И всё же.
Его шаги давно стихли на лестнице, а менестрель всё стоял, бездумно глядя на закрывшуюся дверь.
— Я буду ждать, Раэнэлаурэ…
С трудом стряхнув с себя странное оцепенение, он медленно подошёл к столу и тяжело опёрся о деревянную столешницу.
И лишь теперь понял, насколько вымотал его этот разговор. Навалившаяся усталость показалась каменной плитой, лежащей на плечах. Лишь сейчас, словно пробуждаясь от сна, он понял, что миновали почти полные сутки с момента, когда он пришёл в себя.
Эс-Тэллиа
Невысокая фигура осторожно толкнула резную деревянную дверь, по обычаю Земли-у-Моря не запирающуюся даже на ночь.
— Наурэ, — тихо окликнул шагнувший через порог.
…— У меня будет к тебе просьба, — помолчав, сказал он. — Сохрани для меня одну… вещь. Не знаю, когда я смогу прийти за ней… И смогу ли — в этой жизни. Но пусть будет у тебя. Здесь — единственное место, где я могу оставить это, не боясь предательства…
Парень за соседним столом вновь принялся мучить лютню. Менестрелю это причиняло почти физическую боль.
Менестрель-недоучка взял какой-то особо неудачный аккорд; несчастная лютня вскрикнула, как придавленная дверью кошка, и *** невольно поморщился.
Он так глубоко задумался, что даже не заметил, как к нему подошли. Вздрогнул, вскидывая голову, лишь когда кто-то панибратски хлопнул его по плечу.
— Что, не нравится? — с развязным весельем ухмыльнулся рыжий менестрель, плюхаясь на скамью рядом с ***. Та качнулась от такого обращения, но устояла: небось, и не такое видывала.
— Не нравится, — вздохнув, согласился ***. Глаза у мальчишки были, несмотря на веселый тон, настороженные, колючие.
Тот хмыкнул.
— И что именно? — с вызовом, насмешливо, почти покровительственно: дескать, болтай, дядя, не стесняйся, мне же от твоих слов ни тепло, ни холодно… — Инструмент или исполнение? Или, может, песня господину менестрелю не по душе пришлась?
Эх, мальчик, знал бы ты, что на самом деле поешь…
— И то и другое, — неохотно признался ***, помолчав. — Лютню у тебя то ли повело, то ли сделали так, на живой топор… И струны неправильно настроены.
«И играешь ты так, что плакать хочется, и отнюдь не от умиления. То ли ты только взял в руки лютню, то ли совсем нет дара… Но не стоило бы тебе, с такими неловкими пальцами, брать аккорды с верхней ветви…»
Этого вслух он, конечно, не сказал. Но и без того — попал по больному месту. В колючих глазах вспыхнул злой огонек. И тут же — не погас — спрятался под слоем пренебрежительного любопытства.
— Н-ну? — парень задумчиво провел ладонью по струнам, заставив их издать еще один немелодичный вздох. И вдруг, прищурившись, рывком протянул лютню ***. — А покажи, как надо!