[ЧКА хэппи-энд] — страница 45 из 52

…Живых в разрушенном храме больше — не было.

Кроме…

Кольценосцы переглянулись тревожно: слова были не нужны. И, не сговариваясь, бросились в дальний угол, туда, где слабо, почти уже незаметно, трепетал меркнущий огонёк живого сердца.

Выругался грубо Сайта, разглядев распростёртого прямо на каменном полу, в неглубоком тесном застенке, израненного пленника. Закаменел лицом Денна; корил ли себя, что отложил почти безвредных «Мелькорианцев» на потом ради более важных задач? Жалел ли, что по-простому перебили жрецов, не задав вопроса, не выяснив, откуда — и при чьей поддержке — находят они жертв?

…Окаменели, разглядев, наконец, кто лежал на холодном каменном полу, в липкой луже подсохшей крови и собственных нечистот. Умирающий черноволосый юноша не был им знаком.

…и не узнать его — чужого, впервые виденного, измученного долгими пытками и голодом, тоже было невозможно.

Он был в сознании: хотя, казалось, разве может быть в сознании человек, искалеченный — настолько? Родниковые, выцветшие почти до прозрачности глаза израненного смотрели невидяще, болезненно щурились, с трудом пытаясь рассмотреть фигуры, что против падающих внутрь рассветных лучей должны были казаться ему — не более чем чёрными тенями. Бессильно вздрагивали воспалённые, сожжённые до живого мяса пальцы на исхудавших руках.

Потом медленно, очень медленно глаза умирающего закрылись. Слабый вздох, сорвавшихся с бескровных губ, казался последним; и всё-таки — не был им. Здесь знали, как не допустить преждевременной гибели назначенного в жертву пленника.

Кольценосцы молчали, не в силах шевельнуться.

Миг спустя Денна, опомнившись, поспешно спрыгнул вниз, склонился над раненым, подхватывая трепещущее и почти готовое погаснуть пламя чужой жизни. Смуглое лицо покрылось потом, напряглись напряжённо скулы. Мальчишка вздрогнул едва заметно — и, наконец, вздохнул глубоко, освобождённо. Медленно стали возвращаться краски на почти прозрачное лицо.

— Моро, скажи мне, что я ошибаюсь, — хмуро попросил Сайта спустя минуту, наблюдая, как Защитник осторожно ведёт ладонью над телом пленника, и глубокие раны послушно закрываются.

Провидец вопрос проигнорировал. Денна зато вздохнул, задержал ладонь над грудью раненого, поддерживая сердце. Поднял голову на побратима:

— Оба… — бросил короткий взгляд на выразительно молчащего Провидца. — Трое сразу?

Прислушался к медленно выравнивающемся дыханию человека, покачал мрачно головой.

— Эриона бы сюда…

— Нас бы сюда, — зло сплюнул Сайта. — На пару лет раньше. Денна, как ты вообще ухитрился проморгать эту погань?

Защитник ответил ему мрачным взглядом. Мореход только хмыкнул; тему, впрочем, предпочёл не развивать. Спросил вместо этого, делано-циничным тоном:

— Выживет, а, братец? Или может его… того, чтобы не мучился?

— Лучше помолчи и не отвлекай меня, — устало откликнулся Денна. Лицо его было хмурым и напряжённым, и Сайта, глядя на него, тоже посерьёзнел. Покосился на Моро. Тот стоял, спрятав кисти рук в рукава и, опустив густые ресницы, прислушивался к чему-то, слышимому лишь ему одному. Узкое лицо его казалось абсолютно бесстрастным. Словно почувствовав на себе взгляд побратима, он медленно открыл глаза.

— Его час придёт ещё не скоро… — прошелестел в пустом зале его тихий голос. И, после паузы, — и — не так.

Словно отвечая на его слова, Денна тяжело вздохнул, вытер дрогнувшей рукой покрытый бисеринками пота лоб. Благодарно кивнул Провидцу, молча опустившему руку на его плечо, делясь силой. Вздохнул.

— Посмотри, что у него с руками, Сайта, — устало попросил он, поднимая бесчувственного мальчишку на руки и осторожно передавая друзьям. — Я сейчас уже не справлюсь…

Отвечать пират не стал. Легко подхватил почти невесомое тело на руки, поморщился сочувственно, прислушиваясь к слабому биению удержанной на самой грани, но всё очень шаткой жизни и, развернувшись, зашагал прочь из изгаженных руин, туда, где под жарким южным солнцем тихо бормотал неглубокий ручей.

Моро сперва подал руку Защитнику, помогая выбраться из неглубокого зиндана. Встретил спокойно понимающий взгляд чёрных глаз. Качнул головой: слова были не нужны.

…Сайта уже успел скинуть с плеч свой плащ и, небрежно расстелив его прямо на траве, уложить на него измождённого пленника. Теперь он задумчиво разглядывал глубокие, наполовину уже поджившие гноящиеся ожоги, даже на первый взгляд выглядящие нанесёнными не первый и даже не второй раз, и лицо его было очень недобрым.

— Моро… — хмуро попросил он. Уточнять было ненужно: Провидец уже склонился к ручью, и в его руках стремительно, словно сплетаясь из солнечных лучей, проявлялась неглубокая широкая чаша, сама кажущаяся — игрой света. Мореход же тем временем, морщась, осторожно.

Поколебавшись, он осторожно задержал ладонь над шрамом, едва касаясь кожи пальцами, и…

— Не трогай! — буквально хлестнул его непривычно громкий голос Моро. Вскинул недоумённо голову:

— Э, ты что это, братец?..

Нахмурился озадачено, переводя взгляд с мрачного Провидца на бесчувственного мальчишку у своих ног. Покосился на Денну, с каким-то мрачным видом застывшего в двух шагах; снова на мальчишку.

— Ты чего это? — повторил он с искренним недоумением.

Моро в ответ только медленно покачал головой.

— Это старое, — глухо бросил он, глядя не на бывшего пленника, а куда-то сквозь него, в глубины времени, ставшего уже прошлым. Поймал недоверчивый взгляд Сайты, повторил, — старое. Оставь его, он оплатил свой путь, и выбрал его добровольно.

Сайта медленно поднялся, не отрывая взгляда от непроницаемого лица Провидца.

— Пууууть?.. — странным тоном протянул тот. — Ну-ну…

Моро промолчал. Защитник постоял, хмурясь и думая о чём-то. Потом, с досадой тряхнув головой, повернулся и вновь исчез внутри храма.

Мореход постоял ещё несколько мгновений, пытаясь прочитать что-то в глазах Провидца. Скривился, присел на корточки и, вынув нож, принялся осторожно срезать задубевшие от крови лохмотья, оставшиеся от одежды.

Вернулся Денна; с лицом настолько мрачным, что и спрашивать ничего не нужно было. Рыжий мореход покосился на него, не прерываясь.

— Много?

— Трое, — глухо откликнулся тот. — И все уже давно, несколько месяцев и больше.

— Дни силы, — понимающе кивнул мореход. — Нда… Моро, не поверю, что хоты бы ты — ты! — ничего не знал.

Провидец промолчал. Только взгляд непроглядных глаз стал ещё горше.

— Хватит, — тихо оборвал его Защитник. — Я виноват. Чувствовал, что что-то неладно… Думал, есть ещё время.

Моро вновь промолчал, никак не отреагировав на слова непрошенного заступника. Не отрывая взгляда, он смотрел на осунувшееся лицо спасённого мальчишки, и в глазах его тлели угли грядущего пожара.

* * *

— Да что же у тебя за талант постоянно вля… попадать в передряги, парень! — в сердцах воскликнул один из спасителей — бородатый громила с серьгой в ухе, настолько рыжий, что казалось — кто-то облил волосы горючим маслом и поджег. — Ты хоть раз можешь без неприятностей пожить?..

Его спутник —

«…какая странная масть… словно луч на вороньем крыле…» —

бросил на него острый взгляд, и рыжебородый резко замолчал с досадливым выражением.

А он не мог даже ответить. Мысли шевелились неохотно, вялые, слабые, словно прибитые морозом поздние мухи. Какая-то нестыковка царапала слух… Раздражала… Он с трудом разлепил глаза, заставляя себя не засыпать.

«Хоть раз?..» — наконец нехотя всплыло из мутного полусна осознание. — «Значит, кто-то из знакомых?.. Не помню… Никого не помню.»

Тень справа шевельнулась, шагнула вперед, опуская тонкую ладонь на плечо черноволосого. Он отрешенно подумал, что этот третий чем-то похож на грача: черный, длинный, весь какой-то тонкий и острый…

Он смутно чувствовал, как его кутают во что-то восхитительно-теплое, мягкое. Один слой, потом — второй, поверх первого. Пеленают, как младенца, умело и крепко.

…Он не любил, когда не удавалось шевельнуть руками… Словно — связанный, словно пленник… Но сил воспротивиться не было. Открывать глаза — тоже.

…Он все-таки с трудом разлепил веки. Рыжебородый стоял рядом, со странным — сочувствие? досада? — выражением разглядывая его. Без плаща, сейчас грудой черной ткани висящего на сгибе локтя, он показался еще массивнее. Не человек — башня, ожившая и вдруг решившая прогуляться по окрестностям.

…Рыжий шевельнулся, стряхивая плащ с рук вниз. В поднятые ладони кому-то, кого он, лежащий лицом вверх, не видел — и наваждение вмиг рассеялось. Не башня — гибкий огненный зверь из джунглей Руна, ловкий и чудовищно сильный.

А его тем временем вновь осторожно приподняли за плечи. Он испугался было, что сейчас его завернут в третий слой, и он превратится в куколку… неподвижную и уродливую… а он не помнит, как отращивать крылья… Совсем не помнит… Наверное, это больно…

…Он вздрогнул, просыпаясь. Ошалело заморгал. Дернулся, в первую секунду не осознавая, где находится.

И проснулся окончательно. Над ним склонялся один из воинов, вырвавших его из лап жрецов. Черноволосый, с яркой светлой прядью в короткой косе.

— Тише, — спокойно и властно произнес воин, и он без сил откинулся на поддерживающую его руку, разом вспоминая, что произошло.

…а потом вспомнил еще кое-что. Что-то, что читал когда-то… очень давно… В… да, кажется, это был Умбар, тяжелая дышащая древностью крепость под плавящим камни южным солнцем… Солнечная земля… Солнечная прядь в волосах…

…— Кто?.. — с трудом шевельнул он губами — и сам испугался, услышав вместо голоса слабый сип.

Черноволосый внимательно посмотрел на него. У него озноб пробежал по коже от этого взгляда: пристального, спокойного… словно знающего… что?

А миг спустя странный южанин кивнул, то ли своим мыслям, то ли его вопросу. Дрогнули губы, намечая улыбку.

— Неважно. Друзья. Постарайся уснуть, путь будет тяжелым.

Он через силу поморгал.

— Не хочу… спать… — прохрипел он. — Вы… спасли меня?

Сил не хватало, приходилось переводить дыхание после каждого слова. Сам сразу не понял, что спросил не то — не так — как собирался.

Черноволосый улыбнулся — все той же скупой, усталой улыбкой.

— Спасли. Не бойся… Они не вернутся за тобой.

Третьего из спасителей он не видел. Но… ведь был же он, третий? Высокий и тонкий, неуловимо похожий на людей из местных селений — и до озноба — иной.

Хотелось спать.

* * *

— Мне страшно, мне страшно… — задыхаясь, шептал «…», слепо цепляясь за плечи брата. — «…», не уходи, только не уходи, пожалуйста…

— Тихо! — шикнул Карвин. Накрыл мокрую от пота голову ладонью, притиснул к своей груди. — Никуда я не уйду. Всё хорошо, всё будет хорошо, слышишь? Я здесь. Помнишь — я никому тебя не отдам? — вздохнул, чувствуя, как крепче стиснулись пальцы на его плечах, — Помнишь…

Альдир молчал, не пытался больше ничего говорить. Тело его всё ещё содрогалось, словно в агонии, но страшный полуобморочный сон уже ушёл, утёк вместе с невольными, лишь в такие вот минуты слабости прорывавшимися слезами. Карвин знал, что скоро Альдир придёт в себя, и будет со стыдом прятать мокрое лицо, и смотреть будет — виновато, с беспомощной благодарностью, раз и навсегда запомнив, за что нельзя — ни в коем случае, никогда нельзя — просить прощения у сводного брата.

А Альдир уже приходил в себя. Вот расслабились напряжённые плечи, спокойнее стало частое захлёбывающееся дыхание, постепенно стихала крупная болезненная дрожь.

Карвин тяжело вздохнул. Покачал головой, невесело улыбаясь. Прижался щекой к растрёпанной макушке, прикрыл устало глаза. Пообещал хмуро:

— Закончится эта клятая война — увезу тебя к тётушке. Даже если князь будет против. Сколько уже можно, можно подумать, больше у короля картографов нет…

Альдир передёрнул плечами. Не ответил ничего. Но и это было уже хорошим знаком.

— Что, не так? Которую ночь ты уже не спишь толком?..

Альдир тяжело вздохнул ему в тунику. Голос прозвучал глухо, вибрацией отдался где-то в груди:

— В войне разве дело…

Карвин щёлкнул по растрёпанному затылку.

— А в чём тогда? Ладно, не отвечай, сам знаю — в батюшке нашем, князе пресветлом, чтоб его… — прислушался к невнятному бурчанию. — Нет, вот не надо только этого твоего квэнья! В чем тогда дело, если и не в нём, и не в войне? Когда это было, чтобы тебе почти каждую ночь снилось… такое вот? Нееет, ты не отворачивайся! Знаешь же, что я прав! Отец знает, что значит для тебя чужая кровь, знает и всё равно заставляет тебя участвовать в этой никому не нужной бойне.

— Я всегда отбирал у тебя всё, что было твоим по праву… — глухо прошептал он вдруг. — Если бы не было меня, отец признал бы тебя… Ему нужен наследник, не я — так ты, лишь бы всё было законно… Почему ты всё ещё любишь меня, «…», ведь это я, только я стою между тобой и титулом…

Карвин изумлённо отстранился. Мгновение поражённо смотрел на брата, словно пытаясь понять, не ослышался ли. Потом краска схлынула с его лица, окаменели острые скулы.

— Ты… Что ты несёшь?!. — он в ярости встряхнул брата за плечи, так, что голова беспомощно мотнулась из стороны в сторону. Прошипел яростно, с явным трудом понижая голос:

— Между чем ты стоишь, недоумок? Что на тебя опять нашло! Решил себя уморить, что ли? Люблю я его! Да тебя не любить, тебя убить нужно, идиота, пока сам с собой что-нибудь не учинил!

* * *

— Думай, что говоришь, — оборвал его отец. — Тебе оказана огромная честь, будь добр проявить благодарность!

— Честь? — беспомощно вскинул голову Альдир. — Честь — подписаться под предательством?!

Тяжёлая пощёчина сшибла его с ног. Он рухнул, опрокинув стул, взорвался болью ушибленный локоть. Щека горела, словно в огне, в голове шумело.

Князь, отшвырнув в сторону стул, шагнул вперёд и, нагнувшись, за шировот поднял его на ноги. Взбешённые, белые от ярости глаза буквально впились в его лицо. Альдир замер, боясь шевельнуться. Он сам не понимал, как вырвались у него эти слова, и сейчас медленно цепенел, осознавая: если король прикажет, отец не возразит ни словом. Даже не задумается.

Князь оглянулся на короля.

— Государь, я вижу, что плохо научил сына вежливости, — голос его был полон горечи и глухого, с трудом сдерживаемого гнева. Король не ответил. Он с любопытством разглядывал медленно бледнеющего картографа, и в глазах не было гнева — только недобрый какой-то интерес.

Когда король вышел, князь какое-то время постоял у шатра, задумчиво глядя вслед своему повелителю. Потом резким жестом задернул полог и решительно подошёл к столу.

— Я надеюсь, ты хорошо уяснил, что должен делать, — сухо бросил он сыну. — И что — не должен. Особенно, что не должен.

Альдир молчал. Раздражённо дёрнув плечом, князь сказал более холодно:

— Учти, сын, я не позволю тебе опорочить доброе имя нашего рода. Ты можешь считать этот поход вероломством — да хоть вовсе святотатством! Считай сколько хочешь. Но язык ты будешь держать за зубами. И выполнить, что велено, в точности. Я сам проверю, чтобы ты не внёс… корректив в эти карты.

И вновь Альдир не ответил. Смотрел в стол, на разложенную карту, тупо, без единой мысли, скользя взглядом по рукописи грядущего чудовищного предательства. Просто не мог найти в себе силы поднять глаза, взглянуть на человека, которого когда-то любил. И — до сегодняшнего дня — уважал.

— Ты меня услышал? — повысил голос князь.

Он медленно поднял голову.

— Да.

— Хорошо, — удовлетворённо кивнул тот. — И учти: эти карты видели только двое — король и я. Ты — третий. Если хоть что-то из этих сведений, хоть малейший намёк, просочится к кому-то четвёртому… У меня есть ещё один сын, и, видят Валар, я всё чаще думаю о том, чтобы признать его, а тебя отправить туда, куда ты так настойчиво рвался сегодня, дерзя королю!

И, не говоря больше ни слова, он развернулся и вышел из шатра. Хлопнул на ветру небрежно отброшенный полог. Альдир так и остался сидеть, тупо глядя на ядовитого скорпиона, которого должен был размножить и превратить в смерть для сотен тысяч харадцев. Для людей, что были дикарями, язычниками; но, в отличие от верных Валар гондорцев, чтили священную клятву перемирия.

Первая попытка казни

Когда на следующее утро князь вошёл в отведённый для младшего картографа шатёр, Альдир уже час как сидел за столом, но лист тонкой телячьей кожи перед ним был девственно чист, а чернильница — полна до краёв.

— Я хочу увидеть то, что уже готово, — ровно не спросил — потребовал князь.

Альдир медленно поднял на отца голову. Долго смотрел на него, пытаясь найти в себе хоть какие-то слова — нет, хоть какие-то мысли! Пытался.

— Ты оглох? — холодно взглянул на него князь. — Покажи мне, что сделал.

Он медленно опустил голову. Помолчал, чувствуя, что играет не с огнём даже — со смертью, но не в силах чего-либо поделать со сковавшим его чудовищным омерзением. Наконец, он неохотно, без слов, кивнул на стол.

Князь подцепил двумя пальцами пустой лист. Задумчиво поднял его к свету. Бросил на стол и тихо, очень опасно спросил:

— Что это значит, Альдир?

По спине пробежали холодные паучьи лапки. Знал: в гневе отец способен на всё. Даже вытащить меч и прямо здесь…

Он опустил голову, не в силах выдержать ледяного, пронизывающего до костей взгляда. Вздрогнул: сапоги князя были заляпаны кровью. Козьей? Или?..

Он сглотнул.

— Это подлость, отец, — почте беззвучно выдохнул он.

Князь молчал долго. Очень долго.

— Повтори, что ты сказал, — спокойным, обманчиво-мягким тоном наконец произнёс он.

Альдир сглотнул.

— Это — подлость, — упрямо, понимая, что совершает сейчас, возможно, последнюю в своей жизни ошибку, прошептал он.

— Изволь не мямлить, как девица, когда я с тобой разговариваю! — вдруг рявкнул князь. Тяжёлый кулак упал на стол, заставив подпрыгнуть походную чернильницу. А князь уже ухватил сына за шировот и, рывком вздёрнув его на ноги, сильно тряхнул, как щенка. — Если у тебя вдруг появилась смелось возражать — делай это, как мужчина! Или — сядь, заткни свой поганый рот и принимайся за работу! Ну?

Альдир медленно вздохнул. И — вдруг понял, что яростная вспышка отца ему помогла. В голове больше не было густого ватного тумана: только ясное, острое понимание собственной правоты. Он глубоко вздохнул, загоняя как можно глубже невольную нутряную дрожь.

— Это подлость, отец, — чётко, громко произнёс он, глядя прямо во взбешённые серые глаза. — Гондор никогда не отмоется от славы предателя и клятвопреступника, если совершит это нападение.

Князь удивлённо разжал кулак. Кажется, подобной решимости от сына он не ожидал, и теперь не вполне понимал, как дальше себя держать. Отступив на шаг назад, он склонил голову, с недоумением оглядел Альдира с ног до головы.

— У моего никчёмного сына наконец прорезалась решимость, — иронично озвучил он наконец. — Немного невовремя, ты не находишь?

И, поскольку Альдир молчал, решительно шагнул к столу, скатал секретную карту, раздражённо затолкал её в небрежно прислонённую к ножке стула тубу и, сунув за пазуху, холодно кивнул сыну.

— Идём, покажу тебе кое-что.

…«Кое-что» оказалось небольшим внутренним двориком возле королевской походной резиденции. Небольшой, тридцать на тридцать шагов, глухой двор, огороженный забором из толстых, в два роста, бревён, с одной-единственной калиткой наружу, в лагерь, и несколькими другими, ведущими куда-то во внутренние помещения.

Альдир ступил вслед за отцом через низкий порог — и, вздрогнув, оцепенел. Это был тот самый двор. Двор из того, давнего, сна, одного из немногих, что ещё не сбылись.

И он не был пуст.

Одетый в серое служка неторопливо ходил по двору, засыпая свежим песком широкую лужу крови, растекающуюся из лежащего на низкой колоде тела. Над самим телом суетились ещё двое, отстёгивая толстые, блестящие то ли от чистки, то ли от частого использования цепи.

— Подойди сюда! — раздражённый голос отца выдернул Альдира из оцепенения. Вздрогнув, он стиснул зубы и медленно, через силу заставляя себя шевелиться, двинулся к колоде. Князь обернулся нетерпеливо; во взгляде, который он бросил на сына, был уже не гнев, а глубочайшее презрение. Альдиру было всё равно.

— Ближе! Я сказал, ближе, вот сюда, ты ведь, кажется, на его место метишь?

Сцепив зубы так, что во рту стало солоно, он сделал ещё два тяжёлых шага. Две крупные жирные мухи с недовольным жужжанием взлетели с песка; только для того, чтобы почти тут же сесть на само тело. Альдир мысленно содрогнулся: показалось, нога даже сквозь подошву сапог чувствует липкую теплоту свежей, не успевшей ещё даже свернуться крови.

А князь протянул руку и, бесцеремонно ухватив его за шиворот, подтащил ещё ближе, вплотную к мертвецу.

— Посмотри на него, Альдир, — ласково, проникновенно, с редким для него терпением посоветовал он. — Посмотри хорошенько, не отворачивайся. Он тоже считал, что может спорить с королём. Правда, в отличие от тебя, он был отважным человеком, и не попрал своей гордости даже на плахе. Тебя, боюсь, и на это не хватит. Так что ты мне хотел сказать?

Альдир слышал его, как сквозь густой слой ваты. В голове шумело, мутная пелена, качавшаяся перед глазами, заставляла двор колыхаться и изгибаться, словно мираж в пустыне. Он смотрел на обезглавленное тело — и видел отчётливо, ясно, то, что приснилось когда-то в юности, то, о чём постарался накрепко забыть, уверить себя, что увиденное — всего лишь ночной кошмар, не предсказание собственной судьбы.

…Видел — и вспоминал, вспоминал с болезненной отчётливостью: и этот двор, залитый жарким южным солнцем; и этот топор, сейчас небрежно прислонённый колоде, прямо рядом с ровным срезом шеи; и блестящие, откованные из серого металла цепи…

Понял безошибочно: если он обойдёт колоду с другой стороны, на одном из звеньев второй цепи будут следы не слишком старательной перековки.

— Итак, — преувеличенно мягко поторопил его князь. — Ты ещё хочешь что-нибудь мне сказать, сын? Нет? Ну что ж…

Он вытащил тубус с картой, без слов оттянул ворот туники Альдира и небрежно сунул свидетельство скорого предательства ему за пазуху.

— Потрудись выполнить работу пораньше, — сухо бросил он. — Я не намерен показывать королю твою мазню, не проверив предварительно каждую чёрточку. Для тебя будет лучше, если ошибок я не обнаружу. Не забывай: запасной наследник у меня есть. Голова же у тебя всего одна.

И, брезгливо оттолкнув сына от себя, равнодушно пошёл по липкому песку к выходу.

Обморочное оцепенение проходило медленно, очень медленно. Повернуться вслед отцу стоило такого труда, словно не собственное тело — Мглистый хребет пытался сдвинуть с места.

…Князь был уже у самых ворот, когда Альдир, наконец, сумел разлепить онемевшие губы.

— Я не буду участвовать в этом преступлении, отец.

Собственного голоса не услышал. Только увидел, как медленно, словно не в силах поверить своим ушам, поворачивается в его сторону князь. Увидел — удивление: злое, раздосадованное, удивление, медленно сменяемое холодным, смертоносным гневом.

— Ах, вот как… поздно же ты вспомнил о фамильной гордости, сын.

Голос был — почти спокоен. Только тянуло от него даже не яростью — ледяной, пронизывающей до костей ненавистью. В несколько широких шагов князь преодолел разделяющее их расстояние, и Альдир дёрнулся невольно, когда жёсткая ладонь отца сгребла его за ворот, почти отрывая от земли.

— Ну что же… Я уважаю твой выбор, — с бешенством прошипел он прямо в лицо сыну.

Резко обернулся к старающимся слиться со стеной служками.

— Убрать эту падаль, живо!

Махнул рукой, хотя сомнения в том, кого именно назвали падалью, не возникло ни у кого. Двое служек поспешно подхватили тело, потащили прочь. Альдир проводил взглядом двойную изогнутую дорожку, что оставляли безжизненно волочившиеся по песку ноги. С каким-то холодным, незнакомым равнодушием поймал себя на отстранённой мысли: «Через несколько минут и меня так же…»

Страха не было. Было глухое, обморочное оцепенение, словно разум не мог поверить в то, что он только что сделал — в то, что сейчас должно было случиться.

А князь грубо толкнул его вперёд. Отпустил заломленный ворот — лишь для того, чтобы тут же перехватить таким же манером сзади. Равнодушно, словно барашка, повалил его грудью на колоду — тонкий деревянный тубус под туникой больно врезался в тело.

И, словно это послужило отрезвляющей пощёчиной, гибельное оцепенение спало.

— Нет! — он судорожно рванулся, в панике упираясь ладонями в грубый деревянный срез. — Нет, отец! Выслушай меня, это безумие, это уничтожит Гондор!..

— Умолкни, или для начала я вырежу тебе язык, — жёстко оборвал его князь. — Опусти руки, ничтожество: имей мужество платить за свои слова, если уж у тебя хватило смелости и глупости не держать их при себе.

Сознание начал затапливать удушающий ужас. Лишь сейчас он окончательно осознал: отец действительно сделает это. Это не шутка, не кошмарный сон…

Он замотал головой, в панике пытаясь высвободиться от придавливающей его к плахе ладони.

— Нет… Нет, подожди!..

— Верёвку мне, — вместо ответа сухо бросил князь.

Не сон, не сон, это не сон…

Рядом зашуршали пугливые шаги. Служка неуверенно протянул князю моток толстого каната — точно таким же были стянуты за спиной руки только что унесённого мятежника. На миг Альдир встретился со служкой взглядом; успел увидеть — страх, недоверие и глубокое сочувствие в расширенных глаза. Лишь на миг. Человек поспешно отвёл глаза, попятился назад, словно не смея повернуться спиной к разгневанному князю.

— Ты! А ну, стой! Я сам должен его связывать?

Альдир вновь забился, почти бессознательно пытаясь встать, столкнуть себя со смертоносной этой колоды. Рука на спине нажала сильнее, заставила судорожно закашляться. Обжигающей болью плеснуло по рёбрам там, где лежал за пазухой длинный деревянный цилиндр.

— Руки за спину, — сухо приказал князь. Альдир его почти не услышал — оглушающий, слепой ужас почти погасил разум. И тогда жёсткая рука отца грубо ухватила его за запястье, с силой дёрнула, заставляя ладонь соскользнуть с отполированного дерева, рывком завела за спину. Второй руки коснулись осторожно, почти робко: мелькнули перед глазами переполненные ужасом, умоляющие глаза служки. Что-то беззвучно шепнули побледневшие губы. Альдир понял слово, даже не услышав его.

И, судорожно вздохнув, высвободил руку из осторожной хватки и рвано, пересиливая себя, завёл за спину. Захлестнулась вокруг запястий колючая петля.

— Крепче, я всё вижу, — гневно ударил голос отца. Верёвка затянулась туже, впилась, причиняя неожиданно острую боль.

Кто-то из оставшихся неуверенно шевельнулся у стены.

— Князь, вы не можете… — простонал дрожащий испуганный голос.

— Правда? — со злой иронией отозвался отец, грубо дёрнув для проверки верёвку. — Эдикт короля Картиана уже отменили?

И, помолчав минуту, вдруг заорал гневно, на весь двор, так, что с шумом вспорхнули с крыш испуганные птицы.

— Мой сын пока ещё не совершил предательство, и я не собираюсь ждать, пока он наконец наберётся на это смелости! Ты! Я сказал, не уходить! Давай цепь.

Альдир судорожно хватал воздух ртом, понимая, какой-то крошечной частью сознания, ещё не рухнувшей в омут слепого ужаса: не поможет никто. Ни эти, сами перепуганные, служки, ни брат, тренирующийся сейчас на плацу вместе со своим отрядом, ни даже король, реши он сейчас выглянуть на шум. А снизу уже загрохотало железом, и он вновь отчаянно забился, заскрёб ногами по песку, понимая, что не должен, не имеет права унижать себя этими постыдными бесполезными попытками спастись, но — не в силах справиться с охваченным ужасом телом. Рука отца раздражённо выхватила из дрожащих ладоней бледного до синевы служки цепь. Грубо перекинула через согнутый локоть, швырнула вниз.

— Закрепи. И вторую давай, живо!

Загрохотала, натянулась цепь — сперва с одной стороны, потом и с другой. Притиснула плотно к колоде, оборвала на болезненном стоне дыхание. Тупой, пульсирующей болью отозвалась туба с картой в помятых рёбрах. Альдир без сил уронил голову, не в силах уже вырываться. Всё. Сейчас. Ещё несколько мгновений…

Сердце часто, тяжело рвалось на волю, билось болезненно прямо в горле, и вдохнуть казалось непосильной задачей, но почему-то всё ещё дышал — задыхаясь, давясь каждым тяжёлым, оглушающим ударом, хватал судорожно сухой колючий воздух. Отец что-то сказал, прямо над ухом. Он не смог разобрать, что. И тогда жёсткая рука рванула за волосы, запрокинула до хруста голову, заставила — вскрикнуть невольно от боли:

— Не надейся, что я позволю тебе потерять сознание, сын. Ты решил спорить с волей короля? Имей смелость делать это с достоинством! Ты слышал, что я тебе сказал?

— Нет… — прохрипел Альдин, с трудом заставляя себя загнать обратно выскакивающее через горло сердце, заставляя — двигаться язык, уже онемевший, казалось, в предчувствии смерти. Посмотрел в холодные, не таящие в себе ни капли сочувствия, знакомые с детства глаза. Отец презрительно искривил губы.

— Жаль. Ну что ж… В таком случае, повторять для трусливого ничтожества, которому только и хватило мужества, что сказать пару громких фраз, я не намерен.

И, отвернувшись, повелительно махнул рукой:

— Корзину сюда!

— Господин, она ещё не…

— Неважно, сойдёт и так, — криво усмехнулся он, обрывая на полуслове дрожащий голос. Оглянулся. Крикнул раздражённо:

— Куда! А ну, оставь! Давай, давай, тащи сюда, живее!

А Альдир искал, искал и не мог найти в этом холодном лице — хоть крупицу жалости, хоть каплю человеческих чувств, хоть что-то, говорящее о том, что человек, грубо держащий его за волосы — его отец, тот самый отец, что носил его когда-то на руках, что учил держать меч…

— Отец, прошу тебя… — без голоса прошептал он, не в силах молча терпеть этот ужас и ненавидя себя за эту слабость.

— Ставь на место, — не обращая на него внимания, кивнул тот нехотя подошедшему служке. Не корзина — глубокий плетёный короб, в полтора локтя шириной и два — длиной. Дождался, пока тот выполнит распоряжение. И разжал наконец пальцы, выпуская голову сына из жёсткого захвата.

…Альдир судорожно вздохнул. Сдавленный крик умер в горле: корзина не была пуста. Кровь уже почти вся вытекла, просочилась сквозь неплотно сплетённые прутья. А вот голову никто не успел убрать до их прихода, и широко раскрытые мёртвые глаза бессмысленно смотрели прямо в лицо Альдиру. И ему казалось — он смотрит в своё собственное лицо, собственное будущее…

Тяжёлое дыхание разрывало грудь. Он хватал воздух распахнутым ртом — но всё равно не мог набрать достаточно, чтобы прекратить колотящееся в виски удушье, развязать хоть на миг тугую петлю оглушающего ужаса.

Отец положил руку ему на плечо.

— Посмотри на него, посмотри очень внимательно, — тихо, словно для него одного, проговорил он. — Ты так привык прятаться за моего внебрачного сына, скрываться от проблем за его спиной… Ты даже сейчас ещё дёргаешься, пытаешься уйти от расплаты за собственные слова. Он, — лёгкий пинок по борту корзины, — был дерзким смутьяном, за что и поплатился. Но он, по крайней мере, знал, что за любой выбор надо платить. И не опозорил себя ни криками, ни мольбами. Мне жаль, что у моего сына нет мужества даже на это. А ещё больше жаль, что я не смог тебя научить самому главному: даже в чести всегда есть черта, за которой стоит остановиться. Ты попытался предать не меня, не короля: свою родину. Чего стоит твоя жалкая честь по сравнению с этим?

Он повысил голос, вновь ухватил Альдира за волосы, заставляя оторвать взгляд от стеклянных глаз мёртвой головы, заставляя посмотреть — на того, кого Альдир больше не мог, не хотел называть отцом.

— Я тебе скажу, чего она стоит, — тихо, жёстко произнёс князь, глядя сыну прямо в глаза. — Вот этого. Не более того.

Он вновь пнул корзину. Отпустил его волосы и, шагнув в сторону, поднял прислоненный к колоде топор.

* * *

— Господин!

Карвин нетерпеливо обернулся, встряхивая мокрыми волосами. Усталые, вяло переругивающиеся воины облегчённо расходились с утоптанного до каменной твёрдости ристалища. Сам он чувствовал не то чтобы утомление — приятную удовлетворённую усталость. Гонять, гонять и ещё раз гонять, пока не перестанут валиться мертвецки после каких-то двух часов тренировки…

Он встряхнулся, вспомнив, что его всё ещё ждут.

— Слушаю, — ровно бросил он неловко переминающемуся слуге, из отцовских, новых, похоже…

— Господин, князь велел вам прийти к резиденции его величества…

Брови воина тревожно взлетели.

— Что-то случилось?

— Я… — слуга явно что-то знал, и боялся этого чего-то куда сильнее, чем возможного гнева княжьего бастарда. — М-мне не велено…

Голос его дрожал всё сильнее, и Карвин почувствовал, как вползает в душу очень нехорошее предчувствие.

— Проклятье… Куда именно прийти?

— Я п-проведу, господин… — облегчённо вздохнул слуга и поспешно развернулся к выходу.

— Брат там? — бросил Карвин в спину слуге, поспешно набрасывая на мокрые плечи котту. И, взглянув, как полыхнуло паникой лицо слуги, мгновенно побелел, вдруг осознав, что — и почему — могло случится. Нет, он не мог, он бы не сделал такую дурость…

Он грубо сгрёб слугу за плечо, чувствуя, как срывается на яростный рык голос:

— Чего стоишь? Веди, бегом, живо!

* * *

…Альдиру казалось, что это — сон. Тот давний, проклятый, забытый накрепко и надёжно, не допускаемый даже в самые отдалённые мысли… Сон — и он проснётся. Сейчас. Ещё мгновение, всего одно мгновение спустя…

Отец равнодушно взвесил на руке палаческий топор — блеснуло остро солнце за стальном клюве. Остановился в шаге от него, поустойчивее расставляя ноги.

Не сон.

Это. Не. Сон.

Альдир до крови закусил губу, зажмурился, стараясь не смотреть, не задумываться, не представлять, как сейчас, всего через несколько мгновений… Раскалённый воздух жёг горло, застревал в груди, не давая толком вздохнуть… Связанные руки, плотно растянутые цепями, против воли напряглись, он вцепился ногтями здоровой руки в искалеченную ладонь, чувствуя, что ещё немного — и просто потеряет сознание, умрёт, задохнувшись этим невыносимо горячим воздухом… Раньше, чем упадёт на шею топор. Он почти хотел этого — что угодно, только не так, только пусть не будет этого ужаса, этого бредового сна…

— У тебя не было выбора — «твоя смерть или смерть Харада». — прозвучал над головой жёсткий голос отца. — У тебя был выбор — «твоя жизнь и победа Гондора»… или «твоя смерть — и всё равно победа Гондора». Я знал, что мой сын трус, но не знал, что он — глупец. Картографа мы найдём. Без труда — тем более что ошибку с тобой я учту, и никаких угроз не будет. Есть и другие способы обеспечить молчание человека.

Альдир почувствовал, как холодное железо коснулось его шеи, примеряясь, и стиснул зубы — до боли, до горячего солёного ощущения на языке…

Его трясло так, что казалось — натянутые цепи сейчас до костей разрежут руки. Страшнее всего было — не дёргаться, не вырываться бессмысленно, не пытаться уйти от безжалостного этого лезвия…

— Всё ещё считаешь, что был прав? — тихо, устало прошелестел сверху голос отца. Лезвие плотно прижалось к коже. Скользнуло вдоль шеи, надрезая кожу — хлестнуло острой, жгучей болью, пока ещё совсем несильной, и Альдир против воли вскрикнул, забился в путах, чувствуя, как мутится от ужаса в голове. Распахнул глаза, словно со стороны глядя, как расползаются по успевшей свернуться крови частые алые капли. Ярко блеснуло солнце на загнутом клювастом острие.

Князь подержал топор возле его шеи ещё минуту, давая сыну в полной мере ощутить близость распахнувшейся под ногами пустоты. И лишь затем отвёл его в сторону.

— Будем считать, что на сегодня урок закончен, — сухо сообщил он, прислоняя топор к колоде. — Если ты всё-таки решишь, что твоя никчёмная честь — выше блага твоей страны, мы вернёмся к этому разговору. Впрочем, говорить буду уже не я, а королевский палач. Советую тебе лучше обдумывать то, ради чего ты собирается открыть свой глупый рот, сын.

И резко, повелительно:

— Не развязывать, корзину не убирать! Вон отсюда все.

Уже от ворот он обернулся к Альдиру. Бросил холодно:

— Я пришлю к тебе Карвина… когда он закончит с учениями. Карты нужны мне послезавтра до заката.

И — исчез за хлопнувшей калиткой. Неохотно, с сочувствием оглядываясь на Альдира, потянулись к выходу служки, наверняка предчувствующие выволочку от начальства за неубранный двор…

Альдир без сил обвис на колоде. Выдохнул длинно, прерывисто. Сердце всё ещё колотилось прямо в горле, но слепой, удушающий страх медленно уходил, утекал вместе с капающей в корзину кровью. Вместо него пришёл — стыд. Альдир безнадёжно застонал, представив, каким ничтожеством он выглядел, вырываясь и пытаясь упросить о чём-то человека, не знавшего жалости никогда и ни к кому — даже к собственным детям. Зажмурился. Понял вдруг: не сможет, просто не сможет больше — ещё раз. Отец был прав: урок удался на славу. Он не посмеет ни словом больше возразить ни отцу, ни королю… Не посмеет, помня: второй раз чуда не случится. Второй раз топор опустится не на песок — на его шею. И, когда Карвин придёт, чтобы освободить его, он пойдёт в свой шатёр, и сядет за карты, и сделает всё без единой ошибки, ни мельчайшей чёртой, ни единой точкой не посмев хоть что-то изменить, чтобы хоть так дать шанс ханаттским дозорным. И, когда война закончится — неизбежной победой, как и должна, будет вместе со всеми кричать славу королю, помня, всегда помня о том, что случается в Гондоре со слишком смелыми…

…Он не знал, сколько пролежал, растянутый цепями, не способный даже пошевелиться, глядя в глаза мёртвой головы человека, который нашёл в себе мужество бороться. Солнце медленно ползло по небосводу, толстые жирные мухи неторопливо ползали по липкому дну корзины, по распахнутым глазам мертвеца, присаживались на всё ещё слегка кровоточащий порез на его шее, болезненно копошились в ране, и тогда он судорожно мотал головой, пытаясь согнать их; но взлетали они неохотно и недолго, и скоро вновь усаживались на облюбованное место.

Чудовищно хотелось пить. Солнце пекло голову, жгло жестоко стянутые за спиной руки. Он проваливался в муторный тяжёлый сон — но почти сразу выныривал, вскидывался с судорожным вздохом, не сразу понимая, где явь, где бред, солнце ли горит над головой или злой блик на высоко вскинутом топоре, чья голова слепо смотрит в небо из окровавленной корзины, чьё тело лежит, безвольно обвиснув, на низкой дубовой колоде… Перед глазами мелькал отец, заносящий смертоносное лезвие над его шеей, брат, с непроницаемым лицом стоящий в толпе…

Он вздрагивал и просыпался, и глаза, смотревшие на него из корзины, были — его глазами.

* * *

…Карвин уже распотрошил мешочки с запасами, отмерял привычно нужные порции сушёных цветов. Бросил всё одной горстью в закипающий котелок, придавил изгрызенной деревянной ложкой.

— Скорее бы уже война, — с какой-то незнакомой злостью выплюнул он, глядя на кипящую воду с таким видом, словно надеялся разглядеть в ней труп варящегося отца. — Подлость так говорить — но я почти надеюсь, что его убьют. Иначе, боюсь, рано или поздно он убьёт тебя.

Альдир невольно передёрнулся. Натянул выше плащ, закутался зябко. Промолчал. Карвин тем временем вытащил из небольшого сундука у стенки тёплую тунику, бросил на колени брату. Кивнул — надевай, мол. Вздохнул тяжело, с беспомощной нежностью глядя на бледного картографа, неловко, одной рукой пытающегося натянуть на себя великоватую для него тунику.

Отвернулся, внимательно следя за котелком. По шатру густыми волнами гулял терпкий душистый запах, прояснял головы, но легче на душе, вопреки обыкновению, никому не становилось. Слишком тяжёл был шок, чтобы обычный королевский лист с успокаивающими травками смог отвести эту душную тяжёлую муть от сердец.

— Не доводил бы ты его, братишка, — тревожно попросил Карвин вдруг, не глядя на Альдира. — Мне не по себе сегодня стало, когда я увидел тебя… там.

Картограф вновь промолчал. И Карвин, оглянувшись с досадой на брата, повторил вновь, настойчиво и твёрдо:

— Альдир, ты меня слышишь? Прекрати свои выходки, хотя бы на время. Отец не в себе, и ты это видишь не хуже меня. Если ему обязательно нужно кого-то порешить в порыве гнева — пусть это будешь не ты, прошу.

Не дожидаясь ответа, ловко ухватил рукавом котелок, перетащил на стол. Плеснул, не обращая внимания на льющийся мимо отвар, немного в кружку, а сам котелок сунул обратно в очаг.

— Что изменится, если я даже стану делать всё, что он говорит? — с трудом подавляя нервную дрожь, прошептал нехотя Альдир. — Что бы я ни делал, он никогда не будет доволен, сам знаешь.

— Просто — перестань дерзить ему. Хотя бы сейчас, пока идёт эта клятая война.

— Это не поможет, брат. Он безумен… Как Ар-Фаразон.

Карвин зло хмыкнул.

— Слишком лестное сравнение для нашего дорогого отца, не находишь? — помолчал, раздражённо перемешивая деревянной ложкой не желающие тонуть листочки. Поморщился. — Счастье ещё, что у его величества двое наследников, и ему не придётся править, иначе я не поручился бы за жизни никого в нашей несчастной стране…

— Неужели ты думаешь, что король Кариандил безумен менее? — с горькой кривой усмешкой возразил Альдир.

Карвин медленно опустил ложку. Обернулся к постели, с потерянным видом разглядывая брата. Покачал головой.

— Так… Альдир, я начинаю понимать, почему наш отец решил вдруг укоротить тебя на голову.

Тот в ответ жалко усмехнулся бледными губами:

— Вот видишь, не так уж он и безумен, получается…

— А я, пожалуй, укорочу тебя на язык когда-нибудь, — не меняя тона, спокойно закончил Карвин. И вдруг, побагровев, с грохотом поставил кружку на низкий столик.

— Недоумок! — в бешенстве рыкнул он, и Альдир невольно вздрогнул, крепче обхватывая холодными руками вздрагивающие плечи. — Да когда ж ты наконец начнёшь думать, что и кому говоришь?! Надеюсь, тебе хоть хватило ума не озвучивать это в присутствии короля?

Тот нервно мотнул головой.

— Нет… Нет, что ты…

— Уже хорошо…

Карвин медленно успокаивался, но выглядел по прежнему злым и взвинченным до предела. Раздражённо схватив кружку — так, что почти половина напитка выплеснулась на стол — он резким движением ложки взболтал отвар и почти грубо сунул его брату в руку.

— Пей и прикуси язык, наконец. Альдир, я не могу вечно заступаться за тебя. Однажды отец сорвётся и таки доведёт дело до конца. Что тогда прикажешь делать мне?

Картограф беспомощно пожал плечами. Осторожно пригубил горячий отвар, сплюнул попавший в рот мелкий листочек.

— Не знаю, — с тоской пробормотал он спустя небольшую паузу. Помолчал, явно обдумывая какую-то мысль — и с видимой неохотой решил придержать её при себе. Сказал о другом — тяжело, устало:

— Мне нужно приниматься за работу. Не хочу, Карвин. Я чувствую себя последним подлецом, выполняя этот приказ… И не выполнить не могу. Боюсь. Отец больше не пощадит, ты прав. Я… похоже, я всё-таки довёл его наконец.

Осознал вдруг с холодным уколом боли: если бы сегодня он довёл отца, если бы осмелился ещё раз сказать своё глупое «подлость…» — отец признал бы Карвина. Признал, потому что не было бы другого выхода, потому что ему нужен был наследник. Потому, что Карвин подходил на эту роль гораздо лучше, и лишь законнорожденность младшего сына заставляла князя терпеть его трусость и его нежелание иметь хоть малейшее отношение к армии.

Осознал вдруг с оглушающей, пронзительной ясностью: тот сон был иным. В том, давнем сне песок был чистым, ещё не залитым вытекшей из рассечённых жил кровью. И стоявшая под колодой корзина была пуста, и сухим было её дно, успевшее выжариться на солнце за прошедшее с предыдущей казни время. И был рядом брат — в десятке шагов, недосягаемо далеко, только одежда его была — чёрной, как самый глубокий траур, и седая прядь пятнала висок…

В том, давнем, накрепко забытом сне не простая чёрная туника — снежно-белая рубаха была на плечах приговорённого. И в руках отца был не тяжёлый палаческий топор — фамильный меч, тонкая полоса серебристого металла, знакомая с детства.

И не рядом он был: в первом ряду, по левую руку от бледного, застывшего в оцепенении Карвина, и лишь потом шагнул он, отбрасывая назад рванувшегося вперёд брата, к плахе. Потом, когда трясущийся от ужаса воин — не палач, обычный воин, простой пехотинец, бледный до синевы — когда он промахнулся, и лежащее на колоде дело забилось в агонии, почти разрубленное пополам; почти. Только почти. И раскрытая алая рана с белыми осколками костей была — на полпяди ниже обнажённой шеи.

В том, давнем, слишком хорошо запомненном сне широкий кровоподтёк на левой щеке упавшей в корзину головы был — старым, успевшим уже поблекнуть.

…Тот сон был — не прошлым.

Он был — будущим. Его единственным, знал он теперь, будущим.

Единственным, которое он мог — имел право — избрать для себя.

Руины

Тай-арн Орэ.

Привычный, вечный горький напев — тихий шёпот ветра в тростнике, скорбное рыдание чёрной лютни, едва слышная, всё больше тонущая в нарастающей вокруг какофонии, нежная светлая нота… Он чувствовал Замок — как чувствовал собственное сердце, как чувствовал каждого из братьев: каждый миг, каждый вздох. Далеко — и всё-таки рядом.

…Он ждал — год, и второй, глазами братьев видя его — того, кто вновь не смог избежать ни тяжкого дара Видящего и Помнящего, ни привычки становиться грудью против ветра. Ждал, и всё равно вздрогнул, словно от укола нежной иглы под сердцем, когда запнулась на миг музыка, почти незаметно перестраиваясь, сплетаясь в новый узор, обнимая призрачными крыльями того, кто сам когда-то был — Песней…

Он слышал — как музыкант слышит надорванную уже, истёртую, в последние свои мгновения невероятно чистую и звонкую струну. Слышал — и не хотел верить, что всё повторяется.

И ветер ложился под копыта крылатого коня, и закат заливал небо за спиной кровью, а впереди была только тьма; тьма — и мучительно, как раненое сердце, бьющаяся Звезда. И он спешил в Тай-арн Орэ — уже зная, кого увидит. Чувствуя: встреча вновь будет краткой.

…Он сидел на обломке черного камня, низко опустив голову и безвольно сложив руки на коленях — вверх ладонями, словно принимая в горсть пылающий южный закат. Элвир замер, не смея подойти. Всматриваясь, узнавая — в больных жестах, в знакомом рисунке незнакомых черт — того, кого в этой жизни еще не видел иначе, кроме как глазами братьев.

…Пытаясь понять, кто он — сейчас? Он, пришедший сюда, в самое сердце проклятых земель… Нашедший, с безошибочной точностью, именно то место, где сидел уже когда-то… он? другой?

Он осторожно шагнул вперед. И человек медленно поднял голову. Взглянул в упор — тяжелым, смертельно усталым взглядом.

— Элвир, — бесцветно произнес он — то ли поздоровался, то ли спросил… И вновь Кольценосец не понял, кто перед ним: картограф из Умбара? Бродяга-арнорец — то ли лекарь, то ли сказитель, вечный одинокий странник? Эльфийский менестрель, пришедший к старому другу сквозь смерть и память?

…или?..

А человек уже отвел измученный взгляд. Вновь опустил голову, пряча глаза за длинными спутанными волосами.

Элвир медленно подошел. Гость, незваный и долгожданный, молчал, глядя на развернутые заходящему к солнцу ладони: изящную, с мозолями от кисти и стилуса, левую; изуродованную, бессильной клешнёй скрюченную правую.

…Вспомнил некстати, как в северном Арноре деревенские девушки гадают по рукам. Вспомнил — и вздрогнул от пробежавших по спине ледяных лапок. Линия жизни на правой, предрекающей будущее, ладони была разорвана застарелым шрамом: глубоким, корявым… Два неровных бугра, сливающихся в один грубый рубец, и неправильно сросшиеся сухожилия коробят мышцы, заставляют непроизвольно подрагивать пальцы. Да нет, ерунда какая!..

Элвир зябко запахнулся в плащ. Со вздохом опустился в черную пыль сбоку от камня. Прислонился спиной к прогретой черной поверхности. И — не выдержал, на миг прикрыл глаза, пережидая острый приступ застарелой, давно привычной боли.

«Брат мой, как же мне не хватает тебя… Как же мне не хватает вас обоих: тебя — и Учителя…»

Какое-то время сидели в молчании: картограф на камне, разглядывая что-то у своих ног; назгул прямо на земле, запрокинув голову к кровавящему небосвод южному солнцу.

Длинные тени успели сгуститься в почти настоящие сумерки, прежде чем человек наконец шевельнулся и медленно, словно просыпаясь, посмотрел на сидевшего рядом юношу.

— А я думал — может, просто сны? — разлепил он пересохшие губы.

Элвир непонимающе посмотрел на него. Картограф прикрыл глаза. Пояснил с неясной тоской:

— Замок… Музыка…

Умолк. Элвир тяжело сглотнул.

— Ты… что ты помнишь?

Молчание в ответ — долгое, тяжелое… сомневающееся.

— Не знаю… — наконец словно через силу откликнулся картограф. Отвернулся, вдруг заинтересовавшись узором на обломке жемчужно опалесцирующей стены. И когда продолжил, голос был медленным, тяжелым:

— Люди уходят из Арды навсегда. Я не могу этого помнить. И все-таки — помню: столпы света, прекрасные, как сам свет, мир, дивный и неизменный… Он был мёртвым, Элвир, мёртвый совершенный мир — откуда это, почему так страшно?

Элвир не ответил. Только — кольнуло в груди болью от беспомощных, горьких ноток в молодом надорванном голосе. А картограф продолжал — тихо, словно не с ним — с собой самим разговаривая, и тяжёл был его взгляд, видящий сейчас что-то далёкое, давно отгоревшее, отболевшее…

— Я помню, помню… Не могу помнить — разве могло это быть? Город: деревянный, медовый, не город — застывшая в дереве музыка, без стен, без защитных рвов… А они убивали, убивали всех — но ведь этого не могло быть на самом деле, ведь не могло?!

И таким глухим, беспомощным отчаянием был наполнен отчаянный голос, что кощунством казалось — молчать; и ещё большим кощунством — заговорить самому, прервать горькую эту, бессильную исповедь.

— Мне кажется, я проклят. Я помню свет, мёртвый и холодный: свет в ладонях, сжигающий всё, к чему прикоснётся. Помню огонь, и степь в огне, и нолдо в серебряных доспехах: я знаю, кто это, знаю, кем должен был быть сам — ведь это я, я убил его, а он не хотел слушать, он убил того мальчика — жестоко, так жестоко… Почему не молот, Элвир, откуда меч? Почему я помню это — так? Быть может, все-таки не память, быть может, это сон?

Он вдруг засмеялся — ломко, сдавленно, обнял зябко себя за плечи. Улыбнулся бескровными губами:

— Но ты пришёл. Всё-таки пришел, а значит, всё было… Я — был здесь уже. Давно… Был — я? Помню — лютня в руках, и больно, так больно играть, а молчать ещё больнее… Помню: девять башен, словно зубцы в короне, и одна, центральная, чернее, чем сама скорбь — не замок: музыка, застывшая в камне Песнь горя и любви… Пепел и прах, только пепел — а ведь была песня, и она гасла — гасла в огне, и башни — они падали… падали…

Он без сил опустил голову. Спросил глухо.

— Там, в центре… Она была там, да?

Элвир вздрогнул. Невольно взглянул туда, где теперь была ровная, словно вылизанная подземным огнём площадка — всё, что осталось от воплощённой песни Учителя. Вздохнул судорожно, прерывисто, чувствуя, как тяжело сжимается что-то внутри.

— Да… — одними губами.

— Я знал… — беспомощно повторил картограф. Поднял голову. Улыбнулся невесело, с какой-то горькой насмешкой — над собой? Над ним? — Знал, что всё это не просто сны. Сам себе не верил, и всё равно знал: достаточно добраться сюда — и ты придёшь. Только музыки уже не будет — не умею, сам видишь…

Он кивнул невесело на искалеченную правую ладонь.

…Ему казалось — звенит, не плачет уже — кричит от боли тонкая железная струна, задыхается, бьётся бессильно… Он, этот человек, был здесь — словно инородный камешек в отлаженном механизме, словно лишняя струна на сломанной, сипящей пробитым коробом лютне…

…Он был — частью музыки. Или — музыка была — частью его?

И призрачная свирель, горький голос скорби и бессильной ярости, казалось, пела в такт с негромким дыханием гостя.

Элвир тяжело отвёл глаза.

«Если ты только знал, Учитель…»

— А если бы я не пришёл? — тихо спросил Элвир, чувствуя, что не в силах больше, не может молчать. Молчать — не может, и отвечать нет — не сил, но мужества.

Картограф долго молчал.

— Если ты не пришёл, — глухо откликнулся он наконец, — я бы знал, что свободен от своей судьбы. Что это — просто сны, что мне не нужно…

Он судорожно вздохнул. Замолчал резко, как от удара под дых. И Элвир похолодел, осознав, что значили простые эти слова.

А картограф вдруг решительно тряхнул головой. Усмехнулся — криво, собственным каким-то мыслям, словно споря с собой. Повернулся к Кольценосцу: в упор взглянули тревожные, смертельно усталые глаза.

— Элвир, скажи… Ты ведь можешь говорить с остальными… мысленно? — спросил серьёзно.

Назгул с беспокойством взглянул на него. Чувствовал: вопрос не празден.

— Да, конечно… — поколебался миг, осознавая — не разумом, а чем-то глубинным, болезненно дёргающимся в груди — на этот раз времени будет даже меньше, чем обычно. Год, месяц, день? Он был — надорванной тонкой струной, стрелой, нацеленной в собственное сердце; и тетива уже дрожала, готовая послать безжалостную судьбу в полёт.

Сглотнул, осознавая беспомощно: не сможет, опять не сможет спасти. Через час или через год — струна оборвётся.

…А любая его попытка задержать, замедлить летящую в цель стрелу лишь затянет безнадёжную агонию.

Альдир ждал. Не торопил, не пытался больше ничего спросить. Смотрел невесело, понимающе, и холодной безнадёжной стынью тянуло от измученного этого, словно присыпанного пеплом серого взгляда.

Элвир через силу вздохнул. Чужой тоскливый страх забивал горло, не давал дышать. Казалось — не хватит сил больше говорить…

Как сквозь сон, услышал собственный тихий голос:

— Я могу говорить с ними. Ты хочешь, чтобы я что-то передал? Кому?

Альдир долго молчал. Только сжимающий сердце, не принадлежащий Кольценосцу страх стал на миг — почти невыносимым.

На миг. Только — на миг. Потом — «Не надо, не отвечай, пусть будет ещё хоть день, хоть час…» — когда Элвир уже перестал ждать ответа, Альдир слабо качнул головой. Попросил:

— Мне нужно поговорить с Защитником. С Денной. Ты… можешь это устроить?

Толкнулось безнадёжно холодная игла под сердцем. Толкнулась, замерла настороженно, колко… Элвир болезненно стиснул зубы, подавляя холодную волну озноба.

Прикрыл глаза, мысленно соскальзывая по тонкой связи аванирэ, нащупывая нить знакомой души…

Открыл глаза.

— Он будет здесь через час. Раньше не сможет. В Ханатте сейчас непросто…

— Я знаю, — глухо, с горечью откликнулся картограф. Прикрыл глаза и повторил тоскливо, — я знаю…

Меж развалин повисла тишина. Только призрачная свирель рыдала еле слышно, да шелестел мелкой каменной крошкой горячий ветер пустыни. Картограф поднял голову, запрокинул, словно пытаясь рассмотреть что-то за спиной Элвира — что-то крупное, что-то, чему не было места в мёртвых руинах. Улыбнулся горько, устало.

— Как красиво… Думал — может, сон? Ведь не бывает же так, не может быть…

И Элвир вдруг с холодком понял, что картограф тоже видит её: тонкую островерхую башню, мерцающую звёздным отсветом даже в ярких лучах солнца — единственную из десяти башен, что уцелела, что осталась стоять там, где рухнули, отдав почти все силы — и свои, и своих Хранителей — для спасения живого хрупкого мира. Горькая, жестокая насмешка: башня надежды, которой больше нет.

А Альдир уже перевёл взгляд на назгула, и усталым, безнадёжным был его взгляд. Пепел, серый стылый пепел: пепел сожжённого резного деревянного города, пепел души, выгоревшей почти дотла…

Король-Надежда вздрогнул — и отвернулся. Скорее почувствовал, чем услышал — тяжёлый едва слышный вздох, исполненный изо всех сил скрываемого сожаления:

— Я бы хотел… увидеть её ещё раз, изнутри. Но, наверное, не смогу, как считаешь?

И не было в голосе вопроса — усталое, полное горькой насмешки над собой принятие неизбежного. Элвир рывком повернулся к человеку, и сам не понял, что собирается делать: только вздрогнул картограф, когда он потянулся вперёд и крепко сжал его за здоровую ладонь.

— Ты сможешь! — с исступлённой отчаянной верой выдохнул он, ловя смертельно усталый взгляд человека, пытаясь поделиться — тем, чего у самого уже почти не осталось, согреть замерзающую в окутывающем мраке безысходности душу. Повторяя — не словами, одним только сердцем, горькой отчаянной верой, слепой и безрассудной: «Ты сможешь, сможешь, зачем ты так себя мучаешь, ведь нет твоей вины, нет ни в чём…»

* * *

— Элвир… — тихо, неуверенно проговорил картограф. —

Альдир с неловким каким-то интересом покосился на Кольценосца. Отвернулся. Проговорил глухо, с полувопросительной интонацией, словно сам не знал ещё, хочет ли получить ответ:

— Волосы мокрые… В Хар… Ханатте шторм?

— Просто ветер, — пожал плечами Денна. Взглянул на картографа внимательнее. — Хочешь… увидеть море?

Тот вскинул голову так резко, что без слов стало ясно: угадал.

— Это невозможно, — без голоса выдохнул он. — Отсюда более пятидесяти лиг…

Назгул помолчал. Смотрел на гондорца спокойно, серьёзно, только в чёрных глазах — глубоко в зрачках, тщательно спрятанная, тлела — тревога. Решившись вдруг, кивнул каким-то своим мыслям, коротко свистнул, вскинул руку, встречая рухнувшего прямо с пламенеющего неба крылатого коня…

Улыбнулся уголками губ, глядя, как вспыхнуло изумлением лицо отшатнувшегося человека.

— Пятьдесят четыре лиги, — со слабой усмешкой уточнил он. Погладил ластящегося коня по шее, заглянул в умные глаза. — Ты боишься высоты?

Альдир, как во сне, шагнул вперёд. Осторожно, словно боясь, что дивное видение растает от прикосновения, протянул руку — и вороной доверчиво потянулся к чужой ладони, с удовольствием принимая робкую ласку. А картограф взглянул на назгула — потрясённый, изумлённый, невероятно юный взгляд, и не пепел — ясное звёздное сияние плещется в распахнутых широко глазах. Очарованно покачал головой.

— Я думал, они — сон… — одними губами выдохнул он… — Ночной ветер, звёздная полночь, гривы — туман… Никогда не верил, что это видение — реальность. Почему ты так смотришь на меня, Денна?

Тот встряхнул короткой косой. Усмехнулся.

— Ты видишь коня, — пояснил непонятно.

— Не коня… — качнул головой картограф. — Сказку… Ожившую сказку. Не могу поверить…

Посмотрел непонимающе на невесело засмеявшегося назгула. Тот поймал вопросительный взгляд — но только головой тряхнул, усмехнулся кривовато.

— Не важно. Сколько у тебя времени?

Альдир задумался. Помрачнел, вновь на глазах угасая, ссутуливаясь обречённо.

— До ночи, должно быть. Впрочем… неважно. Я хочу увидеть море, Денна. Если ты действительно можешь… Больше, наверное, шанса не будет.

Назгул помолчал.

— Что ты задумал, Альдир?

Тот только головой тряхнул, зябко обхватил себя за плечи, словно в жарком южном воздухе вдруг коснулась струя ледяного ветра гор. И Денна, без слов угадывая, что означает этот ответ, отвернулся. Миг тяжёлого неловкого молчания; потом Кольценосец вдруг решительно поднял руку, расстёгивая закреплённую у горла фибулу — чёрный плащ клоком ночного тумана стёк с плеч, лёг на подставленный локоть. А Денна уже бросил его непонимающе глядящему на него гондорцу, кивнул резко, отвечая на невысказанный вопрос.

— Надевай.

Дождался, пока тот, поколебавшись, завернётся в мягкую, неожиданно тёплую ткань, пока, с неловкостью помогая себе покалеченной рукой, застегнёт пряжку. И одним движением взлетел на спину крылатого коня. Обернулся, протягивая руку человеку:

— Держись за мой пояс, крепче, ветер будет сильным!

Оглянулся на неожиданно ловко запрыгнувшего на конский круп человека, усмехнулся одобрительно.

Скакун, словно повинуясь не поводьям, а одному лишь мысленному приказу, распахнул широкие хрупкие крылья, оттолкнулся с силой от земли копытами… Ахнул от неожиданности Альдир, изо всех сил вцепляясь в широкий ремень назгула, прижимаясь лицом к его спине — ветер ударил с неожиданной силой, выбил слёзы из глаз, рванул спутанные волосы. Забился, заплескался за плечами плащ. Земля уже проваливалась вниз, превращалась в крошечную рельефную карту, в широкую чашу с прорисованными на дне горами и ущельями, с чёрной резкой тенью разрушенной крепости…

— Он лучше меня, лучше во всём… — «…» помолчал. Вздохнул с горькой улыбкой. — Кроме одного: он незаконнорожденный. И в глазах отца, что бы он ни совершил, навсегда останется вторым. Это несправедливо… так несправедливо…

Какое-то время они шли молча. Гондорец смотрел себе под ноги, с каким-то хмурым вниманием разглядывая лижущие сапоги пенистые волны.

* * *

— Мне надо возвращаться, — тихо проговорил Альдир после долгого молчания. Взгляд его, не отрываясь, ласкал шепчущуюся с берегом бескрайнюю синюю даль, и такая тоска была в глазах — казалось, прощается навек с чем-то бесконечно дорогим… — Я… ты ведь отвезёшь меня обратно в Барад… В Тай-арн Орэ?

Денна мысленно передёрнулся от этого усталого, тоскливо-безразличного голоса. Не было нужды гадать, о чём думает сейчас молодой картограф. Выжженая, изрытая трещинами равнина, без единого, не отравленного постоянными едкими испарениями источника воды, без единого деревца, где можно укрыться от палящего южного солнца… Путь, который он преодолел менее чем за шесть часов верхом — и который превратится в два, а то и три мучительных перехода для пешего путника.

— Я могу отвезти тебя ближе, — чувствуя острую, болезненную какую-то вину перед этим измученным человеком, предложил Защитник. — Без коня ты будешь добираться долго. Там… плохие места сейчас.

— Я знаю, — вздохнул Альдир. Слабо улыбнулся. — Хотелось бы увидеть глаза отца, когда меня привезёт в лагерь настоящий назгул на крылатом коне. Жаль, нельзя…

Посерьёзнел:

— Нельзя, чтобы они поняли, что я виделся с кем-то, Денна. Так что пусть все-таки руины. Только воды бы мне…

Он слабо потянулся рукой к почти пустой фляге.

Кольнуло тревогой.

— Погоди… Только одна? Этого тебе не хватит.

Картограф в ответ только тяжко вздохнул.

— Сглупил. Надо было забрать поклажу, прежде чем отпускать коня. Хотя… — задумался, хмурясь, словно пытаясь разглядеть полусмытый текст на пергаменте. Качнул головой, — нет, так всё равно лучше. Странно это — конь сбежал, а всё, что нужно, со мной осталось… подозрительно. Мне хватит, я выносливый. Да и…

Он вдруг осёкся. Резко помрачнел. И Кольценосец вдруг, глядя в это обречённое лицо, ощутил, как пробежались по спине холодные лапки.

— Что ты, Альдир? — тихо, боясь услышать ответ, окликнул он наглухо замолчавшего картографа. Тот только нервно дёрнул головой.

— Всё в порядке… — слабо шевельнулись бескровные губы.

…Они летели на север, и поднимающаяся полная луна заливала землю под ними кровью. Картограф сидел, крепко вцепившись в его пояс; а Защитнику казалось — соскальзывают слабеющие пальцы, и вот-вот пролетит вниз, к изрезанной карте ущелий, бесчувственное тело. Напрягался, готовясь, если придётся, ловить, быть может, вовсе опуститься, пересадить впереди себя, чтобы, если вдруг…

Обернулся рывком, протягивая руку, когда пальцы на поясе вдруг разжались — подхватить, удержать, уже готовый бросить вниз крылатого коня, останавливая смертоносное падение…

…Не сразу понял, что Альдир сидит, закрыв глаза и безвольно опустив руки, и лицо его спокойно, отрешённо, и дрожат слабо ресницы, влажные — от ветра? От чего-то иного?

Медленно, очень медленно картограф, словно разбуженный его резким движением, открыл глаза. Но Денна уже отвернулся, осознав вдруг с ужасающей отчётливостью: этот полёт, горький, бескрылый полёт за чужой спиной был — для одного Альдира. Небо, звёзды и свистящий холодный ветер — и не было в нём место больше ни для кого: только для бывшего крылатого Валы, лишённого и крыльев, и сил, и самой памяти, запертого в хрупком искалеченном теле смертного.

Спустя несколько минут Альдир вновь неловко ухватился замёрзшими пальцами за его пояс, вздохнул тяжело, с какой-то обречённой, нечеловеческой усталостью. Денна не стал спрашивать.

А слабо мерцающий в ночи Тай-арн Орэ вырос впереди слишком быстро, и Защитник почти чувствовал острое тоскливое сожаление картографа, когда крылатый конь пошёл вниз, и под копытами глухо зацокал сплавленный камень разрушенного Замка.

— Спасибо, — Альдир через силу улыбнулся, осторожно поглаживая морду положившего ему на плечо коня. Денну передёрнуло — и от обречённого этого «спасибо», и от дикой, чудовищной неправильности происходящего: не он должен благодарить, не он и не за это…

— Я твой должник, Альдир, — глухо проговорил он вместо ответа, ловя смертельно усталый серый взгляд. — Я — и вся Ханатта.

Альдир только головой покачал. Улыбнулся вновь — слабой, беспомощной какой-то улыбкой. Вздохнул и, развернувшись, нехотя пошёл прочь из руин.

…А Денне потребовалось ещё несколько мгновений, чтобы вспомнить, как дышать. Стиснув зубы, он легонько хлопнул коня по крупу, мысленно прося его обождать, и поспешно зашагал вслед за картографом. Тот не пытался прибавить шагу, не возражал против его компании; но и притормозить даже не подумал. Был, казалось, где-то далеко отсюда, и лицо казалось отрешённым, нездешним.

— Ты слышишь её, верно? — не оборачиваясь, тихо бросил он, когда между ними оставалось всего несколько шагов. Денна вздрогнул. Он ведь не может сейчас… Или?

— Слышу, — твёрдо ответил он, откуда-то зная: время для экивоков прошло.

— Какая… — картограф поколебался. Покосился быстро, неловко. — Какая из них твоя?

Дёрнуло в груди болью. Притихло привычно, спряталось вглубь души, саднящей, давно заросшей в теле занозой.

— Я покажу, — глухо пообещал он, не найдя в себе сил — просто махнуть рукой, выделяя среди месива обугленных камней один из сплавленных остовов.

Альдир долго молчал. Шагал, глядя себе под ноги. Ёжился зябко, словно в сухой духоте южной ночи касался его выдох снежной метели.

— Не надо… — неожиданно тихо, с каким-то горьким яростным надрывом, вдруг скрипнул он зубами. — Я… Я понял уже.

И вот тут страшно стало уже по-настоящему.

«Кто же ты… Кто ты — сейчас, картограф, гондорец, предатель и герой? Ты — уже?.. Или?..»

Он промолчал. Просто — не нашёл в себе сил ответить, взглянуть в глаза эти, измученные, смертельно усталые; взглянуть, и увидеть — что? Родниковой чистоты радужку юных человеческих глаз? Окровавленные провалы в звёздную пустоту?

— Больно, как же больно… — почти беззвучно, с безнадёжной мукой прошептал картограф, и Денна вздрогнул, не сразу осознав, что Альдир говорит — о своём.

…нет, не о своём. Об общем, давнем, бесконечном, ушедшем в глубь веков — так и не отболевшем, не заросшем свежей кожей.

А тот закусил губу, взглянул криво, из-под спутанной пропылённой челки: беспомощный, потерянный взгляд.

— Как же вам было тяжело… — вздрогнул, зажмурился, переводя дыхание. — Как же тяжело было — ему…

И спрашивать, кому — «ему», нужды не было. Тяжелый комок в горле мешал дышать; не воздух — горячий горький пепел, мёртвая пыль разрушенной навек песни.

— Ты… помнишь?

Спросил — и сам не узнал своего сдавленного голоса.

Картограф помолчал.

— Там были витражи, — глухо, в тон тоскливо плачущему ветру, проговорил он наконец, глядя куда-то в пустоту, — и свет дробился, играл на полу, а он не шёл, не возвращался — я звал, а он не шёл, год за годом… Такая боль: не нужен, не простил… Я помню — свет дробился в его крови, он уходил, а я не мог, не мог удержать…

Голос слабел, затихал безнадёжно… А Защитнику показалось — схватилась тугая петля вокруг горла, и не высвободиться, не вырваться… Не сразу понял — боль была не его.

Осознав вдруг — всё, рванулся вперёд, стиснул крепче напряжённое, закаменевшее, словно в судороге, плечо, дёрнул, заставляя повернуться, заглядывая в слепо распахнутые, переполненные, как лунным светом, нечеловеческой мукой глаза.

— Альдир!

Нет ответа. Только губы шевелятся, повторяя неслышно, беспомощно, отчаянным немым криком в пустоту: «им энгэ, им къерэ, им эркъэ-мэи…»

— Альдир! — в душу медленно, хищной многолапой сколопендрой, начал вползать страх. Он схватил крепче, встряхнул — так, что мотнулась черноволосая голова, клацнули звонко зубы. Бесполезно. Он был сейчас — не здесь. Не в сейчас.

— Альдир! Не смотри туда! Ну же, взгляни на меня! Альдир! — и, спустя миг, наугад:

— Мелькор!

Осознал вдруг с ознобом: уйти туда для него — Альдира? Мелькора? — будет просто. Слишком просто. Туда, где было страшно и больно, где умирал на руках его ученик, где было уже за спиной море чёрных маков и сгоревший деревянный город…

…туда, где он, их Учитель, их Повелитель, ещё — был.

Где было ещё кого звать, умоляя — не уходить, не покидать…

Вспыхнуло на миг — чужим страхом и чужой короткой болью: Элвир. Натянулась, зазвенела испуганна тонкая струна безмолвной связи.

…Сам не успел осознать, что делает, когда отшатнулся, впервые за бесконечные тысячелетия закрываясь, отгораживаясь от братьев, захлопывая наглухо дверь между связанными воедино душами. Чувствуя: Элвиру этого видеть нельзя.

А Альдир (Мелькор?) всё ещё говорил что-то — беззвучно, беспомощно, задыхаясь воздухом давно сгоревшей Твердыни, давясь, словно кровью, криком давно отзвучавших слов. И распахнутые серые глаза в свете полной луны казались залитыми не слезами — кровью. И ужас, невыносимый смертный ужас стыл на белом, в мел, искажённом мукой лице.

Глубоко вздохнув, Денна отпустил плечи человека. Отступил на полшага, мысленно прося прощения у этого, и без того едва живого, слишком много видящего мальчишки.

И, размахнувшись, ударил его по лицу. Наотмашь. Жёстко, безжалостно, в кровь разбивая дрожащие губы.

…И, подхватывая судорожно вдохнувшего картографа, успел ещё увидеть, как утекает звёздный свет из обморочно закатывающихся глаз, становясь — обычной солёной влагой.

Альдир медленно, с бесконечной усталостью, уронил лицо в ладони.

Перевёл дыхание — тяжело, прерывисто. Нехотя поднял голову: дёрнуло тягостно за грудиной, привычно отзываясь на чужую боль.

— Какие же они… — простонал картограф, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Умолк обессиленно. Потом, спустя минуту:

— Спасибо, Денна. Я…

Судорожный вздох — вцепился пальцами в горло, словно ощущая на себе рвущие плоть клыки. Помотал головой:

— Значит, всё-таки… было?

Тупая натянутая нить в сердце не спешила расслабляться. Мысленно потянулся в пустоту, коснулся замершего в страхе сознания: «Уже всё хорошо, не бойся…». Кивнул сочувственно.

— Давно. Ещё до…

Альдир понимающе кивнул. Поморщился.

— Может, оно и лучше… — едва слышно, с тоскливой злостью пробормотал он, нечитаемым взглядом разглядывая свои ладони. — А говорили — Дагор Дагорат…

— Ты не помнишь… — повторил Денна, окончательно осознавая: человек, всё ещё человек… И сам не понял, что ощутил: облегчение? Сожаление?

Альдир только головой дёрнул. Закусил губу, опираясь здоровой ладонью о сплавленные камни. Пошатнулся, неловко поднимаясь на ноги; Денна подхватил, помог устоять. Жалости не было — боль, тупая и тягучая, тоскливая в своей беспросветности боль.

— Я помню, — устало возразил Альдир, утвердившись наконец на слегка подкашивающихся ногах. — Понять бы ещё, что я помню…

И, едва заметно пошатываясь, двинулся вперёд, к почти неразличимому в темноте кругу рухнувших наружных стен.

Уже на границе картограф внезапно оглянулся. Взглянул прямо в глаза, и Денна невольно вздрогнул: на миг показалось, что вновь смотрит в те, увиденные на краткие мгновения, заполненные звёздным светом древние озёра. Лишь на миг.

А гондорец уже отвёл взгляд, обхватил себя за плечи зябко, неосознанно.

— Скажи, — запнулся, вздохнул прерывисто. Заговорил вновь, медленно, через силу, неловко подбирая слова. — Когда обезглавливают… это больно?

Назгулу показалось: плеснуло в спину ледяной водой.

— Зачем тебе?

Человек помолчал. Пожал плечами — резко, неловко.

— Интересно. Кто еще может знать…

Денна прикрыл глаза.

«Не слушай, брат, только не вздумай слушать…»

Сам не заметил, как осторожно, боясь привлечь к себе внимание побратимов, выстроил вокруг сознания стену, второй раз за последние минуты отгораживаясь от тех, кто с первого визита в Замок был — частью собственной души.

— По-разному, — глухо ответил он наконец. — Когда заживо душу вырывают… Когда все, с кем делил хлеб, один за другим…

Денна резко замолчал. Не о том парень спрашивал.

Он вздохнул.

— Недолго. А боль… Не знаю, бывает ли — не больно? Хотя… наверное, зависит от того, насколько серьезно ранен к этому моменту. Мне уже было как-то… без особой разницы.

— И — с первого ли раза? — отвернувшись, тихо добавил картограф. Защитник вздрогнул.

И, вдруг все поняв, резко шагнул вперед, рывком разворачивая его к себе.

— Альдир! Останься в Ханатте.

Тот покачал головой.

— Не могу. Там моя родина, — вздохнул прерывисто, криво усмехнулся, — а вас все равно сомнут, если сбегу до наступления. Как же страшно это, знал бы ты — видеть все пути, и на каждом…

Он замолчал, опустил тяжело голову. Проговорил с запинкой, глухо, нехотя:

— Пусть лучше так… Столько жизней… И брат — он ведь в первом же бою, если вдруг… Не жалей, не надо. Пусть. Я… давно уже знаю. Просто не думал, что это будет так скоро. Я притерплюсь, ничего. Недолго уже.

Денна отвёл глаза.

— Другого выхода нет? — глухо спросил он, уже предчувствуя ответ. Альдир кривовато усмехнулся в ответ.

— Есть. Не один даже.

— Тогда почему бы…

Замолчал, остановленный болезненной гримасой на лице картографа.

— Ты просто не знаешь, — тяжело, роняя слова, как каменные глыбы, проговорил Альдир. — Не просто война — война на уничтожение… Я видел, как будет: пустыня, и сотни тысяч трупов, вдоль всего побережья… Сгоревшее белое дерево… и вокруг — пепел, пепел и мёртвые тела.

Он ломко засмеялся, обхватил себя руками за плечи.

— Да ладно, что ты, в самом деле, Защитник, не так уж это и страшно, сам же знаешь. Да и недолго. Отец быстро потом… Неужели всё-таки пожалел?

…Почему казалось, что в Умбаре было — страшно?

Понял вдруг с отчётливостью, вспомнив непроницаемые глаза Моро, застывшее, с бьющейся где-то глубоко, на дне зрачков, болью, лицо учителя…

Умереть за свою страну было — легко.

Каково было им — отпускать, зная, что (а быть может, и как? Ведь знал, Моро?.. Знал…) случится?

— Подожди… — через силу, чувствуя, как сжимает горло, выдохнул он, почти против воли хватая человека за рукав. — Расскажи, что ты видел, быть может, можно иначе…

— И-на-че? — медленно, словно с трудом пытаясь вникнуть в смысл слова, обморочно повторил Альдир. — Иначе…

Засмеялся вдруг горько. Мотнул головой. Денна только зубы стиснул — знал, видел уже, чем всё закончится.

— Я не хочу — иначе. Лучше голову долой, чем — так, как может быть… иначе, — беспомощно, с какой-то глухой тоской, бросил картограф. Дернул плечом, высвобождаясь из хватки южанина. Поднял на него безнадежные глаза.

— Пусти, — едва шевельнулись губы.

И Денна, беспомощно разжав руки, долго смотрел, как исчезает в кровавой лунной дымке ссутуленная неловкая фигура.

Смотрел — и ненавидел себя за то, что понимал его выбор.

* * *

Вода кончилось к исходу первого дня. Кончилась, несмотря на то, что он изо всех сил старался беречь драгоценную жидкость, и первый, совсем маленький, глоток сделал через несколько часов после восхода солнца, когда жажда сделалась совершенно нестерпимой. Тогда он ещё надеялся, что сможет растянуть свой скудный запас на весь путь…

Несколько полуденных, самых тяжелых часов он провёл, прячась от солнца в слабой тени небольшой скалы; от жары она спасти не могла, но защищала, хоть немного, от палящих яростных лучей. Тяжелее всего было — не выпить за один раз всё, что оставалось от набранной в Ханатте воды. Впрочем, оставалось не так уж и много.

Первая ночь показалась невыносимо тяжёлой. Понимая, что днём терпеть жажду будет намного тяжелее, он шёл, не останавливаясь, позволив себе лишь несколько коротких — лишь дать отдохнуть гудящим ногам — привалов. Лишь только перевести дыхание, не спать, ни в коем случае не…

…разбудила его жажда. И — ослепительные, пока ещё кажущиеся достаточно приятными после холодной ночи пустыни, солнечные лучи. Распухший язык едва ворочался во рту, и голова казалось тяжёлой и гулкой, как пустой медный костёр. Идти днём было самоубийством.

Ждать ночи — тем более.

…И он шёл. Шёл, опустив голову, низко надвинув на голову плащ, преодолевая мучительное желание скинуть невыносимо тёплый, с каждой лигой становящийся всё тяжелее плащ. Знал — в этом сейчас — единственное спасение.

К полудню он уже успел понять, что Денна был прав. Не дойдёт. Ни с одной флягой, ни с двумя, если бы даже они были… Вспоминал «Песнь о Фродо Девятипалом», и с горькой какой-то иронией признавался себе, что почти завидует хоббитам. Жажда сводила с ума.

…одиночество же было страшнее стократ.

Одиночество — и память о том, что будет, когда…

Он шёл по выжженной раскалённой пустыне, мечтая хоть об одном глотке воды, о единственном дереве, где можно было бы укрыться от лишающего разума зноя…

И запрещал себе надеяться на то, что дойти до Итилиена — не сумеет.

Знал — сумеет.

И всё равно, когда впереди раздался глухой цокот копыт, не сразу понял, что всё конилось.

…что всё начинается, и теперь уже пути назад — нет.

А потом сверху, откуда-то из слепых сияющих небес, раздался голос.

— Мой свободолюбивый сын решил наконец вернуться домой, — насмешливо говорил этот голос. И был в нём — мёртвый холод северных льдов.

Холод, даже здесь, в иссушающем зное приграничного Мордора, казавшийся, невыносимым.

Альдир споткнулся.

Медленно, через силу заставляя себя двигаться, поднял глаза. Вздохнул судорожно, наткнувшись, как на меч, на пылающий гневом взгляд.

— Отец…

Всадников было шестеро. Сочувствие — лишь на трёх лицах.

На остальных — настороженное подозрение.

— Где тебя носило? — процедил князь, глядя на сына — холодно, равнодушно. Так, что безо всяких слов становилось ясно: если возникнет хоть малейшее сомнение в благонадёжности наследника, убьёт он его сам и не задумываясь, не дожидаясь ни одобрения короля, ни соблюдения всех положенных по обычаю церемоний.

— Я… — он закашлялся, чуть было не подавившись собственным распухшим языком. Умоляюще посмотрел на отца; на молчащих — не понять, с подозрением или сочувствием — воинов князя. — Воды, прошу…

— Ксирт, — не оглядываясь, повелительно бросил князь себе за спину. Тот уже снимал с пояса флягу, не дожидаясь, пока нетерпеливый князь уточнит приказ.

Альдир неловко, обеими руками, принял воду. Захлебнулся — не столько от не такой уж пока сильной жажды, сколько от колотившего его мучительного озноба. Закашлялся, невольно обливая грудь и руки. Ксирт, бурча что-то себе под нос, выхватил флягу его из рук, бережно заткнул узкое горлышко.

— Теперь говори, — всё так же холодно, не дрогнув ни единым мускулом, потребовал князь.

— Я… прости, отец… — через силу прохрипел он. — Я хотел увидеть руины… думал, успею вернуться до ночи… Конь убежал от меня, испугался чего-то.

— Недоумок… — процедил князь. Тон его, однако, стал чуть теплее, хотя и презрения в нём прибавилось. — Ты поехал верхом к проклятой крепости? Похоже, у твоего коня ума оказалось больше, чем у тебя. Он вернулся вчера вечером.

— Прости, отец…

— Скажи спасибо, что я не успел отдать приказа принести королю твою голову! — холодно оборвал его тот. Бросил за плечо, — возьми его в седло, Армиен. А ты… моли Валар, чтобы король был в хорошем настроении. Из-за твоей глупой выходки мы чуть было не отложили наступление. Если гнев государя падёт на тебя, то знай: у меня больше нет сына. Я сделал больше, чем должен был, чтобы помочь занять тебе место, которое ты обязан был заслужить сам. Я надеялся, что у тебя хватит ума, по крайней мере, быть достойным хотя бы этой должности! Вижу, недавний урок не пошёл тебе впрок; не пеняй на меня, если на этот раз казнь всё-таки будет доведена до конца.

— Прости, отец, — упрямо повторил Альдир, не поднимая глаз. Молодой всадник протянул ему руку, помогая взобраться на коня позади него. Незаметно ободряюще сжал ладонь, задержав на мгновение дольше, чем нужно. На миг ледяные тиски страха в душе немного распустились. Лишь на миг. Даже эти, искренне любящие его отцовские воины, не посмеют прекословить воле князя, даже если он прикажет обезглавить его прямо тут, без суда и следствия. А когда станет известно, что он сделал…

Он представил, как романтик Армиен брезгливо вытирает ладонь, которой пожимал руку предателя, как хмурый, резкий на слова, но всегда готовый прийти на помощь Ксирт с омерзением швырнёт в огонь осквернённую флягу…

…И мучительно захотел умереть прямо здесь и сейчас. Не дожидаясь наступления, не дожидаясь суда и позорного приговора… Презрения и ненависти в глазах тех, кто прежде не стыдился его любить — не дожидаясь.

И брат…

…стоп. Вот об этом не надо. Иначе не хватит сил уже точно.

* * *

— Я не знаю, что ты задумал… и что вообще с тобой происходит, братишка, — хмуро, твёрдо проговорил Карвин. — Но я не верю, что ты мог задумать подлость. Поэтому что бы ни случилось — на меня можешь рассчитывать.

Альдир неверяще вскинул голову. Вспомнилось на миг: залитая солнцем площадь… Брат, с каменным лицом делающий шаг вперёд, на ходу опуская руку на рукоять меча…

Вспомнилось — и ушло. Всё было неважно. Всё — кроме этого спокойного, уверенного в своей яростной вере «на меня можешь рассчитывать».

Он судорожно вздохнул, шагнул вперёд, чувствуя, как подламываются без сил колени, почти обвисая в объятьях брата.

Уткнулся лицом в пропахшую потом куртку и позволил себе целое мгновение почти-покоя: сжаться, как в детстве, под защитой надёжной ладони, терпеливо, как терпят боль, ждать, пока уйдёт этот слепой ужас, это чудовищное ощущение беспомощности перед тем, что было и что будет…

…только вот детство осталось в прошлом. И от непробиваемой защиты от видений и ночных кошмаров — только и осталось, что эта ладонь и спокойное, упрямое — «всегда буду тебе щитом…» И не спасёт рука брата от пропасти, которая вот-вот раскроется под ногами. Разве что за собой сдёрнуть, ухватившись привычно за спасительную ладонь, будет так легко…

Он закусил губу. Не закричать, только бы не закричать, не сорваться — сейчас, когда совсем немного осталось вытерпеть…

Поднял голову — и по светлеющему лицу брата понял, что всё-таки сумел улыбнуться, как нужно: искренне, легко… фальшиво.

— Отец теперь рвёт и мечет, да?.. А может, и к лучшему? Пусть бы отправил обратно в замок, или вовсе к тётушке, на воспитание… Видеть уже не могу ни Мордор этот, ни карты их проклятые…

— Бестолочь… — с безграничной нежностью сообщил ему Карвин.

«Бестолочь», — с тоской согласился с ним Альдир. — Нет, хуже. Глупец. Самоубийца. Неужели не найдётся за эти три дня другого пути?!.

А вслух сказал, стараясь улыбаться все также — смущённо и искренне:

— Сам знаю. Я думал, он меня прямо там и…

«А может, лучше было бы?.. Не дожидаться, пусть всё случится раньше… Отца довести — много ума не надо. Только и дел — не замолчать вовремя…»

Сглотнул — и тут же увидел, как тревожно сходятся на переносится густые брови брата.

— Погоди, ты что, дал ему повод?..

— Нет! — выкрикнул почти в панике — и сам не понял, чего больше испугался: того, что Карвин догадается о чём-то — или собственного стыдливого сожаления, что — не дал таки этого повода.

— Ну так не ори! Всё! — Карвин крепко встряхнул его за плечи. — С этой минуты ты больше не делаешь ни единой глупости! Ты слышал? Давай, ищи свою дурную голову, куда ты там её задевал? И будь примерным сыном, хоть пару дней, всё обойдё… Альдир!..

Испуганный вопль брата был последним, что он услышал. Слова, просто слова, старая привычная присказка… Но навалилось, подкатило к горлу, ударило ослепительным солнцем полуденной площади и рвущей выматывающей болью, ещё-не-бывшей болью…

Мелькнул перед глазами запрокидывающийся полог шатра, расширенные в тревоге серые глаза…

Потом были только надёжные руки, подхватывающие, не дающие рухнуть на земляной пол.

И темнота.

* * *

А брат оглянулся по сторонам, прислушался к шуму готовящегося завтрашнему маршу лагеря и задёрнул плотнее полог. Постоял полминуты, задумчиво покачиваясь с пятки на носок и разглядывая его с хмурым, тяжёлым вниманием. Потом решительно подошёл. Сомкнулись, как железные тиски, на плечах крепкие пальцы.

— Альдир, — тихо, как-то очень спокойно проговорил он, глядя ему прямо в глаза. — Я надеюсь, что ошибаюсь. Не потому, что считаю, что король прав: то, что мы делаем — подлость, и я надеюсь, что Ханатта устоит, а Гондор не войдёт в историю, как королевство, победившее с помощью предательства. Но если мои подозрения всё-таки верны… Уходи отсюда. Сразу, как войско уйдёт. У тебя ведь есть какая-то связь, те, кто ждали тебя в Барад-Дуре? Вот туда и иди. В Ханатту, в Кханд… Я найду тебя — после войны, обещаю. Я выживу и найду тебя. Если ты действительно сделал то, о чём я думаю — пожалуйста, уходи сейчас, пока ещё не поздно.

Пленница

Полог шатра отлетел в сторону, отброшенный нетерпеливой рукой. Старый князь ворвался в шатёр, равнодушно махнул рукой в сторону застеленного низкого ложа.

— Туда. Верёвки проверьте. И вон отсюда.

Картограф потерянно поднялся, с медленно нарастающим недоумением глядя на взвинченного, какой-то весёлой злостью полного отца. Вздрогнул, увидев, кого вели за собой, стараясь не толкать слишком сильно, двое хмурых, явно мечтающих сквозь землю провалиться воина.

Вздрогнул ещё раз, разглядев: заплаканное бледное лицо, растрёпанные, когда-то бывшие сложной причёской, чёрные блестящие волосы, тонкие связанные руки, беспомощным жестом прикрывающие живот…

Воины осторожно, с опасением покосившись на брезгливо щурящегося князя и виновато — на белого, как мел, картографа, опустили пленницу на жёсткое ложе и, не оглядываясь, с почти неприличной поспешностью выскочили наружу.

Альдир тем временем успел овладеть собой. Лицо стало почти спокойным; только бледные губы сжались в тонкую, непривычно жёсткую линию, да в глазах тлело что-то, что никому из тех, кто знал его раньше, видеть в них не приходилось.

— Что это значит, отец? — хмуро осведомился он, дождавшись, пока утихнет неловкая суматоха за поспешно задёрнутым пологом.

— Именно то, о чём ты, я надеюсь, подумал, — сухо отрезал князь.

— Надеюсь, что нет, — тихо, с медленно нарастающим гневом, откликнулся картограф. Князь презрительно усмехнулся.

— Какое же ты ничтожество, Альдир. Довольно. Я больше не намерен этого терпеть. После войны ты остаёшься при штабе, об этом я уже договорился. А пока… тебе пора стать мужчиной, мой дорогой застенчивый сын.

— Не вижу связи между этими двумя событиями, — ещё тише, упрямо проговорил Альдир, стараясь не смотреть на плачущую беззвучно девушку, связанными руками пытающуюся поправить измятую одежду.

— Тем хуже для тебя.

Картограф вскинул глаза — и князь довольно усмехнулся, увидев в них что-то, чего не видел, не привык видеть раньше на лице своего тихого безответного сына.

— Злишься? Хорошо. Может, ты и не так никчёмен, как мне начало казаться в последнее время. Это, — он равнодушно махнул рукой в сторону беззвучно плачущей пленницы, — мой подарок тебе. Рассвета она не увидит, так что огласки можешь не бояться. И я надеюсь, тебе хватит ума сделать с ней, что полагается делать мужчине с красивой… — краткий брезгливый взгляд назад, — достаточно ещё красивой женщиной. Отнесись к моему… совету серьёзно, сын. Я всё чаще думаю о том, что один законный, но нормальный сын меня устроил бы больше, чем бастард и законный недоносок, позорящий имя нашего древнего рода и само звание мужчины.

И, не глядя больше ни на картографа, ни на беспомощно сотрясающуюся в рыданиях пленницу, развернулся к выходу.

…Казалось, Альдир не может поверить в том, что слышит. Медленно, очень медленно от поднял руку; провёл дрожащей ладонью по лицу, словно пытаясь избавиться от липкой мерзкой паутины. И страшным, слепым был его переполненный страданием взгляд.

— Я… правильно понял тебя… господин мой? — мёртвой листвой упал на пол шатра его сиплый голос.

Князь замер у выхода с протянутой к пологу рукой. Оглянулся насмешливо:

— Абсолютно правильно, о мой робкий сын, — скривил брезгливо губы. — Вполне разделяю твои тайные надежды впервые познать таинство любви с какой-нибудь прелестной эльфийкой, что когда-нибудь, несомненно, воспылает к тебе необоримой страстью. Увы, в жизни редко происходит так, как нам мечтается. Придётся тебе довольствоваться невесткой моего непокорного соседа. Моего, мальчик мой, заметь. Если ты будешь умён и сделаешь верный вывод, он вновь станет «нашим». Советую тебе хорошенько подумать над моими словами.

И, не говоря больше ни слова, стремительно вышел из шатра.

…Прошла, казалось, вечность, прежде чем Альдир смог шевельнуться, вновь обретая способность дышать, думать… быть. Повёл обморочно головой, словно с трудом справляясь с дурнотой. Вздохнул медленно, прерывисто; и солнечный луч, любопытно заглядывающий сквозь неприметную щель в пологе, вздрогнул и заметался, оглушённый немой смертной мукой, плещущейся в слепо распахнутых, ставших в одночасье чёрных глазах молодого картографа.

Пошатнувшись, Альдир повернулся к ложу. Взглянул на пленницу, словно впервые видя её, щурясь болезненно, потерянно…

— Не надо… — беспомощно прошептала та, бессмысленным, невольным жестом прикрывая живот… — Пожалуйста…

Альдир потряс головой. С силой потёр ладонью лицо. И, покачнувшись, пьяной походкой вышел из шатра.

Постоял, тяжело хватая вечерний воздух ртом и бездумно глядя куда-то в пустоту, туда, где гасли последние капли пламени на тускнеющем небосводе. Покосился на застывшего, изо всех сил старающегося сделаться невидимкой, стражника и длинно, прерывисто вздохнул.

Вдруг — словно подломились ноги: без сил осел на землю, привалился спиной к прогнувшейся под его весом ткани шатра. Запрокинул голову, зажмуриваясь сильно, до боли, до выступивших на ресницах дрожащих капель. Обхватил себя руками за плечи, и непонятно было в наползающей прохладе южной ночи: ветер щупает влажными пальцами дрожащее, как в лихорадке, тело? Холодный комок окровавленного льда, уже который день вымораживающий душу изнутри, не даёт согреться, заставляет зябко кутаться в тёплый плащ и всё равно постоянно, каждый час, каждый миг корчиться от не отпускающего холода?

Медленно засыпал утомившийся за долгий день лагерь. Стихали голоса и грохот железа, успокаивалась спокойная организованная суматоха; молодой картограф сидел, обхватив голову руками, и, казалось, пребывал не то в забытьи, не то в глубоких, полностью уведших прочь от бренного мира размышлениях.

Стражник у шатра наконец неловко шевельнулся. Вздохнул тяжело, наблюдая, как вздрогнул, выныривая из своего тягостного полусна, младший сын князя Итилиенского.

— Не получается? — сочувственно спросил он — и в голосе отчётливо слышна была неловкость пополам с горестным, беспомощным недоумением. Князь перестал быть тем, кого боялись, но любили.

…легко ли найти себя заново, когда почти целая жизнь рушится в пропасть?

Альдир медленно поднял на него глаза. Смотрел долго, словно не узнавая старого отцовского служаку:

— А что, весь лагерь уже знает, каким образом мой драгоценный отец решил… сделать меня мужчиной?

Воин неуютно повёл плечами.

— Да что вы, молодой господин… Мы только с парнями — так мы ж болтать не будем, что вы!

Альдир дико посмотрел на него.

— То есть, сам факт того, что я сейчас наберусь смелости и пойду наяривать эту несчастную девочку, сомнения не вызывает? Спасибо, Форлах. Надо же, а я думал, что меня воины отца хоть немного уважают…

Воин вскинулся, и в тёмных глазах мелькнула обида.

— Да что вы такое придумали! Да за вас, молодой господин, за вас да за Карвина, половина наших парней, не задумываясь!..

Он горько махнул рукой. Опустил голову, поймав потерянный, удивлённый взгляд картографа; из взгляда этого медленно уходила чернота, и прозрачных серых озёрах плескалась, вровень, до края, боль — и виноватая, невесёлая благодарность.

А воин уже замолчал, смешавшись, не зная, как высказать словами то, чего раньше и нужды не было озвучивать. Вздохнул тяжело. Покосился виновато на шатёр и попросил почти жалобно:

— Может, вам и впрямь, а? Жалко девочку, и так ведь мужа… на глазах прямо… Так ведь порешит он вас, только и ищет ведь повода…

Альдир зябко передёрнул плечами. Потянул слабо за тугой ворот, словно уже чувствуя на шее тяжёлое неумолимое лезвие.

Бросил горько:

— Перестань, Форлах. Если уж вопрос так… То лучше и впрямь… на плаху. Хоть не так мерзко.

Стражник тяжко вздохнул:

— Вам бы, молодой господин, лучше не спорить с князем, — тоскливо посоветовал он, с сочувствием глядя на картографа. Тот промолчал. И воин повторил, с неуверенной смущённой настойчивостью:

— Не надо вам спорить с ним. Он в гневе, вот как вы давеча пропали, ни слова никому не сказав, так и ходит… Мрачный, словно Роковая Гора. Как он бы он вас и впрямь… Того.

Альдир ломано рассмеялся.

— Да толку-то, Форлах! Не сегодня, так завтра, какая разница-то уже…

Замолчал резко, с судорожным прерывистым вздохом. Взглянул виновато на испуганно таращащегося воина.

— Не бери в голову, Форлах. Пусть… пусть бесится. Что он мне сделает, я ж сын, хоть и непутёвый. А всё-таки не могу я так… Ещё и зная, что её утром… — со стоном сжал голову руками. — Благие Валар, что с отцом случилось… Зачем — так?!

Тот сочувственно вздохнул. Отвечать благоразумно не стал; да Альдир и не требовал от него этого. Он смотрел в землю, и на лице его отражалась — впервые, быть может, в жизни — настоящая, непримиримая ненависть. Вдруг резко вскинув голову, в упор взглянул на воина:

— Почему ты ему подчиняешься, Форлах? Неужели тебе её, — злой кивок на шатёр, — не жалко?

В ответ — ещё один тяжкий вздох.

— Вам, молодой господин, легко говорить… А князь в гневе и убить ведь может. Жалко мне девчонку, до слёз жалко, конечно. А что я могу сделать? Меня порешит — другого сторожить приставит…

Альдир зябко передёрнулся. Отвёл глаза, уткнулся взглядом в землю. Не ответил ничего. Умолк и воин, с тоской и пониманием косясь то на сына своего господина, то на тихий шатёр, из которого лишь изредка, словно сквозь одеяло, доносились сдавленные рыдания.

— Он безумен, Форлах, — едва слышно проговорил наконец картограф. — Я раньше не понимал, не хотел верить… Теперь — вижу. Он сошёл с ума. И это уже — не фигура речи.

Воин дёрнулся, оглянулся в ужасе.

— Молчите, господин! Что же вы такое говорите! Хотите, чтобы и вас, и меня с вами за компанию…

Опустил глаза на сидящего картографа. Понизил голос, прошептал умоляюще:

— Не нужно так, молодой господин. Вы не знаете, наверное… Камрина уже… того. За это самое вот. Молчите, прошу, пусть судьба сама решает, кто безумен, кто нет, кому войну эту пережить, а кому и…

Альдир медленно поднял голову.

— Камрин? Я помню его… Я думал, он уехал…

Он тяжело опустил веки. Откинулся затылком на плотную ткань шатра, закусил губу. Повисло тяжёлое молчание. Воин не стал отвечать — и так всё было ясно. Только вид у него теперь был ещё более несчастный, чем раньше.

На лице Альдира медленно росла злая, горькая решимость.

— Не делайте глупостей, молодой господин… — умоляюще прошептал воин, внимательно следивший за всеми изменениями на лице картографа. — Не верите, а зря: он и вас на плаху отправит, если не угодите, не пожалеет… Не можете с девчонкой… этого самого, так хоть напейтесь, что ли… Чтобы, вроде как, из-за выпивки не получилось. Не злите его, во имя Элберет!

Альдир открыл глаза. Какое-то время непонимающе смотрел на стражника, и казалось — впервые видит его. Такое потерянное, горькое непонимание стыло в его глазах.

Наконец, тяжело вздохнув, он неловко поднялся с земли, опираясь здоровой рукой, и исчез внутри.

…Впрочем, через пару минут появился вновь. Хмурый, решительный и ещё более расстроенный, чем прежде.

— Есть что выпить, Форлах? — устало спросил он, усаживаясь на прежнее место. — Брат ничего не оставил…

Тот тяжело вздохнул. Сунул руку за пазуху, протянул картографу довольно объёмистую початую бутыль.

— Какое есть, уж простите…

— Да мне всё равно уже, — равнодушно откликнулся Альдир. С благодарным кивком принял выпивку, сделал большой глоток; поморщился, переводя дыхание. Уставился в никуда, тоскливым взглядом, видя — лагерь ли? Или то-то другое, неведомое никому, кроме каждого человека, впервые в жизни пытающегося напиться с горя?

Вдруг резко, каким-то неловким жестом наполовину сжав правую руку, с яростью ударил о землю. Вскрикнул глухо. Согнулся, баюкая и без того покалеченную кисть у груди. Помолчал, раскачиваясь, как в бреду и пытаясь отдышаться. Но сидеть неподвижно, видно, было выше сил — рывком вскочил, чуть было не расплескав бутылку, нервно прошёлся вдоль шатра, вернулся, с бессилием глядя на прикрытый полог шатра, вновь развернулся, почти срываясь на бег…

Воин тяжело, сочувственно вздохнул.

— Если не удастся напиться, попробуйте, что ли, и впрямь с девицей, — хмуро посоветовал он, наблюдая его метания. Альдир остановился. Оглянулся — злость и горькая брезгливость тлели в измученных глазах.

— Тебе не противно, Форлах?

— Шутите? — с тоской возразил тот. — Хоть в петлю… Не слушайте вы меня, молодой господин. Пейте лучше. Надерётесь — оно и лучше, не услышите, как…

Он со вздохом замолчал, не договорив. Альдир же вновь сорвался с места, размашисто зашагал туда-сюда. Сделал ещё один глоток, закашлялся, вытер дрожащей покалеченной рукой рот.

— Гадость же какая… — простонал он, с досадой глядя на бутылку. — Что это?

— Обычный роханский эль, молодой господин. Дрянной, правда.

— Как же вы это пьёте…

Неожиданная вспышка нервной активности погасла так же быстро, как и началась. Тяжело вздохнув, Альдир устало опустился на прежнее своё место. Поискав место поровнее, утвердил на земле бутыль, зябко обхватил плечи ладонями.

— Простынете, — серьёзно предостерёг его воин. — Плащ возьмите.

Альдир оглянулся на шатёр. Передёрнулся.

— Не пойду туда…

Форлах тяжело вздохнул. Поколебавшись, он расстегнул простую медную фибулу и протянул картографу собственный тёмно-зелёный плащ. Тот посмотрел на него пустым взглядом. Потом в глазах мелькнуло что-то живое — кивнул, улыбнулся слабо.

— Спасибо, Форлах…

Закутавшись потеплее, Альдир вновь потянулся к бутылке. Пригубил было. Со стоном опустил вновь, поднял на стражника растерянный взгляд.

— Как вы это пьёте, Форлах? Дрянь же…

Губы стражника, впервые за весь разговор, тронула слабая, довольная улыбка.

— Как-то пьём, молодой господин.

Картограф на улыбку не ответил. Посмотрел на бутыль в своей руке, как на ядовитое насекомое. Вздохнул тяжело. Вновь посмотрел на воина.

— Выпьешь со мной? Немного. Знаю, что не положено, но… Не могу в одиночку.

Форлах хмыкнул с деланой неохотой:

— Ну, если для согреву…

Но глотнул с удовольствием и от души, не сразу оторвавшись от бутылки. Крякнул, вытер усы. И снова протянул выпивку картографу.

Тот принял, не глядя. Посмотрел, словно пытаясь вспомнить, что нужно с ней делать. Опёр донышком о собственное колено и уставился с тоской куда-то в темноту. Вздохнул.

— Раньше отец не был таким жестоким, — пробормотал он себе под нос. — Раньше его любили. Любили ведь, а, Форлах?

— Любили, молодой господин… — тяжело вздохнул тот. Потёр устало лоб, взглянул на юношу сочувственно. — Вы пейте, это неплохой эль. С ног знатно валит, вам того и нужно…

Альдир хмуро опустил взгляд на бутыль. Встряхнул, прислушиваясь к громкому бульканью, посмотрел задумчиво. Потом, вдруг усмехнувшись, понимающе сунул её обратно воину.

— Я уже чувствую, что валит, Форлах… Давай, что ли, за то, чтобы отец вновь стал прежним?

— День и ночь молимся об этом, — необычайно серьёзно согласился воин. И как-то стало сразу явно: это не шутка и не пустая вежливость собутыльника. Действительно, молятся. Пожалуй, что и ночью тоже.

…такими, как сегодня — точно.

А Форлах, скрепляя тост, сделал большой глоток, с удовольствием утёр усы. Протянул бутыль обратно картографу.

Тот только с тоской поглядел на неё. Подумал. Мотнул головой.

— Знаешь, Форлах… — слегка запинающимся голосом пробормотал он, — похоже, я уже… Как же вы пьёте эту дрянь? Пойду я, пожалуй. Может, засну хоть…

— Идите, идите!

На лице воина проступило явное облегчение. Почти читалось: «ну наконец-то, угомонился молодой господин…». Альдир понимающе усмехнулся. Слегка нетвёрдыми движениями поднялся на ноги. Расстегнул, путаясь в ткани, фибулу, сунул воину в руки его плащ. Кивнул, кривовато улыбаясь.

— Спасибо, Форлах. Ты лучше забудь, о чём я тебе говорил. Мало ли, что с пьяных глаз сболтнёшь…

Напоминать, что про безумие старого князя юный картограф начал говорить, ещё будучи трезвым, опытный воин благоразумно не стал.

Полог шатра с мягким шорохом упал за спиной юноши, изнутри раздался тихий испуганный вскрик пленницы, неразборчивое, отчётливо успокаивающее бормотание Альдира… Шорох постели — слишком короткий шорох, чтобы быть тем, что приказывал князь.

И всё стихло.

* * *

Полчаса спустя полог шатра неслышно приподнялся, и наружу осторожно выскользнули две тени. Шедший первым высокий черноволосый юноша напряжённо огляделся; присел на корточки, рядом с лежащим в неудобной позе воином. Едва касаясь, пощупал здоровой рукой пульс на его шее. И махнул в сторону шатра:

— Всё хорошо, иди сюда.

Её спутник медленно, неохотно приблизился; в этот момент луна нашла-таки небольшой разрыв между тучами, и в упавших на землю призрачных лучах стало заметно, что это — женщина. Молодая, хотя и выглядящая очень измученной, она была закутана в плащ с ног до головы, так, что лица толком не разглядеть. С тревогой глядя на неподвижное тело, она осторожно подошла, остановилась рядом, зябко придерживая ворот плаща у горла.

Картограф тем временем уже достал откуда-то небольшой пузырёк тёмного стекла и, выдернув пробку, осторожно капал из него в приоткрытый рот бесчувственного стражника. В воздухе разнёсся резкий запах каких-то трав.

— Что ты делаешь? — настороженно прошептала бывшая пленница, наблюдая за его действиями с напряжённым недоумением.

— Не хочу, чтобы его наказали за пьянство на посту, — непонятно откликнулся Альдир, плотно закрывая бутыль. Выпрямился, засовывая пузырёк за в поясной кармашек. Потом, вспомнив о чём-то, вновь поспешно наклонился, пошарил за пазухой спящего и забросил в шатёр полупустую бутыль.

— Идём!

…Никем не остановленные, они прошли по спящему лагерю; лишь в одном месте Альдиру пришлось махнуть рукой и шёпотом ответить окликнувшему ему стражнику, дежурившему у причала. Тот что-то спросил; картограф пожал плечами, с заговорщицким видом кивая на пленницу. Воин вполголоса хохотнул, тут же приглушая голос, чтобы никого не разбудить. И, продолжая посмеиваться, разрешающе махнул рукой.

— Что ты ему сказал? — напряжённо прошептала девушка, с тревогой оглянувшись на оставшегося позади стражника. По её лицу, на котором с огромной скоростью сменялись надежда, недоверие, страх и снова надежда, было понятно, что в происходящее она всё ещё не верит до конца. Всё ещё ждёт подвоха, нового унижения и новой муки, возможно, того, чего потребовал от наследника старый князь…

Альдир покосился на неё через плечо.

— Сказал, что ты лагерная эээ… девушка лёгкого поведения, и отец меня убьёт, если узнает, что я вожу к себе таких.

Пленница вспыхнула. Даже в слабом лунном свете было видно, как плеснуло краской на её лицо. Но — не возразила, хватило ума понять, что не время сейчас отстаивать собственную честь. Промолчала.

А Альдир уже легонько постукивал по борту небольшого торгового барка, покачивающегося на волнах почти в самом начале гавани. Постукивал — и прислушивался напряжённо, тревожно, словно боясь, что не услышат… Или, наоборот, услышат — но не те, кого ждал?

Спустя несколько томительных минут скрипнули доски, и через борт перегнулось настороженное бородатое лицо.

— Это ещё кто здесь? — вполголоса прошипело лицо. В тишине отчётливо скрежетнула сталь по ножнам.

— Позови капитана, — так же тихо откликнулся Альдир, не отвечая на вопрос. Бородач присмотрелся, щурясь в темноте. Хмыкнул и, раздражённо ворча, зашагал прочь.

Бывшая пленница проводила его взглядом. Поёжилась.

— У тебя в друзьях есть пираты? А я удивлялась, что князь Итилиенский промышляет разбоем…

Она запнулась, сообразив, должно быть, что сейчас — не лучшее время упрекать собственного спасителя в нечистой совести. Альдир не обиделся. Не оглянулся даже.

— Ивент не пират. Контрабандист, и вообще… неплохой человек.

Бросил взгляд через плечо, улыбнулся бледными губами — невесело, сочувственно:

— Не бойся…

Защищать честь отца он и не подумал.

Спустя несколько минут на палубе вновь зашуршали шаги, и вниз, легко, словно хищный лесной зверь, спрыгнул молодой черноволосый парень с красивым, хотя и немного испорченным пересекающим щёку грубым шрамом лицом.

— Рад вас видеть, молодой князь. Хотя подозреваю, что ненадолго, — он усмехнулся, словно давая понять, что последняя реплика была шуткой, и тут же посерьёзнел. — Что-то случилось? Я могу помочь?

Альдир оглянулся на жмущуюся к его плечу девушку. На спящий лагерь.

— Только ты и можешь, Ивент… Пустишь нас?

— Девица? — нахмурился тот, разглядев, наконец, спутника картографа. — Ладно, молодой князь… Поднимайтесь.

И, не оглядываясь, первым запрыгнул обратно на барк, зашагав к низкому пристрою на корме. Альдир сперва подсадил на невысокий борт бывшую пленницу; прикусив губу, неловко, цепляясь одной рукой, перевалился через фальшборт сам.

…— Мне нужно, чтобы ты сегодня же снялся с якоря, — пытаясь отдышаться, выдохнул Альдир, догоняя капитана. Тот пропустил в пристройку (все-таки это была каюта, хотя поверить в это, глядя на убогое убранство, было непросто) неуверенно оглядывающуюся девушку, дождался, пока проскользнёт мимо него внутрь сам картограф, и решительно захлопнул за собой дверь.

Потыкал щипцами фитиль в масляной лампе; стало чуть светлее, но немного. Хмуро кивнул на грубую постель.

— Рассказывайте, что ли.

Альдир тяжело вздохнул. Сейчас, в свете коптящей лампы, стало наконец видно, что бледен он — почти в один тон с дорогой, необычайно щегольской рубашкой капитана. Тяжело проведя левой ладонью по лицу, он устало опустился на постель. Поднял на контрабандиста взгляд — и тот вздрогнул он глухой, смертной тоски, плещущейся в серых глазах.

— Помоги мне, Ивент, — просто, устало попросил Альдир.

Ивент не глядя, не отводя взгляда от измученного лица картографа, подтянул к себе грубо срубленный табурет.

— Помогу. Чем?

Альдир слабо, благодарно улыбнулся белыми губами. Кивнул на замершую в углу девушку.

— Её нужно отвезти в «…». До утра.

— До утра?! — изумлённо взлетели вверх брови капитана. — Шутите, молодой князь!

— До утра, — хмуро подтвердил Альдир. Зябко обхватил плечи, словно в душной тесной каюте было ему холодно. Пояснил невесело. — Утром будет погоня. Ты из-за меня в беду можешь попасть, Ивент. Но больше просить мне некого.

Контрабандист долго смотрел на него. Долго, задумчиво, изучающе, словно видел в первый раз. Оглянулся на девушку. Снова на князя. Вздохнул тяжело.

— Куда ж это вы вляпались, молодой князь?

В ответ — горький, тоскливый взгляд.

— Неважно это. Я… — он сунул руку в поясной карман, осторожно положил на стол тонко звякнувший кошель. — Здесь не слишком много, я знаю. Но твои потери от поспешного отъезда должно окупить, если я хоть что-то понимаю в твоих делах. Главное — сразу после «…» уходи в Харад. И не появляйся в Итилиене ближайшие полгода. Отец бушевать будет.

— Отеееец? — понимающе протянул моряк. На деньги он даже не взглянул — смотрел, не отрываясь, на знакомое и не знакомое разом, смертельно усталое лицо младшего сына князя Итилиенского. Хмыкнул, сопоставив что-то.

— Полгода, значит? А не девять месяцев часом?

Альдир промолчал. Только пленница за дверью вздрогнула, бросила прожигающий взгляд на капитана; тот не заметил. Не дождавшись ответа, спросил вновь, уже серьёзнее, мрачнея на глазах.

— А что будет через полгода?

Альдир помолчал. Видно было, как колеблется он, не зная, отвечать ли — и что отвечать.

— Неважно, — наконец, медленно, нехотя проговорил он, опуская глаза. Развернул ладони, с непонятным интересом разглядывая правую, искалеченную когда-то кисть. — Просто поверь — через полгода тебе в наших землях ничего уже не будет угрожать.

Контрабандист помолчал. Постучал задумчиво пальцами по столу.

— Ну ладно… — с сомнением протянул он. Покосился на будущую пассажирку. — Ребята будут, конечно, не в восторге — баба на… простите, молодая госпожа! Дама на корабле — неприятностей выше мачты. Но… ладно. Вы тогда тоже рисковали. Отвезу.

— Тогда — не особо и рисковал, — с непонятной тоской пробормотал Альдир. Усмехнулся — бледной, измученной улыбкой; казалось — бескровные губы с трудом шевелятся, не желая складываться в столь простое движение. Покачал головой, успокаивая всё более мрачнеющего контрабантиста:

— Спасибо, Ивент. Я боялся, что ты не согласишься.

— Я вам кораблём обязан, молодой князь, — хмуро возразил тот. Взгляда от бледного лица Альдира он по-прежнему не отрывал, и увиденное, должно быть, нравилось ему всё меньше. — А может, что и жизнью. Отец ваш всегда… крут был на расправу. Как бы это я не согласился?

Альдир вздрогнул. Передёрнул плечами. Промолчал. Вместо него вновь заговорил Ивент.

— Плохи у вас дела, я смотрю… — хмуро протянул он, любуясь бледным картографом. — Князь голову-то вам не снимет, за… подобные чудачества?

Альдир дёрнулся. Сглотнул, запахнулся плотнее в плащ. Побледнеть сильнее было бы сложно; но в пляшущем свете коптилки показалось — именно это и сделал.

— Родному сыну-то? — прыгающими губами нервно усмехнулся он. И лишь теперь стало заметно, что он дрожит: крупной, с трудом сдерживаемой дрожью. Посмотрел на помрачневшего, с расширившимся глазами начавшего было привставать со своего табурета контрабандиста, поспешно мотнул головой. Засмеялся ломко, через силу.

— Не выдумывай, Ивент. Вот выпороть может — да наверняка выпорет… Не бойся. — вздохнул резко, прерывисто. Опустил на пару мгновений веки, пережидая приступ непонятной слабости. Открыл глаза и улыбнулся, почти прежней, спокойной улыбкой — только белые губы не спешили розоветь. — Приезжай через годик к нам, я позабочусь, чтобы твои хлопоты были окуплены по всем статьям. Приедешь?

Контрабандист задумчиво окинул его взглядом.

— Приеду. А может, вы с нами, а?

— Нельзя, — с тоской вздохнул Альдир. Улыбнулся через силу, пояснил со странной, болезненной усмешкой, — тогда отец точно убьёт…

…Небольшой грузовой барк медленно отходил от причала, и в свете луны его невысокие, обтекаемые борта с пустыми мачтами спущенных парусов казались призрачным видением, колдовской волшебной лодкой, что принесла когда-то Боромира сквозь пороги Рэроса к ногам спящего брата…

Альдир, безотчётно кутающийся в свой плащ, прерывисто вздохнул, словно пытаясь набраться сил перед тем, что ждало его всего через несколько часов. Повернулся и медленно, слегка пошатывающейся походкой, побрёл к своему шатру.

Вторая попытка казни

Утро, робко заглянувшее сквозь неплотно опущенный полог шатра, застало молодого королевского картографа сидящим за пустым столом и бездумно разглядывающим пляску огня на почти прогоревшей свече. Был он полностью одет, и спокойным было его бледное, словно застывшее лицо — только в глазах, отсветом умирающего на фитиле пламени, металась глухая удушливая тоска.

…и страх.

Минутной ночной слабости — «а почему бы и не?..» — не видел никто, кроме печально прислушивающейся к тишине внутри шатра южной ночи. Но нет — не поддался, не воспользовался спасительным средством. Пустая бутылка лежала в углу, недвусмысленно намекая на происхождение острого хмельного запаха, идущего от ещё немного влажной на груди туники картографа. И лишь ночь знала, что смешанный с сонным зельем эль весь, до капли, ушёл в привычную и не к такому землю; весь, за исключением тех капель, что пролились на чёрную измятую тунику, скрадывая резким своим запахом и слишком трезвые глаза, и неверные движения дрожащих рук.

…Он даже не оглянулся, когда рядом с шатром раздались встревоженные голоса. Только напряглись расслабленно лежащие на столе руки, да бледное лицо стало совершенно прозрачным.

Молча перегнувшись через стол, он неверным, замедленным движением взял здоровой рукой щипцы. Зашипел на фитиле умирающий огонь. А картограф всё так же за неторопливо, со страшным неживым спокойствием поднялся, поворачиваясь лицом ко входу.

— Альдир, что у тебя проис… — князь осёкся, взбешенным взглядом оглядывая пустой шатёр. Медленно повернулся к бледному, неестественно спокойному сыну.

— Итак… — тихо, очень тихо и очень ровно, проговорил он — словно змея в траве скользнула. — Итак, ума тебе всё-таки не хватило…

Картограф промолчал. Князь окинул взглядом почти не смятую постель; задержался глазами на валяющейся у стенки пустой бутылке; брезгливо дёрнул ноздрями.

— Ты пьян?

— Нет, — устало откликнулся Альдир, глядя куда-то мимо плеча князя.

— Да? — князь, в два шага преодолев разделяющее их расстояние, рывком сгреб его за грудки, втянул носом воздух. — А пахнет от тебя розами?

— С каких пор несколько глотков эля ты называешь пьянством, отец?

Князь в ответ брезгливо оттолкнул его от себя. Помолчал, с медленно нарастающим бешенством изучая сына. Усмехнулся, встретив непривычно твёрдый, упрямый взгляд. Потом с раздражением кивнул головой в сторону выхода.

— Что с ним?

— Откуда мне знать, отец? — глядя князю прямо в глаза, огрызнулся Альдир. — Должно быть, пьян.

— Пьян? — взбешённо взревел князь. — Не морочь мне голову! Он трезв, как стёклышко, от него даже не пахнет! А вот ты — ты, ничтожество, мне ответишь сейчас, что сделал с моим верным воином…

Альдир, вновь приподнятый над полом за грудки, только слабо трепыхнулся в его руках, почти придушенный заломленным воротом.

— Неужели ты веришь, что я мог что-то?.. — прохрипел он, хватая воздух ртом.

— Ты? — презрительно фыркнул тот. — Ты — не мог. Тогда кто? Мой дерзкий бастард всю ночь был при мне — единственное, что меня радует во всём этом! По крайней мере, мне не придётся снимать голову сразу обоим недоумкам! Кто тебе помогал?

Альдир вздрогнул.

— Я ничего с ним не делал, — упрямо повторил он. — И мне никто не помогал.

Князь помолчал. Потом, вдруг дойдя до какой-то мысли, махнул рукой, подзывая неуютно переминающегося поодаль воина.

— Обыскать.

Картограф не сопротивлялся. Казалось, он окончательно потерял интерес к происходящему. Тяжело закрыв глаза, он опустил руки, и лицо стало его совершенно безучастным. Он не возражал и не пытался сопротивляться, когда воин князя, виновато косясь на него, осторожно ощупал его, обшаривая немногочисленные карманы на поясе.

— Что это? — князь резко выхватил из рук стражника то, что он держал, вытащив из одного из карманов, в руках — держал осторожно, опасливо, двумя пальцами.

— Что. Это?! — с бешенством прошипел князь, тыкая странную связку верёвочных узелков прямо в лицо нехотя открывшему глаза сыну.

Тот промолчал.

Князь побагровел ещё сильнее.

— Вон все, — голосом, в котором плавился лёд, приказал он. Оглядываться, чтобы проверить, выполнили ли его повеление, не стал: стоял, впившись взбешенным взглядом в неестественно спокойное, белое, как мел, лицо сына. И была на лице уже даже не ярость — холодное, спокойное, полное презрения выражение. Редко кто видел такое на лице князя; те, кто видели, рассказать о нём уже не могли.

Альдир встретил взгляд отца, не отведя взгляда. Вздрогнул, осознав, должно быть, это обрекающее «редко кто видел…». И это была единственная эмоция. Глубоко в серых глазах всё ещё плескался страх — глухой, смертный страх и безнадёжная тоска; на лице же больше не отражалось ничего.

Медленно, устало он опустил голову. Уставился в земляной пол, словно видя там что-то, стократ более интересное, чем всё, что могло сейчас происходить в шатре.

— Хорошо, — после долгого молчания спросил сухо проговорил князь. — Где она?

— Должно быть, уже у отца своего мужа, — почти беззвучно откликнулся Альдир, не поднимая глаз.

Князь в бешенстве ухватил его за подбородок, рванул вверх.

— Ты понимаешь, что сделал? — с ненавистью прошипел он в лицо сыну. Тот прикусил губу: впившиеся в кожу пальцы причиняли нешуточную боль.

— Да, вполне, — очень спокойно ответил он, не отводя взгляда. Князь в бешенстве отшвырнул его от себя. Полюбовался, как Альдир медленно, неловко поднимается с пола; как едва заметно дрожащей рукой вытирает с губ кровь. Посоветовал с ледяным бешенством:

— Поделись своими соображениями со мной, сын. Возможно, у тебя есть, что мне сказать, чтобы я всё-таки не отправлял тебя на плаху?

Картограф криво, горько усмехнулся дрожащими губами. Покачал головой.

— Она была беременна, отец.

— Я знаю. И что?

Альдир потрясённо вскинул на отца глаза. Несколько мгновений, не веря, смотрел на него — смотрел, словно пытаясь разглядеть что-то за маской ледяной ярости, словно надеясь увидеть — того, кого любил когда-то, кто никогда не посмел бы убить безоружного, раненого, женщину…

…Смотрел — и что-то медленно, мучительно умирало в его глазах.

Тяжело отвёл он взгляд, и лицо стало совершенно равнодушным, бесстрастным. Опустил голову, разглядывая пробивающийся сквозь утоптанную землю зелёный росток.

— Это всё, что ты хотел мне сказать, сын? — с иронией поторопил его князь.

Слабо шевельнулись бескровные губы:

— Да…

И больше — ничего. Даже головы не поднял, и лицо — спокойное, смертельно усталое, ничего не выражающее лицо. Было ли что-то — за ним? Было ли — или свеча, яростно пылавшая внутри без малого два десятка лет, наконец погасла, погасла в одночасье, задутая не ужасами войны — предательством того, кого не умел, не успел, не смог научиться ненавидеть?..

Князь долго молчал. Смотрел на сына, с безразличным видом рассматривающим что-то у своих ног. Ждал — извинений? Оправданий? Просьб о пощаде?

…не дождался.

— Что ж… — сквозь зубы процедил он наконец, — я не ожидал от тебя такой глупости… Ожидал — но не такой. Хорошо же. Я выполню твою просьбу.

— Какую? — без малейшего проблеска интереса, словно речь шла о погоде, выдохнул Альдир.

Князь криво, зло усмехнулся.

— Которую ты озвучиваешь год из года, словно частота повторений может изменить что-то в крови моего бастарда. Я признаю Карвина в качестве законного наследника. Ты понимаешь, что это означает?

…Всё-таки это было не безразличие, нет. Вздрогнули плечи, сжались плотно враз побелевшие губы. Глаз не поднял, так и смотрел в землю; только вздохнул длинно, рвано.

— Да… — и — опять спокоен, равнодушен голос: шелест мёрзлой позёмки, кружение мёртвых осенних листьев.

— Это всё, что ты готов мне сказать? — гневно вскинулся князь.

Секундное молчание. Потом:

— Да.

Князь медленно, с явным трудом сдерживая ярость, выдохнул.

— Ну что же… — процедил он. — Да будет так.

Резко отвернувшись, он прошёл к стоящему в углу сундуку, рывком откинул окованную медью крышку. Полминуты поисков — и в лицо картографу полетела тонкая рубаха из белёного льна: одежда воинского посвящения, одежда последнего пути приговорённого… единственная вещь, которую не имел права забыть гондорский дворянин, отправляясь — в поход ли, на службу…

Князь постоял ещё минуту, невидяще уставившись в перерытый сундук. Обернулся через плечо, бешено взглянул на сына, безо всякого выражения смотрящего теперь уже на охапку белой ткани у своих ног.

— Чего ты ждёшь? — холодно осведомился он. — Надевай. Или ты всё-таки намерен постараться найти себе оправдание?

— Нет, — через силу шевельнулись белые губы картографа.

Медленно, словно скованный льдом, он поднял руки. Стянул через голову чёрную котту. Подержал минуту, словно не зная, что с ней делать. Разжал пальцы и долго, безучастно следил взглядом за тем, как сминается бесформенным комом мягкая ткань. Потом так же медленно, через силу, нагнулся за рубахой.

…всё-таки — не было это равнодушием, нет. На миг — всего один, краткий миг в глазах мелькнул — ужас. Вздохнул судорожно, впился пальцами в белую ткань. Закрыл глаза, пытаясь успокоить вдруг сбившееся на частые всхлипы дыхание.

Князь не торопил его. Ждал молча, и во взгляде не было ни сочувствия, ни жалости — только горькое, брезгливое презрение.

— Иди, — холодно приказал он, дождавшись, когда картограф натянет свободную рубаху. Полюбовался, как тот дрожащими руками поправляет свободный, необычно широкий ворот, ёжится, явно непривычный к ощущению свободно гуляющего по горлу и груди воздуха. Картограф, казалось, услышал его не сразу. Беспомощно оглянулся — на задёрнутый полог шатра? На отсутствующего брата, который больше не в силах был спасти его от гнева отца? Медленно опустил руки и, неловким, деревянным жестом развернувшись, вышел наружу.

На них оглядывались. Замирали, вытаращив изумлённо глаза. Роняли набранный хворост, забыв, чем только что занимались. Никто не осмелился задать вопроса; но полное холодным бешенством лицо князя и деревянный, слегка запинающийся шаг бледного до синевы Альдира говорили сами за себя.

Возле закрытой по раннему времени калитки в тюремный дворик князь остановился. Толкнул дверь, не запираемую никогда — действительно, зачем? — и всё так же холодно посторонился, пропуская уже-не-сына вперёд.

…Покосился со злым насмешливым любопытством: помнил, наверняка помнил, что было с его, тогда ещё наследником, в первый раз, и ждал — наверняка ждал, что споткнётся тот, не выдержит, не сумеет сохранить незнакомого этого, невесть откуда взявшегося хладнокровия.

Покривился разочарованно: Альдир не дрогнул. Лишь на миг, столь краткий, что князь не сумел заметить его, дрогнуло его лицо, сбился шаг… И вот он уже вновь идёт, ровно и твёрдо, вперёд, туда, где стоит в самом центре двора грубо отёсанная, пустая сейчас деревянная колода.

— Жди, — сухо, словно собаке команду отдал, приказал князь. Оглянулся на неуверенно заглядывающих в открытую калитку, испуганных и ничего не понимающих людей.

— Ты! — не глядя, ткнул в ближайшего из воинов. — Распорядителя сюда, живо. Где слуги? Я должен это ничтожество сам привязывать?

Воин, в ужасе уставившись на князя, отступил было назад. Споткнулся, остановленный пронзительным, исполненным холодного бешенства взглядом. Сглотнул судорожно и, забыв о возражениях, бросился к невысокой внутренней двери, за которой, все знали, располагались тюремные камеры и казарма для тех, кому не повезло служить при расправной канцелярии.

…Альдир молча стоял там, где настиг его приказ князя, и лицо его казалось каменно, безжизненно спокойным. Только опущенные, крупно дрожащие руки стискивались в кулаки — крепко, так, что белели пальцы: левая, здоровая рука. Правая, искалеченная, лишь слабо подрагивала, и болезненно сгибались пальцы, пытаясь и не в силах сомкнуться в спасительный, позволяющий скрыть постыдную слабость кулак.

А вот дворе тем временем началась форменная суматоха. Появились откуда-то перепуганные, заспанные служки, заметались почти в панике, подстёгиваемые ледяными, прошивающим насквозь взглядами князя Итилиенского. Всё больше становилось зрителей, и внутри двора теперь теснилась не такая уж маленькая толпа. Воины, слуги королевской резиденции, даже несколько любопытных маркитанток — все они стояли, бродили, тихо перешёптывались, стараясь, впрочем, не пересекать некой незримой черты, отделявшей небольшой пятачок земли, где застыл неподвижный черноволосый юноша в белой рубахе, от остального, принадлежащего миру живых пространства.

Один из служек в сером поспешно притащил насухо вычищенный широкий короб; и лишь сейчас Альдир впервые вздрогнул. Закусил губу, с явным трудом сдерживая крупную ознобную дрожь. Выдохнул медленно, прерывисто, сквозь стиснутые до хруста зубы.

…На притащенный откуда-то тяжёлый топор в руках заспанного палача взглянул уже почти спокойно. Только глаза прикрыл на миг, словно преодолевая приступ дурноты. И вновь бесстрастно, непроницаемо меловое лицо, только глаза — чёрные слепые колодцы расширенного зрачка, и ёжатся зябко не знающие страха воины королевского войска, встречаясь ненароком с этим тоскливым, до краёв переполненным болью взглядом.

Распорядитель пришёл неторопливо, явно блюдя достоинство. Спросил что-то у князя — почтительно, с поклоном. Выслушал короткий резкий ответ; взметнулись вверх брови, изумлённо вытянулось лицо. Переспросил — запинаясь, не веря в то, что услышали его уши… В ответ — жесткая короткая фраза, словно пощёчина: отшатнулся, склонился низко, скрывая в глазах мелькнувший страх и растерянность…

Князь тем временем оглянулся на картографа. Махнул рукой, приказывая подойти.

— Ложись, — сухо, без малейшего проблеска эмоций, повелел человеку, которого более двадцати лет называл сыном. На миг казалось — тот воспротивится. Попытается, быть может, бежать, хотя бы просто — взмолится о пощаде… И впрямь, Альдир, не спеша исполнять приказ, постоял несколько мгновений, словно не сразу осознав, что ему сказали.

Потом — пошатнулся, на негнущихся ногах подошёл к колоде и медленно, неловко опираясь руками, опустился грудью на деревянную поверхность. Полежал немного, тяжело дыша открытым ртом и слепо глядя вниз, в пустую пока корзину. Потом — неловко, словно не понимая, куда девать руки, высвободил ладони из-под груди. Опустил неуверенно вниз.

— За спину, — холодно приказал князь, наблюдающий за ним с плохо скрываемой яростью. Злила ли его медлительность уже не сына? Наоборот, непривычная ли выдержка заставляла беситься, кипеть едким, не имеющим выхода гневом?

Вырвав моток верёвки из рук подбежавшего служки, он грубо оттолкнул того в сторону и сам принялся стягивать напряжённые тонкие запястья. Нетерпеливо взглянул на служек — и те, чуть не столкнувшись, почти в панике бросились поднимать лежащие на земле цепи. Палач, с безразличным видом опирающийся на топор, шагнул вперёд, равнодушно смахнул с шеи растрёпанные чёрные волосы, освобождая место для удара.

…Не вздрогнул, все-таки — не вздрогнул. Только с прокушенной до мяса губы сорвалась, разбилась о плетёное дно первая робкая капля, да жестоко притянутые вниз локти напряглись; выгнулись болезненно вывернутые плечи. Упёрся мысками сапог в рыхлый песок, почти неосознанно пытаясь найти причиняющую хоть немного меньше боли позу. И больше уже — не шевельнулся.

Вдруг — на миг — оборвался слаженный недоумённый гул, замерла тревожно ровно гудящая басовая струна. Толпа поспешно расступилась, давая дорогу новому зрителю.

— Что здесь происходит? — разорвал рухнувшую на дворик тишину скучающий, лишь самую малость удивлённый голос.

Князь замер на миг. Оглянулся, поклонился почтительно, низко:

— Казнь преступника, мой король.

— Ах, да, этот юный картограф, за которого ты, дорогой кузен, так уверенно поручился несколько дней назад…

Лицо князя исказилось, словно в судороге.

— Государь, это мой позор и моя ошибка, и я прошу простить за то, что отнял твоё время просьбами за своего недостойного… за недостойного мальчишку, которого имел глупость считать своим сыном.

Глухо ахнула толпа.

— Ах, даже так… — протянул король. Перевёл взгляд на безучастного картографа, с тоскливым равнодушием разглядывающего плотное плетение корзины прямо под своим лицом. — Ты хочешь сказать, он всё-таки предал нас?

— Не нас, мой государь, — поправил его князь, и скулы его окаменели. — Меня. Он нарушил моё повеление, он разрушил то, чего я добивался много лет, он выставил меня и весь мой род на посмешище. Этого более чем достаточно, чтобы вынести приговор, даже без эдикта короля Картиана. Я довольно терпел дерзости этого никчёмного существа. Сегодня я намерен потребовать расплаты за все те годы, что он осквернял славное имя князей Итилиенских.

И увидели зрители — вздрогнул картограф, закусил ещё крепче губу. Закрыл глаза, пряча от чужих взглядов — боль? Страх? Глухую, затаённую обиду? И страшным было это лицо — застывшее, неестественное спокойное, мраморно белое лицо — пугающее отражение, кривое зеркало маски слепой ярости, что легла, скрыв обычную невозмутимость, на лицо старого князя.

А король уже согласно склонил голову, признавая правоту своего верного слуги.

— Это твоё право, кузен. Если его поступок действительно таков, как ты говоришь, я подтверждаю приговор.

Перевёл взгляд на приговорённого.

— Есть ли тебе что сказать в своё оправдание, юноша?

Миг молчания. Долгий, тягостный — один, второй, третий… Переглянулись удивлённо зрители, вскинул недоумённо густую бровь король, немым бешенством плеснуло на побагровевшее лицо князя Итилиенского…

…Медленно, словно преодолевая тяжесть непомерного груза, Альдир покачал головой. В глазах его стыла — тоска. Горький тяжёлый пепел, и случайно поймавшие этот взгляд вздрагивали, отворачивались, сглатывали тяжело, с недоумением пытаясь стряхнуть с себя тягостное болезненное оцепенение.

Шагнул вперёд, повинуясь спокойному голосу распорядителя, перехватил удобнее топор палач. Замерла толпа, подавшись вперёд в одном слитном порыве жадного любопытства. И ждали, ждали многие: не выдержит, закричит, взмолится о пощаде… судорожных бездумных попыток вырваться, вывернуться из-под падающей на шею смерти ждали. Многие ждали.

Не дождались. Лишь напряглись мучительно связанные тонкие руки, закаменели плечи…

…А он смотрел — смотрел жадно, отчаянно, словно ища кого-то среди чужих лиц: равнодушных, испуганных, любопытных, злорадных… Искал — и не находил.

И не было среди зрителей никого, кто мог разобрать: разочарование ли написано на белом, измученном лице? Облегчение?

…Не мог — а миг спустя это стало уже не нужно.

— Остановитесь! — молодой звонкий голос расколол тишину, и обернулись все, разом. А Карвин, расталкивая толпу, в несколько прыжков преодолел расстояние, отделяющее его от плахи — и отшатнулся палач, увидев что-то в яростных серых глазах. Отступил назад, опуская с готовностью топор, выдыхая с явным облегчением…

— С какой это поры в Гондоре несправедливо казнят по чьей-то прихоти?! — разнёсся по двору дрожащий от ярости голос.

— Придержи язык! — с холодным бешенством оборвал его князь, делая шаг вперёд. — Пока я не отправил тебя туда же, куда и твоего бесполезного брата!

— Бесполезного?..

Карвин рывком оглянулся. Злая опасная усмешка искривила обычно весёлое лицо. Потом губы дёрнулись в гримасе брезгливости; передёрнув плечами, он шагнул к плахе. Протянув руку, ободряюще стиснул плечо потрясённо глядящего на него Альдира. Улыбнулся — уже совсем иначе, мягко и успокаивающе. И поднял голову, бестрепетно встречая прищуренный, недобрый взгляд короля.

Сказал спокойно — лишь едва заметно подрагивал не то от волнения, не то от сдерживаемого с огромным трудом гнева, голос:

— Мой король, я прошу справедливости — у тебя, поскольку Князь Итилиена о ней, я вижу, забыл. Мой отец, должно быть, не рассказал тебе подробностей того, что назвал «предательством» — иначе, я уверен, твой приговор был бы совсем иным!

Толпа глухо ахнула — и рухнула тишина. Мёртвая, потрясённая… В первом ряду наливался кровью взбешённый, потерявший от ярости дар речи князь.

Неторопливо, жестом хищного кота, наблюдающего за обнаглевшей пичугой, король склонил голову. Улыбнулся холодно, поощрительно.

— Ты смел и дерзок, юноша. Что ж, продолжай, мне интересно послушать.

— Нет, ты не будешь говорить! — взорвался наконец князь. В несколько шагов достигнув сына, он сгрёб его за плечо и в бешенстве развернул к себе. — Я ещё узнаю, кто растрепал тебе то, что тебя не касалось, Карвин! А сейчас — засунь свой поганый язык туда, откуда тебе хватило глупости его вытащить, и ступай к зрителям, раз уж ты не захотел оценить моего милосердия!

Карвин зло дёрнул плечом, стряхивая руку отца. Ответить даже не подумал, просто не обращая на князя внимания, как мог бы не обращать на хватающую за ноги мелкую шавку. Обернулся вновь к королю, который и не подумал вмешаться: наблюдал с интересом, как забавное представление.

— Я готов говорить здесь, государь, или в любом другом месте, где ты прикажешь.

— Замолчи… — без голоса простонал картограф, безуспешно пытаясь поднять голову: в глазах был слепой, всепоглощающий ужас. Карвин только краем рта дёрнул. Крепче сжалась на обтянутом белой тканью плече мозолистая ладонь.

— Я готов говорить, — упрямо повторил он, не отводя взгляда от лица короля, — но мой отец прав: если причина казни брата станет известна, доброе имя наш род, боюсь, потеряет навсегда… И поверь — виноват в этом, — короткий ненавидящий взгляд на отца, — отнюдь не Альдир!

— Ещё слово, и я убью тебя, — сухо, вдруг резко успокоившись, сообщил ему в спину князь. Карвин беспечно пожал плечами. Усмехнулся дерзко, глядя прямо в глаза королю.

— Ты позволишь мне говорить, государь?

Потрясённая тишина во дворе не спешила уходить, казалось — становилась ещё всеобъемлющее. Задние ряды начали осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, пятится к выходу; передним деваться было некуда.

Король задумчиво улыбнулся.

— Нет, юноша, пожалуй, нет… Это было бы слишком жестоко — лишать род верного моего слуги наследников. Я приказываю тебе молчать. Сочувствую твоему горю — но князь Итилиенский, согласно указу моего прадеда, имеет полное право поступить с нарушившим его волю сыном так, как считает нужным. Отойди к зрителям, Карвин Итилиенский. Или, если это зрелище слишком тяжело для тебя, я дозволяю тебе удалиться.

И махнул рукой палачу:

— Продолжай.

Карвин побелел, вмиг сравнившись цветом лица с братом. Шагнул вновь вперёд палач, вскинул привычно топор. Уронил голову, стискивая до хруста зубы, Альдир, сжал в кулаки беспомощно трясущиеся, как в ознобе, связанные руки…

Князь потянул сына за плечо, настойчиво заставляя его отойти назад, прочь от плахи, от распростёртого обречённого преступника, туда, куда не достанет кровь, что вот-вот ударит из рассечённых жил…

…Потом те, кто сохранил-таки достаточно мужества, чтобы не ускользнуть втихомолку со двора, кто стоял лицом, кто видел произошедшее, будут пересказывать остальным подробности, и спорить будут, до хрипа, до сбитых кулаков, и отстаивать своё мнение, повторяя, раз за разом, шокирующие подробности…

Потом. Когда всё закончится.

Тогда же — не успел отреагировать никто. Только открыл запоздало рот для оклика князь, на дюйм промахнувшись ладонью мимо плеча вдруг прянувшего вперёд сына.

А Карвин легко оттолкнулся от неширокого куска колоды, не занятого плечами приговорённого, и одним стремительным движением бросил своё тело поверх тела брата, заслоняя его собой. Сжал на миг плечо придушенно вскрикнувшего, забившегося отчаянно Альдира, осознавшего, угадавшего происходящее — но бессильного сейчас хоть что-то предпринять вопреки. Ахнул палач, в последний миг успевая задержать топор в верхней точке, не давая карающему лезвию рухнуть вниз, обрывая сразу две жизни.

А Карвин, не обращая внимания на умоляюще вскрикивающего что-то Альдира, опустил голову, прижимаясь щекой к затылку брата, накрывая его беззащитную шею — своей, и пугающей, бесшабашно-злой, бесстрашной была его улыбка.

— Если у тебя, отец, избыток наследников, — колоколом прозвенел в потрясённой тишине взбешённый, пьяный от ярости и страха молодой голос, — то я упрощу тебе работу.

Приподнял чуть голову, находя взглядом наполненные не гневом даже — искренним изумлением глаза короля. Улыбнулся ясной бесшабашной улыбкой, опережая заливающую эти глаза взбешённую черноту, успевая — на миг раньше обрекающего королевского «продолжать казнь!»:

— Я клялся тебе в верности, государь, и пусть Валар будут мне свидетелями: я никогда не отступлю от своей клятвы, — звонко разнёсся над двориком его весёлый злой голос. — Но я не верю, что мой королю готов подтвердить несправедливый приговор, вынесенный моим отцом! Если же это так — мне лучше умереть вместе с братом, поскольку служить тебе я больше не смогу, как не смогу и отречься от своей клятвы верности!

И, подтверждая свои дерзкие слова, вновь опустил голову, прижимаясь щекой к черноволосому затылку.

Альдир вновь слабо дёрнулся, безуспешно пытаясь сбросить непрошенного защитника. Шевельнулись беспомощно, беззвучно бескровные губы, умоляюще выдыхая что-то. Карвин только усмехнулся в ответ. Руки его опирались на края колоды, но и так веса отнюдь не субтильного воина было достаточно, чтобы у брата сил хватало лишь дышать — не более.

Застыл на полушаге князь, глядя на сыновей не с яростью даже — с ненавистью, и тем, кто ненароком натыкался на этот взгляд, казалось: сумей он справиться с оцепенением, найти хоть слово, и это слово будет — «продолжай!»

…А король смотрел — смотрел на него, смотрел изумлённо, недоверчиво, и не понять было, чего больше в его глазах: гнева — или потрясённого, столь редко посещающего их восхищения. Спустя бесконечные, тягостные мгновения лицо короля вдруг разгладилось, на губах мелькнула одобрительная усмешка.

— Смелые слова, дитя. Редко встретишь в наши дни столь искреннюю братскую любовь и столь высокую доблесть, достойную древних легенд! Тем более я рад слышать, что узы крови для тебя не крепче твоего слова.

Он оглядел застывшую толпу, возвысил голос:

— Я чту волю своих венценосных предков, но и мужество тех, кто живёт на этой земле вместе со мной, не должно остаться без воздаяния! Сейчас не время проявлять жестокость, пусть и справедливую. Во имя благополучия рода, всегда служившего Гондору верой и правдой, я дарую жизнь картографу Альдиру, ныне не имеющему титула и родового имени.

Взглянув на белого от ярости князя, король покровительственно улыбнулся.

— Не сочти это за оскорбление, мой дорогой кузен. Ты вправе распоряжаться жизнь своих сыновей, но сейчас ты, боюсь, в праведном гневе готов лишиться обоих, а это — недальновидное решение.

Несколько мгновений казалось, что князь не сдержится, что гнев и оскорблённая гордость окажутся сильнее благоразумия и верности короне. Всего несколько мгновений. А потом гордый князь медленно, смиряя гнев, склонил голову.

— Твоя воля — закон для меня, государь. Пусть это ничтожество живёт, если мой единственный, — последнее слово он выделил с нажимом, ясно давая понять всем, что сын отныне действительно — единственный, — сын так дорожит его никчёмной жизнью. Пусть живёт — но не больше. Отныне я не желаю слышать его имени. Если тебе нужна его служба, забирай его, государь. Теперь же прошу дозволения удалиться, мне нужно найти нового картографа, перед наступлением ещё очень много работы.

И, не дожидаясь разрешения, он резко развернулся и чеканным шагом направился к калитке. Заступить ему дорогу никто не посмел. Короля же произошедшее, похоже, только позабавило: на его лице не было ни раздражения от незапланированной суматохи, ни озабоченности случившейся размолвкой с верным князем Итилиенским.

— Ты можешь оставить свой пост, доблестный рыцарь, — насмешливо посоветовал он, обращаясь к Карвину, без сил прижавшемуся щекой к макушке безучастного уже ко всему брата. — Эй, кто-нибудь, освободите мальчишку!

Двое воинов, не дожидаясь тюремных служек, бросились выполнять его приказание, а Карвин, соскользнув со спины брата, поспешно опустился перед ним на колени.

— Потерпи немного, — с острой жалостью шепнул он, пытаясь поймать измученный, наполненный какой-то непонятной, стылой тоской взгляд. Разве так должен выглядеть в последний мир помилованный человек? Разве не должно быть на его лице радости, разве может быть таким бледным, безжизненно-спокойным его лицо?

— Зря ты это сделал, — устало, безнадёжно выдохнул Альдир, не пытаясь даже повернуть головы к брату. — Пусть бы уже всё наконец закончилось…

Словно кипятком плеснули в лицо воину: вспыхнул, отшатнулся с гневом. Яростным румянцем процвело загорелое лицо:

— Пусть?! Да ты не в себе, братишка! Всё, довольно, не желаю больше говорить об этом. Ты можешь встать? Слышишь меня? Ну же, да кивни ты хотя бы, балрог бы тебя побрал…

Картограф медленно поднял и тут же опустил голову — то ли намечая тот самый «кивок», то ли просто не в состоянии найти в себе силы самостоятельно сойти с плахи, что должна была стать для него последним пристанищем. Безвольно упали вниз освобождённые руки. Выругавшись вполголоса, Карвин ухватил брата под мышки, рывком поставил его на ноги. Подхватил: ослабевшие колени подогнулись, и тот чуть было не упал на песок. Закинул бессильную кисть себе за плечо и, расталкивая яростным взглядом возбуждённо галдящую толпу, потащил едва переставляющего ноги картографа к выходу.

* * *

— Какая слепая преданность… — с тоской прошептал Альдир, не сразу осознав, что говорит — вслух. Лишь когда вспыхнули гневом глаза брата, а жёсткие пальцы стиснулись на плечах, встряхивая, впиваясь почти до боли, вздрогнул — и замолчал.

— Пусть и так, — сквозь зубы процедил Карвин. — Пусть слепая. Это моё право — решать, кому отдавать свою верность. Моё — не твоё. Я жду ответа, брат.

Альдир пошатнулся. Опустил голову, пытаясь сглотнуть тяжёлый комок в горле, пытаясь вспомнить, как говорить. Что — говорить, если говорить правду — нельзя?

Медленно поднял на брата глаза.

— Я отвечу… — тяжело, с трудом прорываясь сквозь паутину обморочного оцепенения, проговорил он. — Я отвечу… После того, как ты дашь мне слово: не защищать меня, если это будет угрожать — твоей жизни. Пообещай мне, что ты никогда не пойдёшь против воли своего короля и своего отца.

Карвин зашипел, как разъярённая рысь. Встряхнул брата за плечи. Впился взглядом ему в глаза, словно пытаясь найти в них, выцарапать, вырвать ответ — силой, если потребуется. Вздохнул медленно, с трудом усмиряя гнев.

— Хорошо же… я дам тебе слово, — яростная улыбка — словно стальной клинок, и замерло сердце, словно уже ощущая его холодную смертоносную остроту. — Я дам тебе слово не защищать тебя — если твой ответ на _мой_ вопрос будет: «нет».

Альдир тяжело опустил веки. Страха не было, злости не было, и боль ушла, растаяла, смёрзлась в ломкий окровавленный комок там, где на месте вырванного сердца билась истекающая отчаянием пустота.

Если ответ будет «нет». Только — если будет «нет». Если…

Не было боли.

Пустота не может болеть.

Он открыл глаза. И улыбнулся спокойно, легко.

— Я не предавал Гондор, Карвин, — и — не отозвалось ничего в сердце, не ёкнуло. Не предавал — никогда не предавал. Ханатту ли он спасал? Свою ли страну, для которой не желал вечного клейма предателя и «империи зла»?

На лице брата всё ещё была настороженность. Не поверил? Почувствовал, осознал тоже эту зыбкую грань между изменой и спасением? Просто — слишком хорошо выучил его за все эти годы?

Сохранить улыбку было — невыносимо трудно. Смотреть в глаза. Не отводить взгляда. Улыбаться — так, как может улыбаться лишь человек с чистой совестью… Обмануть себя — непросто…

Обмануть Карвина, за десять с лишним лет привыкшего во всём доверять сводному брату…

Он улыбнулся. И проговорил мягче, спокойнее — только сжалось внутри что-то болезненно, шевельнулось под сердцем тупой холодной иглой:

— Я не передавал никаких сведений южанам, Карвин. Не показывал карт и не рассказывал о планах нашего короля. Я жду твоё слово, брат.

И показалось — на миг, на краткую, почти неразличимую толику мгновения: мелькнула на лице брата — озадаченность? Разочарование? Мелькнула — и исчезла.

Карвин молчал ещё несколько мгновений. Вглядывался в его лицо недоверчиво, тревожно. Щурился подозрительно. Чуял — острым чутьём бывалого воина чуял, как волк ловушку, подвох. Чуял — но найти не мог.

Наконец, его лицо расслабилось. Вздохнув, он несмело улыбнулся. Расслабил пальцы, отпуская плечи брата. Покачал головой.

— Я обещаю тебе Альдир, что буду защищать тебя, пока смогу — и пока это не будет угрожать моей жизни. Я буду выполнять волю моего короля, и я буду достойным наследником _нашего_ отца. Я обещаю тебе это — только это. Не проси меня перестать быть твоим щитом.

— Этого недостаточно…

Карвин пожал плечами:

— Иного ты не получишь, братишка. — задумался, улыбнулся вдруг легко, насмешливо. — Впрочем, ты можешь избавить меня от риска: просто перестань быть таким…

…ледяная игла в сердце тупо дёрнулась.

— Собой? — беспомощно закончил Альдир. И Карвин осёкся на полуслове. Вздохнул прерывисто, болезненно. А картограф поднял голову и устало, измученно прошептал, словно пытаясь найти в родных глазах хоть малую толику сил, которых у самого него больше не оставалось. — Перестать быть тем, кому ты хочешь быть щитом? Кем я должен стать, Карвин? Лжецом? Предателем? Клятвопреступником? Кем, скажи мне?..

Карвин молчал. Тяжело, безнадёжно смотрел на брата, и — видел ли в его глазах страшный ответ? Угадывал ли то горькое, измученное, что так и не было произнесено?

Он горько улыбнулся и, опустившись на колени, уткнулся лбом в его грудь.

Ни говоря ни слова, Альдир медленно опустил ладонь на черноволосую макушку.

…пустота не может болеть.

Арест

…— Ты солгал мне, братишка, — голос Карвина звенит яростью… и болью. — Ты. Мне. Солгал.

И вдруг — прямой взгляд: в глаза, в самую душу, словно раскалённым клинком в сердце.

— Ты мне солгал. А значит — я больше не обязан держать своё слово. Я не отдам тебя — им!

Зло мотнул головой, словно «они» были прямо за стеной тесной темницы. И — нет сил сказать в ответ как слово, и сжимает грудь мучительным страхом… и потерянным, беспомощным изумлением: какая слепая преданность… Какая страшная любовь…

* * *

…Стражник поколебался. Оглянулся тревожно на дверь. И, решившись, выдохнул — словно в омут с головой бросился:

— Господин Альдир… Значит, это правда? Ты действительно сделал это?

Альдир медленно поднял голову. Долго, очень долго смотрел на воина, и не было в лице его ни раскаяния, ни торжества: усталая, седым пеплом покрывающая выгоревшее пепелище души уверенность в собственной правоте. Слышал ли он вопрос? Понял ли его?

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем дрогнуло что-то в глазах картографа. Медленно, очень медленно он склонил голову, обозначивая усталый кивок. Тяжело шевельнулись белые губы:

— Да…

Воин прерывисто вздохнул. Покачал головой, словно не в силах был поверить в такую — глупость? Смелость? Подлость?

…и вдруг, порывисто шагнув вперёд, глубоко, с великим почтением поклонился.

Альдир отшатнулся, полыхнули изумлением серые измученные глаза. А стражник уже выпрямился, и голос был его спокоен и деловит.

— На восточной заставе сейчас дежурит мой десяток. Вам нужно уезжать — обоим. Погоню мы задержим, насколько сможем. Провизия… провизию парни мои обеспечат, вам бы главное до перевала добраться. В Ханатте-то как, примут вас?

В широко распахнутых глазах Альдира качалось всеобъемлющее, беспомощное изумление. Миг — всего один, мучительно-краткий — казалось: согласится, и отчаянная надежда, стыдливо прячущаяся на самом дне расширенных зрачков, вспыхнет яростным пламенем стремительной скачки, и будет рядом брат, и как страшный сон сгорит в огне подступающей войны и белый песок тюремного дворика, и низкая деревянная колода с прислоненным к ней топором…

…на миг — казалось.

Но миг миновал, рухнул в вечность, и захлопнулось что-то обречённо в смертельно усталых серых глазах.

Медленно, очень медленно Альдир покачал головой.

— Нет, — тихо проговорил он, опуская глаза на неподвижного брата. — Нет, достаточно крови…

И, прерывисто вздохнув, прошептал вдруг прерывисто, с какой-то горькой бессильной злостью:

— За Путь надо платить…

— Господин… — задохнулся воин. Осёкся, повинуясь яростному, измученному взгляду.

— Не нужно, «…». Не трать время, прошу. Позаботься о моём брате. Ты… ты ведь понимаешь, он не сможет просто смириться.

Стражник беспомощно отвёл глаза.

— Я присмотрю за ним, — выдохнул, и показалось — с трудом совладал с голосом, и замолчал, закашлялся нарочито, и блеснувшая на глазах влага была — от кашля ли?

…— Я хочу знать, что ты будешь жить — что бы ни случилось. Что род князей Итилиенских не прервётся, чем бы ни закончилась эта война. Пообещай мне это, Карвин, — говорить — невыносимо тяжело, на языке — словно невидимые цепи, неподъёмные, пышущие жаром цепи: каждое слово обжигает, словно прикосновение раскалённого докрасна металла.

— Однажды — давно… Была война. Нет, не война! Бойня. Нас убивали — а мы не имели права отступить. Он не ушёл бы — он был, как ты, готов был умереть: щит, бессильный спасти от смерти… Я заставил его уйти. Нет, не так… Не заставил. Я… просто подчинил себе его разум. Не мог допустить, чтобы он погиб. Я спасал его… или себя? Боюсь представить, что было с ним, когда он пришёл в себя…

Казнь Альдира. Память Валинора

И ударил в лицо жаркий южный полдень, и ропотом сотен голосов навалился на плечи тесный тюремный дворик. И было над головой — небо: ясное, безоблачное, прознительное-бездонное небо, и залитый солнцем песок казался ослепительно белым, и он ступил в это яростное сияние, разом оглохнув и ослепнув.

А ему казалось — он увязает, тонет в этом жарком солнечном мареве, и колыхалось белое слепое небо над головой, и вставали вокруг стены хрупкого, дивного бело-золотого города, и вот — не понять уже: песок ли под ногами — или мельчайшая алмазная пыль? От чего так горят скованные руки: от жёсткой, конского волоса верёвки, он раскалённых цепей ли?.. Чей голос, наполненный ненавистью и фальшивым сожалением, гремит в пронизанной светом испуганной тишине? И тяжёл, так мучительно тяжёл путь, и страшнее всего — споткнуться, показать жадно взирающим на него равнодушным глазам свою слабость, свой страх…

Как сквозь сон: подхватили под связанные руки, толкнули вперёд, на

золотую наковальню

грубо отёсанную деревянную колоду, захлестнули локти цепью.

— Начинайте, — с леденящим душу спокойствием бросил король. Возникла короткая суматоха; потом вперёд выступил бледный распорядитель и, обливаясь потом, пробормотал:

— Государь… Палач… Он был с войском…

— И что? — в голосе короля прорезалось раздражение.

— Он… погиб. Мы ещё не успели найти замену. Если ты позволишь…

…Он слышал — и не слышал. Неважно, это уже было неважно. Он знал — видел сейчас отчётливо, словно перед глазами разворачивался невидимый свиток: сейчас король взмахнёт взбешённо рукой, отстраняя полумёртвого от страха распорядителя, и повернётся к толпе, выбирая жертву, и…

— Ты! — король наобум ткнул пальцем в какого-то воина в первом ряду. — Бери топор.

— Государь, но я не!..

Бессмысленно, как же бессмысленно… Альдир знал, помнил, что сейчас будет. Бледный воин, неохотно выходящий из толпы, топор в дрожащих руках…

«Жестоко, как же жестоко, подло и жестоко — так…»

Медленно, через силу он поднял голову, встречая переполненный бессильным ужасом и мольбой простить взгляд незнакомого молодого солдата.

«Как же жестоко…»

— Не бойся… — едва слышно шепнул он, заставляя двигаться непослушные губы, прорываясь сквозь цепенящий, лишающий воли страх. Глядя прямо в эти непонимающие, расширенные глаза. — Ты не палач… Что бы ни случилось, ты не виноват передо мной…

Сам не понял, как — хватило сил, как не дрогнул голос, не сорвался в ужасе перед тем, что должно сейчас случиться…

Увидел только, как вздрагивает лицо воина, искривляется в страдальческой гримасе, и сквозь душную пелену страха, колыхающуюся в глазах, проступает — почти священный ужас.

…А король уже вновь говорил, и он заставлял себя прислушиваться, но всё равно — не мог разобрать и половины. В ушах стоял шум, в пылающие болью виски колотился набатом мерный, равнодушный и прекрасный голос: «…сотворил тьму — так и смотри же теперь в неё!»

Слитно ахнула толпа. Боль пришла — с запозданием, словно не сразу осознав случившееся, и он ещё успел заметить, увидеть, словно в дурном сне — панический ужас на бледном, искажённом жалостью лице палача, крупные алые капли, срывающиеся с падающего на землю топора…

Потом в спине словно вспыхнуло крошечное солнце, ударила вниз по позвоночнику раскалённая волна, хлынула по жилам, в мучительном спазме выгибая тело.

Он судорожно втянул сквозь до хруста стиснутые зубы воздух. Забился в путах — молча, отчаянно, помня, в слепящей невыносимой агонии, лишь одно: не закричать. Только не закричать… И жёг виски раскалённый венец, и расплавленным металлом заливало воспалённые глаза, и острая алмазная пыль впивалась в тело, стеклянной коркой запекалась на ранах…

Назгулы, Элвир

…Ударило на миг — узнаванием, словно уже было это… Тесная, зажатая низкими строениями площадь… Подавленно молчащая толпа… Беззвучно рвущийся из удерживающих его рук Элвир — белое, перекошенное отчаянием лицо, в светлых глазах — невыносимая мука…

Только кольцо на стискивающей хрупкое плечо руке — светлая сталь с горящими искрами змеиных глаз, а не черный шерл в оправе темного железа. И вместо пышущего жаром пепелища — залитая кровью плаха с распростертым неподвижным телом.

— Остановись, — раз за разом, безнадежно, не зная, как докричаться, повторял Хонахт. — Элвир, остановись… Уже поздно, он мертв… Остановись, Элвир!

На них начинали оглядываться. Скользили взглядами мимо, не понимая, что привлекло внимания, откуда померещился срывающийся юный голос… Кхамул на миг оглянулся: тонкие губы плотно сжаты, в темных глазах глухая ярость. Взглянул на молча бьющегося в руках Хонахта Звездочета. На застывших рядом, бессильных помочь братьев. Дернул щекой и молча кивнул на приоткрытую дверь внутрь двухэтажного здания: дескать, не мешкайте…

Толпа вдруг глухо зароптала, всколыхнулась… Денна взглянул в сторону плахи. Вздрогнул. Шагнул неловко вперед, спеша загородить собой то, что происходило впереди; с другой стороны отзеркалил его движение Еретик.

И оба — не успели.

Распорядитель держал за волосы отрубленную голову, медленно поворачивая ее, чтобы все могли убедиться в завершении казни.

Элвир судорожно вздохнул. Замер, разом перестав вырываться. Обвис без сил в руках Хонахта.

— Почему… — скорее угадали, чем услышали Хранители срывающийся измученный голос. — Почему я всегда опаздываю… Всегда…

Ответить никто не посмел.

Элвир наконец пришел в себя. Выпрямился, высвободился из осторожной хватки брата. Несколько мгновений невидяще смотрел в сторону плахи, которую загораживали теперь сразу трое.

Потом развернулся и медленно, как слепой, побрёл прочь.

* * *

…Элвир долго молчал. Глядел в никуда — тоскливо, отчаянно.

И ни у кого не хватало духу разорвать эту страшную тишину.

Наконец, Элвир медленно, словно просыпаясь от кошмара, повел головой. Окинул братьев взглядом, словно не сразу узнавая. Улыбнулся горько. И произнес — медленно, безжизненно:

— Я слышал его боль. Его страх. Должен был успеть. Опоздал. Опять — опоздал…

И — не было рядом Аргора, чтобы встряхнуть за плечи, вырвать из страшного неживого полузабытья. И молчали беспомощно братья, не зная, как помочь.

— Он знал, — тихо проговорил Денна, вдруг отчетливо осознав: Элвир — знать об их последнем разговоре должен.

Звездочет медленно поднял на Защитника лихорадочно блестящие глаза.

— Ч… что?

— Он знал, — уже громче и тверже повторил Денна. Поймал взгляд Короля-Надежды, поколебался на миг, почти готовый раскрыть свою память… Показать — то, что помнил, то, что понял, но не сумел уже исправить тогда, на залитом лунным светом опалённом плато Кормаллена.

Не решился. Слишком больно… слишком жестоко.

Произнес нехотя вслух, сам цепенея об безжалостности сказанного:

— Он спросил меня, больно ли…

Запнулся, увидев, как обморочно шатнулся Элвир. Понял вдруг: не сможет, просто не сможет, не посмеет сейчас рассказать все, до последнего слова. И показать — не посмеет. Таким горьким пониманием и нечеловеческой мукой плеснуло из светлых глаз Элвира…

Денна невольно, не сразу осознав собственный жест, коснулся пальцами шеи. Там, где под глухой, под горло, туникой можно было нащупать тонкий след шрама…

Звездочет дернулся, сглотнул судорожно, словно на грани обморока. Отвернулся рывком. Закусил губу.

Шагнул было вперед Сайта; замер, остановленный упавшей на плечо ладонью Еретика. Хонахт даже не шевельнулся. Словно и нет его здесь — тень среди теней, лунный блик на земле…

А Денна, почти ненавидя себя за то, что делает, настойчиво повторил:

— Элвир, он знал. Ты не мог успел. Слышишь? Он знал свою судьбу. Знал, чем заплатит за предупреждение о нападении. Ты не мог его спасти. Никто не мог. Проклятье, Элвир! Да очнись же! Вспомни Учителя!..

Вот это проняло. Юноша дернулся, как он пощечины. Обернулся рывком — плеснуло из глаз болью. Обычной, человеческой, почти непосильной для живого существа болью… Что-то беззвучно, глядя в упор на Денну, проговорил за спиной Элвира Сайта. Денна не стал читать по губам: и так знал, что думал о нем мореход. Знал — и был полностью согласен.

…Но иначе, кажется, сейчас было нельзя.

Эрион бы понял. Гноящиеся раны нужно вскрывать.

Еретик неслышно шагнул вперед, разжимая хватку на плече поморщивщегося Сайты. И тихо произнес, не глядя ни на кого:

— Он вернется.

И почему-то не показалось странным это уверенное: «вернется»… Словно встал незримо между братьев Моро, и не серые глаза цвета северного прибоя — непроглядная ночь Востока взглянула во тьму будущего.

Элвир медленно развернулся. Долго, очень долго глядел на горько улыбающегося Еретика. И, казалось, видел там что-то… что-то, что знали они двое — да еще, быть может, так и не пожелавший докричаться по мысленной связи Моро.

Потом он медленно, очень медленно кивнул головой. Откликнулся измученно.

— Я знаю…

Оглянулся через плечо на Денну. Улыбнулся горько, сквозь слезы:

— Спасибо.

Ответить никто не посмел.

— Пойдем, — наконец непривычно тихо проговорил Сайта, делая шаг вперед и опуская широкую ладонь на плечо безучастного ко всему Короля-Надежды. — Пойдем, брат…

Принц Эльдарион, Денна

Засов, запирающий двери темницы, громко лязгнул, и сидящий на деревянном топчане юноша вздрогнул, выныривая из своих мыслей. Вскинулся, с надеждой и тревогой глядя в открывшийся дверной проём.

Переступивший порог высокий, крепкий южанин, с тяжёлым серебряным венцом на седых волосах, окинул тяжёлым взглядом надменно выпрямившегося пленника. Казалось бы — вот он, враг, сын предателя, подлая тварь, как и все жители Гондора… Но не было в глазах старого воина ни гнева, ни ненависти — только сожаление и тяжёлая, глубоко таящаяся в чёрных глазах боль.

…Он молчал — ожидал ли, что первым заговорит пленник? Не решался ли сказать то, что с безмолвным криком умирало на дне зрачков?..

Он — молчал. И гондорец не выдержал первым.

— Я вижу, мой отец уже прислал свой ответ. Теперь я хочу получить обратно свое оружие, король Ханатты!

Звонкий юный голос прозвучал решительно, твёрдо — лишь едва заметно дрогнул в конце, словно отвечая на метнувшуюся в чёрных глазах боль.

Ханаттанайн долго молчал. Смотрел на пленника — устало, в упор, и юный принц закусил губу, не в силах выдержать этого тяжелого, наполненного тягостной, нечитаемой смесью эмоций взгляда. Закусил — но глаз не опустил.

Тяжело вздохнул король.

— Будь проклят весь ваш народ, мальчик, и будь проклят твой отец, этот подлый убийца, платящий за собственные ошибки чужими жизнями! Неужели родная кровь так мало ценится среди вас?

— Выбирай слова, король! — вскинулся юноша. — Ты не смеешь оскорблять при мне моего отца!

— Отца? — горько усмехнулся ханаттанайн. Пройдя к узкому оконцу, тяжело опёрся о частую решётку. — Твой отец только что прислал нам голову человека, предупредившего Ханатту о предательстве Гондора.

Оглянулся на непонимающе нахмурившегося пленника; плеснуло из глаз горечью и гневом:

— Человека, залогом жизни которого была — твоя жизнь!

Принц пошатнулся. С лица схлынула вся краска, разом, выбелив загорелое юное лицо до меловой бледности.

— Я не верю… — потрясённо прошептал он, слепо отступая назад. — Ты лжёшь!

Король с болью отвернулся.

— Я хотел бы, чтобы это было так, — глухо бросил он, глядя сквозь зарешеченное оконце во внутренний двор крепости. — Как бы я хотел, чтобы это была ложь…

Засмеялся вдруг — тяжело, сломленно.

— Гондор, страна, кичащаяся своей воинской честью… Твой отец, твой король предал всех: священную клятву перемирия, свой народ, свою честь — а теперь и тебя. Мне жаль, что я послушался Защитника и не убил его прямо там, на поле, где он совершил предательство! Что же ты молчишь, сын короля? Что должен делать я сейчас — я, также связанный клятвой, как и твой отец? Я обещал вернуть тебя живым — в обмен на живого Альдира Итилиенского! Ты всё ещё считаешь, что твой отец прав?!

Белый, как полотно, принц с трудом выпрямился. Вскинул упрямо голову, не позволяя сорваться с ресниц бессильным злым слезам:

— Да, — с горькой яростью отчаяния звонко отчеканил он. — Мой отец — король, и он лучше знает, что нужно для нашего народа! Если он решил принести меня в жертву, то не мне оспаривать его решение. Я горд, что смог послужить своей стране, хотя бы так. Мой отец жив, и мой старший брат не позволит прерваться нашей династии! — голос всё-таки сорвался, и мальчишка закусил губу, уже с явным трудом справляясь с бьющим его ознобом.

— В жертву? — в бешенстве развернулся король. В два шага преодолел разделяющее их расстояние, сгрёб пленника за грудки. — В жертву? В жертву своей гордыне, ничему больше!

— Трусливым варварам неоткуда знать разницу между гордыней и гордостью! Убери свои руки, король. Ты вправе меня казнить, но не имеешь права оскорблять!

Южанин медленно разжал кулак. Отступил назад, с лёгким удивлением глядя на мальчишку. Гордая осанка, упрямый голос, в глазах — отчаянный, смертельный страх, в голосе же — ни капли, и спокойным кажется юное гордое лицо.

— Ты намного больше своего отца достоин жизни, мальчик… — беспомощно прошептал король, тяжело опуская глаза. — Мне жаль, что я не могу сохранить её тебе…

Принц распрямил плечи — хотя казалось бы, куда ещё больше? Встряхнул растрёпанной головой, улыбнулся дерзко, бесшабашно:

— Моему отцу лучше знать, кто чего достоин! Ты решил убить меня, заговорив до смерти? А мне казалось, что в Хараде живут решительные люди! Чего ты ждёшь, король?

Дрогнул всё-таки голос — едва заметно. Крошечная блестящая капля сорвалась с ресниц, разбилась о пол. Король Ханатты с болью отвёл глаза. Медленно потянул из ножен клинок.

— Ты прав… Подло заставлять тебя ждать — теперь. Мне жаль, что мы встретились так поздно, Эльдарион, принц Гондора.

Юноша не ответил. Усмехнулся криво, вскинул гордо подбородок, подставляя горло под удар меча.

Нехотя, тяжело король поднял свой клинок. Помедлил мгновение, глядя в расширенные, полные отчаяния и упрямой гордости глаза, читая в них, как в развёрнутом свитке — беспомощную злость, страх перед последней болью, горькую, бессильную обиду человека, преданного тем, кто был не просто отцом — всем миром… Молчаливую горькую мольбу: «не медли же, хватит, пусть всё закончится — сейчас…»

Вспомнил ли — о трёх тягостных днях, что пришлось ждать исполнения приговора спасителю Ханатты?

Меч тяжело рухнул на беззащитную шею.

И…

— Остановись, король Наран!

И замерла, прерванная на середине полёта, стальная молния. Казалось, ещё миг назад не было никого в темнице; а вот теперь он стоит, загораживая собой ошеломлённого неожиданным спасением принца, и смуглая ладонь крепко сжимает руку короля, не позволяя довершить смертельный удар. И солнечным лучом сияет огненная прядь в чёрных, как самая непроглядная ночь, волосах.

— Кто ты? — против воли, потрясённо выдохнул принц в спину незнакомца. Король же только устало покачало головой.

— Чего ты хочешь от меня, Защитник? — горько бросил он. — Ты, должно быть, ещё не знаешь, что сделал с твоим другом его отец?!

— Я знаю, что сделал его отец, — с горечью откликнулся незнакомец, не спеша разжимать железной хватки. И вздрогнул юный принц, ясно расслышав в глуховатом твёрдом голосе немое страдание. — Я знаю, Наран. Но я не знаю, что сделал этот мальчик, что заслуживало бы смерти.

— Проклятье, Денна! — с мукой прорычал король. Неожиданно рванул на себя меч, высвобождаясь от хватки незнакомца — тот не стал даже пытаться удержать — и, размахнувшись, с силой, порождённой гневом и отчаянием, вонзил клинок в низкий топчан. Меч ушёл в твёрдое дерево, как в масло, застыл, мелко дрожа, погружённый до середины. А король без сил опустился рядом с собственным оружием и тяжело обхватил руками голову.

— Проклятье, Денна… — измученно повторил он шёпотом. — Неужели ты думаешь, что я — я! — хочу этого?!! Что я могу сделать? Ты сам слышал, что обещал король Гондора, в чём клялся! Жизнь его младшего сына была порукой тому, что человек, спасший Ханатту, будет выдан нам целым и невредимым! Я обещал вернуть принца живым — в обмен на живого Альдира Итилиенского! Что же — ты предлагаешь и Ханатте нарушить слово, стать, как Гондор, клятвопреступником — пусть и во имя милосердия?! Ты видел, что прислал король в качестве исполнения своей части договора…

Лицо незнакомца в чёрном дрогнуло от с трудом сдерживаемой боли.

— Да, я видел, — с горечью откликнулся он. Поколебавшись, он подошёл и мягко опустил руку на плечо короля. — Я видел, Наран. И лично позабочусь о том, чтобы виновные в этом убийстве не увидели следующего Солнцестояния. Но мальчик не должен отвечать за подлость своего отца. Достаточно уже пролито невинной крови.

— Что же ты предлагаешь? — устало, не поднимая глаз, спросил король. — Я не могу вернуть его в Гондор — живым вернуть не могу, иначе никогда больше не будет веры слову Ханатты, и кто угодно сможет убивать наших друзей, зная, что мы не имеем смелости спросить с убийц законное наказание!

— Ты сам ответил, — слабо улыбнулся Денна. — Ты не можешь вернуть его в Гондор живым. Значит… и не возвращай. А наказание… убийцы не уйдут от него, в этом я даю тебе слово.

* * *

«…младший же сын короля Кариандила сгинул без вести, и не было ему ни погребения, ни могильного камня, ибо отказались харадримы выдать тело принца, сказав так: „Гондор дважды нарушил своё слово, и нет больше веры ему ни в мире, ни в войне. Порукой за жизнь отважного Альдира была — жизнь принца Эльдариона. Ваш король сам определил судьбу своего сына, поставив собственную гордыню — выше жизни его, и жажду мести — выше кровных уз. И потому отныне нет права у короля Кариандила называть Эльдариона своим сыном, как нет у Гондора права называть его своим принцем, и в земле Ханатты будет могила его…“

И с пустыми руками ушли послы из вражеской крепости, встав со склонёнными головами перед королём. И, говорят, ни слова ни промолвил безутешный отец, выслушав о судьбе сына, лишь потемнело ещё больше его лицо. И один ушёл он в свои покои, и не выходил три дня, предаваясь скорби и горьким мыслям…»

Карвин, Тай-арн Орэ

…— По твоему, его гибель была напрасной? — резко спросил назгул.

— Напрасной или нет — какая разница! — с мукой выкрикнул в ответ Карвин. Он мёртв! Или ты считаешь, что его жизнь — приемлемая цена за это клятое перемирие?!

Кольценосец помолчал.

— Своей смертью он купил жизнь сотне тысяч гондорских воинов, — глухо произнёс он наконец. — И в три раза больше — воинам и мирным жителям Ханатты. Считаю ли, что его жизнь стоила этого? Да.

— Что ты можешь знать об этом, южанин!

— Не так уж мало, — ханаттанайн отвернулся. Принялся разглядывать руины, словно видя в обугленных камнях что-то, понятное лишь ему. Помолчал, и закончил тихо, — мне повезло меньше. Я сумел спасти лишь три десятка тысяч своих. Женщин, детей… Вполовину меньше, чем должен был. Да своих воинов столько же. За четыре сотни тысяч жизней — всего лишь топор палача? Завидная судьба…

Карвин побелел, как полотно. Резко шагнув вперёд, он рванул назгула за плечо, сгреб за тунику, подтягивая невысокого южанина к самому своему лицу.

— Не сравнивай! — с ненавистью прошипел он. — Не смей даже сравнивать! Мой брат мёртв! Ему отрубили голову, ему, слышишь?! А ты — ты не смеешь говорить о цене. Ты её не платил. Не смей. Даже. Сравнивать…

Ханаттанайн молча смотрел на гондорца, даже не пытаясь вырваться. На смуглом лице не дрогнул ни единый мускул, и в глазах не было ни гнева, ни страха: только понимание и глубокое, мучительное сочувствие.

— Не платил?.. — невесело повторил он слова гондорца, словно пытаясь вслушаться в их смысл. Прикрыл тяжело глаза. — Быть может, ты и прав, Карвин. Я и сам уже не знаю. Что же касается цены…

Он осторожно высвободился из хватки гондорца. Тот не стал удерживать его, уронил бессильно руки, молча глядя на ханаттанайн. А тот уже распутывал тугую шнуровку, превращающую свободную харадскую тунику в подобие глухой, под горло, гондорской котты. Дёрнул плотный ворот, обнажая шею.

И Карвин потерянно отступил назад.

…Не каждый, кто способен наносить раны, умеет читать следы, что оставляют они на теле. Ещё меньше тех, кто может по застарелому шраму сказать, что за оружие оставило его. Карвин — умел. Впрочем, даже если бы не умел…

…знал — никогда не забудет, не сможет забыть: кровь в сухой пыли, стиснутые в последней муке белые губы, ровный, чистый срез — поперек шеи, на два пальца ниже подбородка…

Он пошатнулся. Сглотнул тяжело. Поднял глаза на очень спокойное лицо назгула.

— Кто ты?.. — выдохнул без голоса.

Тот помолчал.

— Две тысячи восьмидесятый год Второй Эпохи, — наконец глухо произнёс он, не отвечая на вопрос. — Первая Умбарская война. Альдир говорил, ты любил слушать его рассказы об истории Средиземья…

Карвин непонимающе смотрел на него. Спустя полминуты выдохнул судорожно:

— Денна, сын короля Нарана…

Тот молча кивнул. И, не говоря больше ни слова, принялся вновь зашнуровывать свою тунику.

— Значит, это — не просто легенды… — прошептал Карвин.

Южанин в ответ только пожал плечами. Гондорец устало опустил голову. Пнул сапогом оплавленный камень. Взглянул вновь на хмурого назгула, усмехнулся горько, болезненной кривой усмешкой.

— Альдир не воскреснет. Может, и к лучшему. Я вспомнил легенды. Не жалеешь, что взял у Врага кольцо… Денна, сын короля?

Тот прямо встретил его взгляд. Поймал — и удержал, и минуту спустя Карвин, не выдержав, вновь уронил голову.

— Тот, кого вы зовёте врагом, был щитом Ханатте, был — другом и учителем, — глухо проговорил, наконец, Денна. — Я жалею, Карвин. О многом. Но не о том, о чём думаешь ты. Да, твой брат не воскреснет. Ты прав — в этом его счастье. Я никому не желаю той участи, что выпала нам с братьями. Но и — никому не отдам своего права хранить. Альдир родится вновь, через год или через тысячу лет. Вы никогда больше не встретитесь, а если встретитесь — не узнаете друг друга. Но для него ещё будет и новая жизнь, и новая судьба, кто знает, быть может, более счастливая. У всех вас, способных радоваться солнцу и дождю, вкусу хлеба и объятьям женщины, приходящих в мир ненадолго, словно гости, она будет. Для того, кого вы называете «Врагом», не будет больше ничего.

Он резко отвернулся и, на ходу подзывая крылатого коня, зашагал прочь.

Обернулся вдруг через плечо.

— Он тоже считал, что одна жизнь — небольшая цена. На ваше счастье.

* * *

Солнце залило небо лавой, выгнулось, купая брюхо в огненном море, погрузилось медленно за кромку земли, постепенно превращая золото в багрец, а тот — в тёмный лиловый пурпур. Погасло медленно, неохотно. Карвин молча следил, как умирает солнце, и простая походная фляга в руке становилась всё легче. И рассыпались алмазы по чёрному бархату, и бледным тусклым серебром блеснула ущербная, сочувственно глядящая луна… А он всё сидел, не вставая с нагретого солнцем обломка стены, не отводя взгляда, раз за разом прикладываясь к узкому горлышку. И терпкая кровь виноградной лозы была — холодом подземных ключей.

Когда ещё одна тень — невысокая, тонкая, словно сама сотканная из звёздного света — выступила из вязкого сумрака, гондорец даже не потянулся за мечом. Поднял голову, без интереса посмотрел на пришельца — и вновь приложился к почти пустой уже фляге.

— Отойди, пейзаж заслоняешь, — почти не заплетающимся голосом попросил он. — Или ты меня убить пришёл? Погоди, сейчас меч найду…

Призрак — или нет, просто очень бледный юноша с седыми, кажущимися серебряными в зыбком свете волосами — покачал головой. Горько, через силу улыбнулся.

— Нет, что ты… Почему ты всё ещё здесь? Люди боятся Тай-арн Орэ.

— Нда? — ядовито протянул гондорец. — Надо же, странно как — чего бы это им боятся проклятых руин, где когда-то жили живые мертвецы, да и сейчас кто попало по ночам шляется? Тебе-то самому хоть двадцать лет есть? Родители знают, что ты по заколдованным развалинам бродишь?

— Двадцать? Да… двадцать как раз есть, — невесело откликнулся юноша.

Карвин вытаращился на него, даже слегка протрезвев.

— Что? Погоди-погоди… Так ты не?.. Ты кто вообще такой, парень?! Откуда взялся?

— Я… — смешался пришелец. Он так и стоял перед ним, по-прежнему загораживая вид на восходящую луну, и казался сейчас даже младше озвученного возраста. Теребил бессознательно тугой ворот своей чёрной туники, словно та мешала ему дышать. — Прости, я не хотел тебя запутывать. Мне действительно двадцать, но это не…

Тряхнул головой и пояснил уже твёрже, тихо и печально:

— Я пришёл сюда в середине второй эпохи, — вздохнул тяжело, оглянулся с тоской, — тогда это были не развалины… Музыка ветра и пламени, застывшая в камне, воплощённая древняя сказка. Люди запада не видели даже сотой части его красоты — последние годы это была военная крепость…

Он замолчал неловко, глядя на растерянного гондорца. Тот смотрел на него не как на привидение даже — как на порождение похмельного бреда. А может, и впрямь считал таковым, кто разберёт. Тряс головой, разглядывая тонкие, не эльфийские, но и не человеческие как будто, черты лица, кривился озадаченно.

…Дивное видение же тем временем всё-таки шагнуло в сторону, хотя целенаправленно надирающийся воин о просьбе не заслонять пейзаж явно уже позабыл. Подошёл к обломку стены, блестящему в лунном свете маслянистым антрацитовым сколом. Опустил на миг густые ресницы; дрогнуло в мимолётной гримасе боли юное лицо. Тонкие пальцы скользнули, едва касаясь, по закопчённому обломку — так мог бы провести по щеке статуи, по гобелену с дорогими лицами…

Гондорец, наконец, сложил два и два. Озадачено вскинутые брови расслабленно вернулись на место, он удовлетворённо глотнул из фляжки. Отдышался. Кивнул собственным мыслям.

— Назгул? — с мрачной иронией поинтересовался у пришельца. Прозвучало почти как оскорбление; по крайней мере, звучало именно с той, характерной, интонацией. Тот не обиделся. Оглянулся через плечо, кивнул серьёзно. Гондорец хмыкнул ещё раз.

— Кольцо покажи.

Вот теперь пришелец все-таки удивился. Обернулся, глядя растеряно на гондорца… на флягу в его руке… на меч, небрежно опёртый о камень рядом… В светлых, словно сотканных из звёздного света, глазах плескалась растерянность, и казался он совсем юным — юным и до беспомощности хрупким.

…Был ли таковым — на самом деле?..

Поколебавшись, он молча протянул вперёд праву руку. Лишь на миг блеснул на пальце тонкий перстень: светлая сталь безо всяких узоров, мерцающая в тёмной глубине камня девятилучевая звезда… Блеснул — и исчез. А он опустил руку, смотрел на гондорца выжидательно, серьёзно. Только запахнулся, неожиданно зябким движением, в свой плащ, сам становясь мазком мглы на фоне чернильного неба.

— Назгул, — равнодушно подытожил воин. И вдруг разразился протяжным, злым хохотом, переполненным какой-то звериной, безнадёжной тоской. — Ну что за жизнь! Целая толпа назгулов вокруг — и ни одна сволочь не хочет убить! Ладно, балрог с тобой, назгул так назгул. Садись, выпей со мной, что ли…

И, резко оборвав смех, махнул зажатой в руке флягой на камень рядом. Подтянул к себе прислоненный к камню меч, но из ножен вытаскивать не стал: бросил под ноги, поближе к себе. Несмотря на развязный тон и не вполне твёрдые движения, пьяным он не казался. Трезвым, впрочем, тоже.

А чёрный признак, который не был ни призраком, ни даже чёрным, действительно подошёл, опустился рядом на антрацитовый обломок. Поморщился едва заметно, но флягу все-таки взял. Жидкости в ней оставалось хорошо если четверть. Пригубил нехотя.

— Как зовут-то? — устало, без особого интереса спросил Карвин, дождавшись, пока назгул вернёт ему флягу.

— Элвир, — просто, безо всякой рисовки, откликнулся тот. Гондорец ядовито прищурился:

— И всё? А как же все эти ваши… Девять воителей и королей? С воителем я сегодня уже общался, хорошо сохранился за семь тысяч лет. Короля-Чародея Белая Дева на голову укоротила. А вы сами, кстати, вроде как должны были сгореть в Ородруине, но горелым ты не выглядишь, так что балроги с вашей непонятно-когда-кончиной. А с прозвищем вот как? Есть, или не досталось?

Элвир вздохнул. Непонятно вздохнул — то ли расстроенно, то ли раздражённо. Помолчал.

— Пусть будет… Король-Звездочёт.

— Ага… — равнодушно согласился Карвин. — Пусть будет. Ещё один король. Ну ты уж извини, вставать кланяться не буду. Пей, король. Дрянь вино, ну да балрог с ним. Пей, отметим подписание перемирия. В Ханатте радость — войны не будет, в Гондоре радость — казнили предателя. Все счастливы. Ну пей, чего ты смотришь? Нет? Тогда отдай сюда…

Медленно стелились по выжженной равнине зыбкие бесплотные тени. Кто заметит ещё две, сидящие бок о бок на осколках рухнувшей антрацитовой башни? Кто поймёт, что блестит в лунном свете: призрачные светильники, звёзды мёртвых — или слёзы? Кто поймёт…

…Двое сидели на руинах мёртвой цитадели. И слушали руины тягостный, горький разговор, и молчаливым свидетелем скрепляла свою печать южная ночь: было… помню…

Двое — сидели.

* * *

Вечность текла сквозь ночь, вымывая угольную черноту из тяжёлого бархата. Медленно гасли звёзды, первыми выцветавшие в едком предутреннем щёлоке. И во фляге оставалось — на донышке. Сидящему на обломке стены человеку и того, что уже выпито, было бы достаточно, чтобы лежать бревном. Но — не было. Трезвым был горький, тоскливый взгляд, трезвым голос, лишь немного более неторопливый, чем обычно, на почти восточный манер растягивающий гласные. Память была — трезвой. И с этим поделать ничего было нельзя.

А сюрреалистичный, невозможный диалог врага с врагом, смертного с бессмертным всё больше превращался в монолог, и молчал седоволосый юноша, зябко кутаясь в плотный плащ, и общая, на двоих одна боль плескалась в глазах: в стальных, опухших от долгих ночей без сна и непомерных доз вина, мёртвых глазах человека; в серо-зелёных, словно зыбким звёздным светом переполненных немой мукой, слишком живых глазах Чёрного Призрака. Одна боль, одна вина, одно тоскливое, отнимающее последние крупицы надежды, желание — проснуться. Разорвать чудовищный, невозможный кошмар. И плакала где-то далеко призрачная струна, и звёздный свет мешался со струящимся от развалин сиянием, и не было у одного уже сил говорить, как у другого — замолчать.

Карвин в очередной раз приложился к фляге. Усмехнулся криво:

— Вот, всё стало, как он хотел. Я законный, любимый сын, надежда и гордость, опора в беде и в старости… Видишь, парень, как удачно всё сложилось.

Он задохнулся, сгорбился, глядя куда-то под ноги слепым безнадёжным взглядом. Втянул воздух сквозь зубы — судорожно, через силу.

— Всё, как хотел…

Элвир тяжело опустил веки.

— Не думай так, не надо…

— Как — так?

Горькая, дрожащая улыбка:

— Ты сам знаешь…

— Знаю! — рявкнул вдруг Карвин. Провёл ладонью по лицу, чуть было не выплеснув на себя остатки выпивки. Опустил руку, уставился бездумно на оплетённую кожей флягу. — Знаю, и думать буду, и скажи ещё хоть слово…

Взгляд его нашёл лежащий на земле меч. Недвусмысленно, почти с надеждой: ну давай, скажи что-нибудь — нелюдь, тварь, исчадие мрака, дай же мне повод…

…Назгул не сказал. И человек поник, теряя всякий интерес к собеседнику так же быстро, как минуту назад вспыхивал гневом. Заговорил вновь, после долгого, тягостного молчания — и сиплым, глухим был его измученный голос:

— Тебе не понять… Я был старшим. Не лучшим, просто — старшим. Думал — и умру раньше, он ведь не был воином, не должен был даже оказаться при армии…

Он устало закрыл глаза. Элвир не ответил, и ночь слушала тоскливую эту тишину, и в призрачные звуки несуществующей лютни вплетались тихие стоны свирели, словно — плакал кто-то в пустоте, плакал за тех двоих, что плакать больше — не умели. Прошли бесконечные — мгновения? Часы? Сдвинулись звёзды на опрокинутой чаше небес, померк серебряный свет, и лишь тогда один из них заговорил вновь:

— Никогда не прощу себе…

И — не поняла ночь, кто из двоих произнёс это.

А Карвин уже говорил вновь — медленно, через силу, словно продираясь, каждым невыносимо-тяжёлым словом, сквозь густую липкую трясину.

— Я всегда защищал его, сколько себя помню… — запнулся, словно задохнувшись воздухом. Провёл ладонью по лицу. Начал снова — медленно, тяжело:

— Нет, не всегда… Странно так вышло. В первый момент, когда только увидел его… Смотрел — и не мог понять: чем он лучше меня? Почему у него есть всё, а я лишён даже того, на что имеет право любой человек? Почему у него есть отец, есть титул, принадлежащий ему по праву, есть имя, которое он носит с гордостью? Только потому, что мою мать князь просто любил, а на его — женился? Как же я ненавидел его тогда… Ни словом, ни делом не показал — кто он и кто я! Но… Мне казалось — это он, только он виноват в том, что я — бастард и всегда останусь для отца всего лишь «сыном случайной любовницы». Презирал его — за тихий голос, за неумение возражать отцу, за то, что вечно прятался в библиотеке, вместо того чтобы тренироваться на ристалище. Не понимал, как можно всеми силами стараться даже не прикасаться к тому, что мне самому пришлось завоёвывать кровью. Трусом считал…

Он тяжело вздохнул. Поднял воспалённые глаза, слепо вглядываясь в светлеющий горизонт.

— А потом мы нарвались на свору собак. Их тогда много было, сразу после войны: сбивались в огромные стаи, рвали порой даже вооружённых рыцарей. С нами был воин отца; я видел потом, что от него осталось. Нам он приказал бежать к деревьям — мы и побежали. Альдир первым, и меня за руку тащил, а я всё пытался оглянуться… Помню, бежал и думал: «какой же ты князь, если даже от каких-то собак…» Наверное, потому и не успел залезть. Когда сдёрнули за ногу, успел проколоть пару глоток — а дальше сшибли с ног, нож улетел куда-то…

Карвин помолчал. И закончил глухо, резко:

— А потом он спрыгнул с дерева, с этим своим убогим кинжалом, который я и за оружие-то не считал… И стоял надо мной, пока не прискакал князь с воинами. Мы считали потом. Десять вонючих трупов. Троих я заколол, помню. Может, и больше, кто теперь разберёт. А Альдир был в крови весь, не поймёшь — где его, где собачья… И глаза… страшные глаза. Словно не он — его убивали. Десяток раз, снова и снова.

Элвир зябко передёрнулся. Не произнёс не звука: не нужен был сейчас Карвину собеседник. Только — слушатель.

А тот покосился на назгула. Улыбнулся криво, горько.

— В ту ночь я впервые услышал, как он кричит. Слуги тоже слышали, но никто не пришёл — князь запретил, характер в нём воспитывал, х-ха! А он плакал мне в грудь и повторял только, как было больно… А я укачивал его на руках и пытался понять, как мог его ненавидеть, как — и за что… Я потом уже понял, что он не про собачьи укусы говорил. Что ему собаки, он руку себе разрезал — сам, до костей. Я бы не смог. А эти клятые сны — они его убивали, пили из него силы. Потом уже, когда гостили у тётушки, одна местная старуха подсказала мне пару травок… Они помогали. Немного. Но всё равно — я видел, насколько ему плохо было каждый раз, когда приходили эти… видения.

А потом как-то так и пошло. Он был сильнее, всегда сильнее меня. Лучше во всём. Но — не в том, что касалось умения себя защитить. Он был — хрустальным светочем, волшебным фиалом Галадриэли. Толкнуть, бросить на камни — много ли надо? А я стал ему щитом. Ты чего? Холодно? Тоже мне, «Чёрный призрак»… Нет, я не один такой, конечно, был. Других тоже было немало, видели же, видели многие. А уродов, которым чужой свет — что иголка в глазу, всё равно было больше.

Он редко дрался; за себя — никогда. А я… ну что ты так на меня смотришь? Ну да, я дрался за него — тогда, ещё в первый год, один раз даже всерьёз. И потом, после того, как он… руку себе. Князь, конечно, всё представил как несчастный случай. Но дети проницательнее взрослых, наверное. Или просто — честнее. Их родители боялись отца, но всё-таки уважали. Эти — просто боялись. Вот и мстили, кому могли: по-своему, когда знали, что им ничего не будет, что никто не поймёт, кто кинул камень. Отец даже не пытался вмешаться — это тоже называлось «воспитывать характер». А он просто молчал, даже не думал защищаться. Сказал мне однажды: «Зачем, они же правы, я и впрямь трус…» Поэтому за него дрался я. Это взрослые не могли найти виновников, а я находил, и учил каждого, что такое трусость и что такое мужество. И они, конечно, тоже…

Он усмехнулся вдруг криво:

— Они чаще. Всё-таки — дети воинов, с колыбели с оружием… Пару раз досталось крепко. Но я не жалею, и тогда не жалел. А вот Альдир пугался каждый раз, словно меня насмерть зарезали. И всё пытался заставить меня прекратить заступаться за него. А меня это злило, как же меня это злило! Мне всегда казалось, что это моё право — защищать его, если уж он сам не может. Стать ему щитом…

Элвир вновь вздрогнул — на этот раз уже заметно не от холода. Карвин взглянул на него, осёкся. Проговорил медленно, не отводя глаз от белого, в мел, лица назгула.

— Вот и он так же… Что ж такое с этим клятым щитом?

Элвир резко отвернулся.

— С щитом — ничего… — упал в ночь горький, срывающийся шёпот. Просто эти слова… Их сказал однажды, очень давно, один… человек. — он подавился судорожным вздохом и закончил совсем без звука. — И тоже — не смог защитить…

Меж развалин повисла тяжёлая тишина. Даже ночной ветер рухнул вниз, приник к обожжённым камням, застыл испуганно, боясь потревожить давнюю, не стихающую — не способную стихнуть — боль. Карвин молчал, только кадык на горле судорожно ходил вверх-вниз. Назгул же и вовсе — замер, ссутулился, спрятался в тень собственного плаща, сам сливаясь с ночными тенями.

И нарушил молчание вновь Карвин.

— Очень давно… — с глухой тоскливой ненавистью пробормотал он. — Значит, опять эти сны…

Вздохнул судорожно, прижал ладонь к глазам. В глухом голосе стыла тяжёлая, горькая, как пепел, тоска:

— Никогда не прощу себя, что не утащил его силой… Чувствовал же, что он задумал что-то страшное… И не сделал ничего.

Элвир молча закрыл глаза, пряча за дрожащей завесой ресниц боль, от которой самому не было и не будет избавления. Не посмел — утешить. Знал: не помогут слова, и не залечат эту рану ни годы, ни новые потери. А Карвин уже справился с собой. Тряхнул головой. Покосился на напряжённое лицо слушателя. Вздохнул и предложил устало:

— Выпьешь ещё?

Посмотрел на покачавшего головой назгула. Пожал плечами и сам приложился к фляжке. Несколько минут в руинах стояла тишина.

— Я хотел дать клятву верности, — вдруг просто и буднично сказал он. — Не вассальную, а просто… Мальчишеская дурь. Не помню уже, что было; вспылил, сказал, что он может сколько угодно просить, а я всегда буду его защищать, и пока я жив, ему никто не посмеет причинить вреда. А он улыбнулся так странно… Грустно. Как взрослый пустому детскому обещанию. Вот тогда и хотел. Начал было даже говорить. Не помню уже, где услышал эту клятву, у вас её тоже наверняка знают — считается, что преступивший её обязательно умрёт. А он вдруг побелел, и рот мне ладонью закрыл. Крикнул что-то вроде: «Не надо, я верю!». А мне страшно было, никогда раньше так не было, даже когда собаки рвали — потому, что страшно было ему. Я видел его у него в глазах — этот смертный ужас, словно я не пару фраз из глупой легенды пытался сказать, а… не знаю, по меньшей мере, убить его собрался, прямо здесь и сейчас. Обещание я тогда всё-таки дал, — он криво усмехнулся, — не давать никому и никогда никаких клятв, разве что вассальную.

Он вдруг со стоном уронил голову в ладони.

— Как тебя там… Элвир? Скажи, неужели это возможно? Неужели он уже тогда знал, что умрёт — так?.. Если бы я дал клятву, то пережил бы его на пару дней. Хотя кто знает, может, за века она и потеряла силу? Может, зря я тогда послушался, не договорил, как считаешь?

Элвир судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Обхватил себя за плечи, с трудом справляясь с болезненным ознобом.

— Если бы ты дал клятву, он бы умер, зная, что убивает и тебя, — еле слышно проговорил он спустя минуту, овладев наконец собственным голосом. — Ты правда хотел этого? Он ведь и так считал себя предателем… Неужели нужно было и тебя добавить в список того, что он не мог себе простить?

Юный голос вдруг дрогнул, сорвался. Назгул резко встал, беспомощным жестом кутаясь в плащ.

— Я не знаю, видел ли он свою судьбу, Карвин. Может быть, и впрямь… Это страшно — знать, как ты умрёшь, я помню, я тоже прошёл через это. Но не страшнее, чем жить, зная, что мог спасти — и не спас, опоздал на несколько мгновений, и ничего, никогда уже не исправить.

Он замолк на миг, кусая губы. Казалось, слова душили его, словно раскалённый воск, залитый в горло. Провёл дрожащей ладонью по лицу, и — поспешно уронил руку, словно испугавшись — не слабости своей, а её зримого проявления, видимого знака боли, что больше не была своей, становясь — общей. Вновь тяжело опустился на всё ещё более тёплую, чем окружающий воздух, стену. И голос его, когда он вновь заговорил, был не громче ломкого шелеста степной травы:

— Я должен был успеть… Это я виноват. Должен был успеть к нему, должен был понять, что происходит… Когда он пришёл — сюда, и говорил, словно прощался… Я знаю, мой побратим прав, это — плата за возможность прекратить войну, и кровь его — откуп за жизнь Ханатты и Гондора… Но я тоже никогда себя не прощу.

— Не прощай, — равнодушно согласился Карвин. — К балрогам вашу войну, и Ханатту вашу с Гондором туда же. Вся эта ваша крысиная грызня не стоила и капли его крови. Но теперь-то что, войны не будет, вот и хорошо, он рад был бы…

Замолчал. На запылённом лице не было уже даже горя — только тяжёлая, свинцовая усталость, серый пепел яростной лавы, что ещё днём сжигала дотла, но так и не нашла выхода ни в бою, ни в смерти. Молчал Кольценосец, молчала ночь, прислушивалась горько, страдальчески, и рыдала — едва слышно, на грани восприятия — простая тростниковая свирель…

Ночь — молчала.

Двое, объединённые общей болью — не могли. И понимали это — тоже оба.

— А я даже напиться не могу, — с глухой звериной тоской вдруг усмехнулся Карвин. — Не берёт. Да какая разница, впрочем… Я и спать не могу. Стоит закрыть глаза — вижу его… там.

Элвир с болью отвёл глаза.

— Не надо напиваться, — тихо попросил он. — Это не поможет… я знаю.

— Пробовал?

Назгул молча кивнул. Глаза казались бездонными омутами, и боли в них было — до краешка, вровень. Боли — и мучительного, острого сочувствия.

— И я пробовал, — устало согласился после неловкой паузы гондорец. — Дерьмо это всё. А может, ну их к балрогам, а? У Турина вон нашёлся чудесный выход. Мерзость, конечно, но мне уже как-то всё равно. Так, где бы тут меч вкопать-то? Стекло, а не камень! Плавили вы его тут, что ли? Да ладно, по-моему, закапывать рукоять — это уже пошлость. Можно и просто упереть, так даже лучше… Может, решат, что я споткнулся, х-ха!

Он хрипло, лающе рассмеялся, потянулся за валяющимся на земле клинком; и лишь сейчас стало понятно, что он все-таки пьян. Пьян в колоду, в хлам, в дрова. Лишь голос всё ещё оставался трезвым, чётким — разве что чуть более глуховатым и растянутым, чем в начале разговора.

Элвир поспешно перехватил его руку. На белом, в мел, лице жили, казалось, одни глаза — распахнутые сухие колодцы немой муки. Отпихнул ногой меч подальше. Судорожно, словно ища опоры, вцепился в обвивающего рукоять собственного клинка крылатого змея.

— Тоже вариант, — с кривой улыбкой согласился Карвин. — Даже лучше. Не стесняйся. А хочешь — я в тебя тоже потыкаю, чтобы всё честно? Кстати, тебя убить-то можно?

— Можно, — открыл наконец рот Кольценосец, ответил — сдавлено, хрипло, с будничной простотой открывая одну из многовековых тайн. И, продолжая удерживать Карвина за руку, отпихнул меч уже в полную недосягаемость. Отпустил наконец равнодушную ко всему безвольную кисть; только для того, чтобы мягко нажать на плечи, понуждая собеседника сесть обратно на камень. Уточнил хмуро, — но ты в таком состоянии точно не сумеешь.

— Ха! — гондорец, похоже, всё-таки сумел наконец добиться желанного состояния, которое метко назвал «надраться». Голос стремительно терял разборчивость, тело слушалось уже с явной неохотой. Он потянулся было снова за клинком. Промахнулся. Откинулся назад, раскидывая руки по каменному обломку. Уставился куда-то вверх. — А действительно, может, и впрямь? Давай, вспомни, что ли, как мы вас на Кормалленском поле…

Элвир тяжело вздохнул. Покачал головой, улыбнулся невесело, понимающе. Человек покосился на него с любопытством и лёгкой, подстёгнутой алкоголем досадой:

— А как у вас было насчёт эээ… пережитков человеческих привязанностей?

— Не надо!

Белеть дальше было уже некуда; у назгула как-то получилось. Выдох получился больше похожим на вскрик умирающего ветра. В голосе на миг метнулась такая боль, что даже стремительно пьянеющий Карвин встрепенулся, приподнялся тревожно на локте.

— Эй?..

Элвир мотнул головой. Алая струйка на тонких губах казалась в лунном свете — чёрной. Втянул воздух сквозь стиснутые зубы — прерывисто, спазматически, с трудом сдерживая ознобную дрожь:

— Он был моим соратником. Моим братом. Ты хотел спросить, что у нас насчёт дружбы? Я не знаю, у вас слишком для многого нет правильных слов. Я умер вместе с ним тогда, в Пеленноре — и продолжаю умирать каждый час, пока он остаётся здесь, между жизнью и смертью. Каждый из нас умирает. Его больше нет — потому что двадцатилетняя девочка, на которую он не сумел поднять руку, не прислушалась к голосу милосердия, хотя только о нём вы, воины запада, и говорите. Потому что он остановил свой удар, а она — нет.

Он прерывисто вздохнул и замолчал. Задохнулся, как кровью, собственными словами. Зажмурился. Тонкие пальцы обморочно потянули тесный ворот, вцепились, словно пытаясь разорвать невидимую удавку.

— Ты действительно хочешь ещё раз втоптать его имя в грязь — просто ради желания убежать от боли? — выдохнул уже без голоса. Не было, не могло быть голоса — у того горя, что три тысячелетия немо кричало в пустоту, не было слов у муки, которая обжигала, не унимаясь ни на миг, обугленные хрупкие связи между душами.

…не было — и не будет.

…Карвин медленно сел. Растерянно провёл ладонью по собственным волосам, взлохматил затылок.

— Прости… — беспомощно проговорил он наконец, глядя на собственные пустые ладони.

Элвир промолчал.

Сглотнул тяжело. Медленно, словно действительно преодолевая боль, вздохнул.

— Тебе будут врать, — тихо, горько проговорил он наконец. — Нет, не так… Тебе будут говорить правду — но эта правда их, не твоя. Ты не забудешь, и боль не станет меньше. Это жестоко — но любовь не умеет умирать… И это, наверное, по-настоящему страшно… Все говорят, что не умирает только надежда — но это тоже неправда, я теперь знаю. Надежда умирает. Быть может, одной из самых последних… Любовь — нет.

Он замолчал, ссутулился, пряча дрожащие руки под всё отчётливее вырисовывающийся на фоне светлеющего неба плащ.

— Попробуй немного поспать, если сможешь. Тебе не будет сниться казнь, я обещаю тебе. Потом — наверное… Но сегодня я справлюсь. Пустишь меня в свой сон?

Гондорец долго молчал. Если и вспомнились ему легенды о чёрных всадниках, похищающих души, то говорить он о них не стал.

— Пущу, наверное, — посидел хмуро, глядя куда-то в сторону. — Странный ты, парень… почему вы такие?

— Какие?

— Не такие, как в легендах.

Кольценосец горько усмехнулся.

— Разве это не ответ?

В ответ он получил только пьяный, такой же горький, как и у себя самого, смех.

— Действительно…

Карвин тяжело вздохнул. Потёр ладонью затёкшее лицо. И, не заморачиваясь поисками подходящего места, вновь откинулся на полюбившийся обломок стены.

— Доброй ночи, легенда. Не сгори утром, а то солнышка вы тоже не переносите…

Вдруг засмеялся тихо, без веселья:

— Спать в Барад-Дуреее… — он душераздирающе зевнул, и последний слог протянулся долго, вульгарно. — Под охраной назгула…

Улыбнулся блаженно.

— Нет, все-таки я, похоже, надрался!

Зевнул ещё раз. И закрыл-таки глаза, закутываясь, как в одеяло, в собственный плащ.

Элвир осторожно положил руку на ему на лоб. Вдохнул сочувственно, когда человек передёрнулся — прикосновение Кольценосца, вечно стоящего на границе между жизнь и смертью, смертную плоть обжигало, словно лёд.

— Не бойся, — тихо попросил он. — Потерпи немного. Ты так измучил себя… Я, наверное, не справлюсь, не притрагиваясь…

Человек сонно кивнул. Сбросил-таки невольно чужую ладонь — но уже не вздрогнул, когда тонкие пальцы вновь пробежались по его вискам, легли на грудь, успокаивая неровно, на болезненном надрыве бьющееся сердце. Напряжённое лицо Кольценосца казалось спокойным, непроницаемым — только ресницы вздрагивали болезненно, да закушенная до тонкой алой струйки губа казалась ярким цветным мазком среди серебристых струй тумана и клоков ночной мглы. И медленно, ровно вздымалась грудь лежащего на обломке стены человека.

Над Мордором поднималась алая заря новой эпохи.

Карвин, 20 лет спустя

…Карвин мрачно пнул оплавленный камень, поворошил мечом в костре и, выругавшись, хлебнул из фляги. Объёмная, на полторы пинты, она была уже наполовину пуста. Ещё две, почти полные, висели в чересседельных сумках мирно дремлющего коня, но душу не грели. По причине простой и прозаичной: не обладает обычная вода из ручья такими свойствами.

Он ещё раз выругался. С болезненной гримасой потёр опухшее запястье, туго перетянутое в несколько витков верёвкой. Сперва одно, потом другое. Кожа под верёвкой была стёрта уже до живого мяса. Сплюнул зло на оплавленные камни. И снова приложился к фляге.

Шагов за спиной не услышал. Просто — легла на плечо тонкая ладонь, а другая осторожно вынула из замершей руки выпивку.

— Не надо больше, — серьёзно попросил тихий юный голос. — Тебе хватит, Карвин.

— Ага…

Он помедлил. Поднял руку в требовательном жесте. Дождался, пока щелкнет болтающая на цепочке пробка, а сама фляга ляжет обратно в ладонь, и, на ходу нащупывая нужный крючок на поясе, неторопливо поднялся на ноги. Обернулся.

— Знаешь, парень, а я собирался уже разнести тут заново всё по камешку. Три дня! Вы тут то толпами бродите, не даёте человеку спокойно напиться, то не дождёшься! Где ты был?

Губы Элвира невольно дрогнули в слабой улыбке.

— Прости, мы не думали, что это так серьёзно. Сейчас есть дела в другом месте… Не обижайся… нам сейчас не до Гондора.

— А зря, — со злостью откликнулся Карвин. — Хочется надеяться, что эти ваши дела в другом месте — хоть что-то стоящее, а не коллективный визит в бордель.

Он осекся, глядя на разом погрустневшее лицо юного Кольценосца. Вздохнул медленно, тяжело.

— Прости. У нас дрянь дело. Сегодня была последняя ночь, когда я мог ждать. Не надеялся уже, что хоть кто-то из вас придёт. А больше рассчитывать, кажется, уже не на кого.

Элвир отвернулся.

— Всё так плохо?

Прошелестели по камням почти неслышные шаги. Привычный уже Карвину жест — мягко провёл в приветственном жесте по обломку черной скалы, замер на миг, словно разговаривая безмолвно с кем-то. Затем, вздохнув, подошёл к коню воеводы, протягивая ладонь с невесть откуда появившимся сухарём.

— Хуже, — выдохнул Карвин в спину назгулу, глядя, как его верный скакун без колебания берёт угощение. — Хуже, чем плохо. Элвир… Почему всё-таки сегодня пришёл?

Тот оглянулся через плечо. В глазах метнулась боль.

— Не знаю. Показалось — ты в беде. Я… я боялся не успеть.

— Нда… — задумчиво протянул Карвин. — Что ж, спасибо.

Помолчал.

— Поганый день. Сегодня брату было бы сорок. Такой вот… юбилей.

Вздохнув, он отцепил от пояса только-только повешенную туда фляжку и принялся вытягивать пробку. Если и был он пьян, то на верности движений это не отражалось никак. Протянул флягу назгулу.

— Выпьешь со мной?

Тот покачал головой.

— Нет, прости. И тебе тоже хватит. Ты уже набрался, только сам ещё не замечаешь.

Карвин только отмахнулся. Приложился к горлышку, сделал крупный глоток и, отдышавшись, философски бросил:

— Вот тебе обратная сторона солдатской гордости. Не лезет уже эта пакость, а надраться никак. Голова ясная, как никогда. И впрямь, что ли, день рождения? Брат не любил, когда я пью.

Элвир медленно опустил опустевшую ладонь. Конь, поняв, что нового угощения не будет, разочарованно фыркнул и принялся обнюхивать его одежду, а назгул застыл, только напряглись напряжённо плечи.

— Так есть повод, кроме юбилея? Карвин, чем я могу помочь?

Гондорец в ответ на это только зло хохотнул. Резко вколотил затычку обратно в горлышко, одним движением бросил флягу на пояс.

— Повод? Повод скоро будет у вас. Когда на все крупные приморские города Ханатты и Кханда с моря полетят зажигательные снаряды. Кстати, там вроде ещё какая-то магическая пакость, ну и мелочи вроде зачумлённого мяса. Отдельно от зажигательных, понятно.

Элвир обернулся — рывком. Распахнулись в шоке светлые глаза.

— Что?.. — выдох — без голоса, одними губами.

— Сядь! — рявкнул воин. Сейчас, переступивший порог сорокалетия, он казался рядом с хрупким Кольценосцем старше на целую вечность. — Что слышал, то и полетит. Карты и прочие бумажки где-то там, в сумках, я в этом не разбираюсь и разбираться не намерен. А теперь слушай и не перебивай. У меня времени до рассвета. Нет, меньше.

Он перевёл дыхание, наблюдая, как Элвир слепо, словно во сне, нащупывает обломок стены, как медленно опускается на антрацитовую обугленную поверхность. Решительно ткнул в него пальцем.

— У вас будет дней десять. Быть может, больше. У Гондора сейчас проблемы — у нас, видишь ли, всё высшее командование пропало, вместе с картами, разумеется, и планом операции. Ну, как пропало — сегодня утречком найдут всех, в рядочек разложенных в тайном укреплённом лагере. Пока они найдут виновных, пока проверят, не утекла ли информация к противнику… может, и больше, чем десять. Но я бы не советовал рисковать.

Он поймал ошалелый, растерянный взгляд Элвира. Тот выглядел совершенно пришибленным и, судя по взгляду, то ли пытался прийти в себя, то ли уже мысленно пересказывал братьям услышанное от гондорца. Карвин умолк, задумчиво взлохматил ладонью затылок.

— Дааа… Вот и всё, собственно. Что ещё хотел сказать… Неладно в Гондоре. Наместник, тварь колдовская, короля похоже то ли убил, то ли околдовал — но правит теперь явно он, а не государь Ариандил. Знаю, не ваши это проблемы — но если сможете помочь уморить эту сволочь, буду благодарен. В Гондоре войны почти никто не хочет — тем более, такой войны. Но сражаться с вами будут насмерть: семьи всех командиров старше десятника гостят, как это принято говорить, в личном замке наместника. Для безопасности жен и детей верных слуг государевых, х-ха! Так что вам придётся или сначала освободить их… Или убить всех старших командиров до единого. На свободу заложников отпускают только в случае смерти воинов. Ты будешь что-нибудь говорить, Элвир, балрог тебя подери?!

И, поскольку Элвир молчал, вцепившись пальцами в край своего импровизированного кресла, он резко шагнул вперёд, и схватил его за хрупкие плечи, и встряхнул за эти плечи, заставляя посмотреть на себя…

…задохнувшись, отшатнулся назад, окунувшись на миг, как в омут, в серебро переполненного болью взгляда.

— Прости… — прошептал назгул. Опустил голову, пряча глаза. — Прости, я… Это просто память. Я сказал братьям, они уже летят на юг. Что с семьями? Ты сказал — замок? Ты знаешь, где он? Как укреплён?

— Эээ…

— Всё, вижу. Подожди, дай мне ещё минуту…

Карвин подозрительно покосился на него. Поколебался мгновение — и всё таки сел рядом.

— Что видишь-то, не понял?

— Замок. Ты хорошо оцениваешь здания, сразу — как крепость, которую нужно взять приступом… Денна с Сайтой в восторге. Я не умею так — вижу в первую очередь красоту…

— Видишь? Подожди, парень, да я же не сказал ещё ничего?

Элвир качнул головой. Улыбнулся через силу белыми губами:

— Ты — представил… Захотел, чтобы я увидел. Нам этого достаточно. Мы не читаем мысли, но…

— Плевать, — грубо оборвал его воин. — Читай, если нужно. Взять сможете?

Элвир опять прикрыл глаза, прислушиваясь к неслышным для гондорца голосам братьев.

— Сможем, — решительно кивнул он минуту спустя. — Самое позднее через восемь дней они будут на свободе. Что-то не так?

И опять метнулась — одновременно с тревожным вопросом — в светлых глазах боль — и страх. Страх не за себя, страх, который воин Гондора успел заметить в этих глазах в первые мгновения, до того, как пришедший на руины Кольценосец не понял, что давний почти-приятель просто пьян, а не ранен и не умирает. Вздохнул тяжело.

— Всё так. Всё так. Хорошо. Вы главное — вытащите их. Обещаешь?

Дождался тревожного кивка — страх не спешил уходить, клубился в распахнутых звездных озёрах, тревожно искал, где кроется не замеченная пока чужая гибель. Улыбнулся через силу.

— Ну вот и ладно. Знаешь, а я ведь после… Казалось порой, что живу не своей жизнью. Проживаю ту, которую должен был прожить Альдир. Наследник, герой, главнокомандующий… Жена-полуэльфийка — ненавидел квэнья, когда брат на нём начинал бредить, так теперь всё равно мне мозги им день-деньской клюют. Две девчонки — а мечтал парней… Теперь вот предаю свою страну, как он. И знаешь — совсем не чувствую себя предателем. Только вот страшно, наверное, так же… Или нет? Он всегда был отважнее меня…

Элвир вдруг резко повернулся. Плеснуло из измученных глаз не страхом уже — смертным ужасом, слепым удушливым отчаянием.

— Карвин! — и дрожат, дрожат тонкие пальцы, которыми — на лютне бы играть, перо и резец держать — не меч… Дрожат, и трещит рукав под мёртвой панической хваткой.

— Ну да… — тихо, виновато пробормотал воин, отводя взгляд. — И это тоже. Ты прости, Элвир… Придётся всё-таки тебе. Если меня с собственным клинком в горле найдут, девочек моих… А запасной вариант… Не хотел бы я себе такой смерти, ты прости уж. Эй, парень, ты чего это?!.

Элвир обморочно шатнулся, тонкие руки судорожно потянули за ворот. Дёрнул головой, словно пытаясь — и никак не в силах высвободиться из удавки.

— Эк тебя… — растерянно пробормотал гондорец, поддерживая Кольценосца за плечо. Встряхнул, ухватил за подбородок, пытаясь заглянуть в глаза. Осмысленное выражение возвращалось в них, но медленно, медленно…

— Ндаааа… — с нечитаемой интонацией протянул гондорец. — Чёрный всадник. Король-призрак. Воплощённая смерть. Чтоб тебя…

Обхватив юношу за пояс, он рывком поставил его на ноги. Грубо встряхнул на плечи.

— Ты верхом?

— Да… — беспомощно выдохнул тот.

— Веди. Или зови сюда. Некогда мне, Элвир.

Тот слепо рванулся, мотнул головой; выражение глаз скорее напоминало человека на дыбе, чем бессмертное существо, которым до сих пор ещё пугали детей.

— Нет… Стой, так нельзя… Должен быть другой путь!

— Ну так ищи! Я не нашёл — или ты думаешь, мне подыхать охота?! Иди, иди, давай, до места два часа хорошей рысью…

Он почти волоком вывел Кольценосца из круга бывших стен. Тот шёл, не сопротивляясь, но спотыкался почти на каждом шагу, как в полуобмороке, и воин тихо ругался себе под нос. Присвистнул невольно, разглядев коня, на котором прие… прилетел назгул. Потом свистнул ещё раз, по особому, подзывая собственного скакуна. Собрался было закидывать спутника в седло, сильно сомневаясь, что тот в состоянии ехать верхом. Но тот уже пришёл в себя. Молча вскочил на крылатого коня, прижался на миг щекой — то ли здороваясь, то ли ища поддержки. Оглянулся. Плеснуло из взгляда уже не ужасом — мучительной стылой тоской. Карвин не стал ждать, найдёт ли назгул слова. Легонько толкнул каблуками бока своего коня — и с ходу пустил его в галоп.

…Если он и ждал наполовину, что Кольценосец, не испытывавший восторга от роли палача, сбежит, то ничем этого не показал. Спустя минуту Элвир догнал его. Теперь они неслись нога к ноге; лиц друг друга в ночной темноте, более не подсвечиваемой опалесцирующим мерцанием руин, было толком не разглядеть.

Рады этому были оба.

Бешеный полёт сквозь ночь прервался, когда до первых деревьев оставалось меньше полулиги. Прервался вполне предсказуемо — для Элвира, не для гондорца. Ударили сверху потоки ветра, заржали — нежно, призывно — кони, оба, словно по команде. И рухнули с тёмных небес крылатые тени, сами черней сгущающейся вокруг темноты. Кони остановились сами, без понукания. Подумав мгновение, Карвин перекинул ноги через седло и, спрыгнув на землю, легонько шлёпнул своего скакуна по крупу. Может, найдёт себе что поесть, а нет — так всё равно, так и так, разговор не будет долгим. Назгулы спешились тоже, кажется, ещё быстрее, чем он сам. Кони даже не ускакали — растворились беззвучно в темноте.

Карвин задумчиво оглядел чёрные тени. Снял с пояса флягу, щедро глотнул, прокашлялся. Хмыкнул иронично, слегка нетвёрдым пальцем ткнул в каждого, кивнул сам себе.

— И всего-то? А остальные четверо где?

— А нас тебе мало? — с мрачным сарказмом осведомился широкоплечий великан, с волосами и бородой настолько рыжими, что даже в неверном свете звёзд казались сполохом пламени.

— А как же! — пьяно захохотал Карвин. — В прошлый раз я был всего лишь десятник, и то меня почтили вниманием аж двое. А теперь я целый воевода, вроде, можно бы и посущественнее встречу…

Назгулы тревожно переглянулись. А Карвин вдруг оборвал на полувдохе нездоровый смех, посерьёзнел. Тяжело провёл ладонью по лицу.

— Не кипятись, рыжий… — устало вздохнул он. — Погано мне. Знал бы ты, как помирать не хочется… Впрочем, ты, пожалуй, знаешь.

— Знаю, — тяжело согласился тот. Оглянулся на спутников; на бледного, в снежную стылую просинь, Элвира. — Все мы это знаем.

И, шагнув вперёд, протянул руку:

— Сайта.

— А… Вспомнил. Могучий Сайта, осада Умбара тысяча двухсотого… Без обид, парень.

Тот только плечами пожал: дескать, дело житейское, сражались на противоположных сторонах, теперь вот, похоже, на одной придётся. А Карвин уже обернулся к остальным двум.

— Здравствуй, Денна, сын короля. Простил, значит? Или наоборот, пришёл добить, пока есть достойный повод?

Тот не ответил на кривую улыбку. Только — обхватил обеими ладонями протянутую для приветствия руку, сжал крепко; взглянул в глаза — цепко, тревожно.

— Не нужно этим шутить, Карвин. Мне не за что тебя прощать — не за что и не было за что. А добить… Ты так твёрдо уверен, что это нужно?

Гондорец не отвёл взгляда от яростных чёрных глаз; казалось даже, наоборот, обрёл новые силы, словно опершись о крепкое надёжное плечо.

— Нужно, Денна, — тяжело проговорил он, глядя в лицо ханаттанайн, — обязательно нужно. Тогда я и впрямь специально нарывался, по дури. Молодой был, глупый. А теперь вот не хочу — но иначе никак. Если и есть другой способ — я его найти не смог.

Южанин ещё несколько мгновений удерживал его взгляд. Потом кивнул и разжал руки.

— Сейчас ты расскажешь всё, что сочтёшь нужным. Если это — действительно единственный выход, обещаю — я помогу тебе уйти.

За его спиной Элвир судорожно, словно ему не хватало воздуха, дернул тесный ворот своей куртки. Третий из гостей неслышно шагнул вперёд. Опустил руки на плечи юноше, встряхнул легонько.

— Только — если это действительно — единственный выход, — тихо подтвердил он. Для Карвина ли? Для побратима? Голос его был низким и хрипловатым, с отчётливым «высоким» акцентом.

Карвин со слабым интересом взглянул на него через голову невысокого южанина.

— Нуменорец? Который из двух?

— Еретик.

— И всё? Без имени? — удивления почти не было заметно. Выгорело, ушло вместе со страхом, отчаянием и звериной жаждой жить.

Нуменорец едва слышно вздохнул. Задумался на миг — и всё-таки ответил.

— Моё имя… сгорело вместе с моей прошлой жизнью. Называй меня… Этлендо, если хочешь.

— Еретик, Изгнанник… — с невеселой иронией хмыкнул гондорец, демонстрируя хорошее знание эльфийского. — Ну что ж, Еретик, будем знакомы.

Поколебавшись, он снял с пояса флягу, задумчиво взболтнул её, прислушиваясь, и протянул понимающе ухмыльнувшемся Сайте.

— Во-первых, моя семья — заложники Наместника, и если я сбегу — или просто исчезну, что одно и то же — их хуже, чем убьют. Во-вторых…

* * *

— Мне страшно, Карвин… — Арлиен, его Арлиен беспомощно подняла на него бледное лицо. Её руки, тонкие, не по-женски сильные, сейчас заметно дрожащие руки прижимали к груди свёрток с мирно дремлющей дочерью. Она — гордая, не знающая страха дочь Рохана, боялась — а он только и мог, что стиснуть в бессилии зубы. Рывком притянул жену к себе, крепко прижал к себе, обнимая сразу обеих.

— Я вытащу вас… — с исступлённой верой прошептал он в хрупкую белую шею. Зажмурился. — Обещаю. Они не посмеют ничего вам сделать. Не бойся, ничего не бойся…

— Я боюсь за тебя…

Воздух, как же не хватает воздуха… Он прерывисто вздохнул:

— Не нужно. Всё будет хорошо, обещаю.

Порывисто отстранил её от себя, впился мучительно-нежным взглядом в дивные, почти эльфийские глаза. Улыбнулся — светло, яростно, пронзительной солнечной улыбкой. Взглянул вниз, где раздавались взрывы хохота и одобрительные присвистывания: старшая, казавшаяся уже почти взрослой, вовсю кокетничала с воинами наместника, давая родителям несколько кратких мгновений наедине. На тонком лице будущей придворной красавицы играла лёгкая горделивая улыбка; лишь на самом дне родниковых глаз таился глубокий, тщательно скрытый от чужих взглядов страх.

Он осторожно поправил выбившийся из причёски своей жемчужины золотой локон.

— Присмотри за Карин, — попросил тревожно. — Она заигрывается…

— Она знает, что делает, — твёрдо возразила Армиель. Улыбнулась дрожащими губами.

— Береги себя…

…Он гнал коня на юг, и каждый утекающий за спиной час казался — песком в часах, ядовитыми каплями в клепсидре, равнодушно отсчитывающими минуты жизни: его? Его семьи? Он гнал коня, и не было уже страха, и в висках набатом билось только одно: успеть, успеть, успеть…

…А ханаттанайн приняли его неожиданно тепло. Встретили, как друга, лишь только услышав имя брата. И была — выматывающая гонка, конные подставы на дороге, и он, едва способный уже различать чужие лица от усталости, молча пересаживался с загнанного до кровавой пены коня на свежего, готового к бегу, и молчаливым эскортом скакали рядом серьёзные ханаттанайн, которых он больше не мог, не хотел называл харадримами. Почти два дня — на дорогу до столицы. И ещё столько же — назад. И каждый час казался свечой, пережигающей хрупкий волос, удерживающий безжалостный топор над шеями самых дорогих ему людей…

И был краткий, тревожный разговор с королём Ханатты, и не оставалось уже сил даже на удивление, когда увидел вдруг: по правую руку от короля, повзрослевший и спокойный, виденный последний раз перед роковым наступлением на «…», рядом с королём и старшим братом…

Был договор — безумный, невозможный, нереальный в своей потрясающей наглости договор. И король без возражений принял его план, лишь раз с сочувствием заглянув в глаза:

«— Ты уверен, что?..

— Да.»

Страха уже — не было. Выгорел, обратился в холодный пепел, смёрзся в кровавый стылый ком — там, где раньше билось, горячо и яростно, не знающее слова «предательство» сердце. Лишь иногда он улыбался — слабо, горько, узнавая с тоскливой нежностью: почти догнал, подожди, братишка, теперь уже недолго, скоро встретимся…

И были — холодные, пронизывающие, подобно клинку, глаза Наместника; глубокие, выразительные, чудовищно древние глаза на прекрасном лице, лишённом возраста. И душа трепетала, словно и впрямь насаженная на безжалостный этот клинок, и казалось: знает, всё знает, знает и играет, как кот с мышью — никто ведь не может, не способен скрыть ни единой мысли, ни единого порыва души от него, от этой древней, почти всемогущей твари… И невероятным, невозможным казалась снисходительная покровительственная улыбка, хоть и не вслепую бил, хоть и проверял десятки раз: не видит, не слышит его мыслей, не может даже краем заглянуть — змея, ненавистная колдовская тварь…

…А бой был коротким и жарким, и пять десятков ханаттанайн легко смяли крошечный гарнизон тайного лагеря, и он сражался вместе со всеми, сражался, внутренне сжимаясь, когда клинок, отточенный сотнями сражений и долгими годами выматывающих тренировок, пробивал защиту очередного южанина, и ненавидел себя за то, что привёл их сюда, за то, что не может стать рядом с теми, кто не были больше врагами, став союзниками и спасителями, не может остановить смертельный удар, помня, каждый миг помня: «Мне страшно, Карвин…». И спокойную, твёрдую решимость, сочувственное понимание в гаснущих глазах новых друзей принять было во сто крат страшнее, чем то, что готовил для себя.

И было утро, кровавое утро страшной ночи, и он стоял на коленях среди мёртвых тел, стараясь сделать так, чтобы как можно отчётливее пропечатались следы новеньких, купленных месяц назад, специально для часа измены, сапог с гвардейским вензелем на каблуке, и мысленно молил лишь об одном: «Простите, простите, я знаю, вы поняли бы, вы согласились бы… Если бы я посмел только выдать проклятую эту тайну — друзья мои, соратники мои — вы бы простили, а я не прощу, никогда не прощу себя, за вас, за вашу гибель — не прощу…»

И облегчением, спасительной искупительной болью обжигали верёвки, без жалости стянувшие запястья, и казалось — хоть так, хоть этим расплатиться, разделить с ними, погибшими — по его вине, по его слову, из-за его страха доверить кому-то ещё страшный жестокий план — хоть так разделить их мучения, их страх… Ханаттанайн не осторожничали, не пытались жалеть его; и за это он был им благодарен. Лишь во взглядах — каждого, каждого, словно и не лежали среди мёртвых тел пятеро в ханаттской одежде, зарубленных его клинком — в их взглядах было сочувствие и боль. И были лесные краткие привалы, и каждый раз боялся, что незаметными останутся на влажной земле следы связанных рук, что засомневаются, поймут что-то следопыты Наместника, что бессмысленными будут и чудовищное это предательство, и гибель людей, каждый из которых был — другом и соратником, и собственная, продуманная до мелочей, смерть…

Страха уже…

Ложь. Страх был. Постоянный, тягостный, выматывающий, заставляющий до крови прокусывать губу и молча напрягать стёртые до живого мяса руки в путах, напоминая себе, напоминая раз за разом, не позволяя поддаться трусливой своей жажде жить: «Мне страшно, Карвин…»

А путь был бесконечным — путь был таким коротким… Без малого шесть часов, два коротких — только коней напоить — привала, несколько через силу сжёванных полосок вяленого мяса…

…Ханаттанайн прощались — молча, по-воински, как принято было среди их народа: крепко беря ладонь в две своих, и тоскливым отвращением к себе саднило душу, когда кланялись они — молча, против всех правил, с печалью и уважением склоняли головы, прежде чем подняться на готовых к новому переходу коней. И снятые с запястий верёвки были перевязаны заново: крепко, по несколько тугих витков на каждую, свободную теперь руку, перевязаны плотным мудрёным узлом, который можно развязать хоть руками, двумя руками, хоть зубами, только дёрни посильнее. А в кармане на груди, напротив сердца, лежал, затаившимся смертоносным скорпионом, небольшой глиняный шарик с коротким промасленным шнуром, торчащим из начинённого мелко рубленной сталью нутра: последний жестокий шанс на случай, если те, кого он надеялся дождаться в этих мёртвых развалинах, так и не придут.

Страха уже…

Какая, в самом деле, была теперь разница?

«Мне страшно, Карвин…»

* * *

— …Ладно, давай ещё раз, — импровизированная исповедь давно и прочно перешла в бурный военный совет, причём Сайта говорил много и горячо, Денна и Еретик — мало и по делу, а Элвир вообще молчал, погрузившись в мрачное оцепенение и, похоже, вообще перестав прислушиваться к разговору. — Не толкай меня, Денна, а то я сам сейчас как толкну! Значит, этот ублюдок — я сказал, не толкай меня! Этот ублюдок всех своих командиров на такой цепи держит? А если мы…

— Пока мы «если», — сухо оборвал морехода Еретик, — половину женщин с детьми успеют перебить. Ты готов рискнуть их жизнями?

— Ну, значит надо по-тихому! Да ты что, братец, неужели действительно собрался перерезать парню горло, и всё?

— Замолчите оба, — тихо, но веско приказал Денна, и спор мгновенно оборвался. А ханаттанайн тревожно проводил взглядом резко вставшего и зашагавшего к ближайшим деревьям Элвира, и лишь потом мрачно обернулся к друзьям. — Хватит. Сколько можно его мучить? Прекратите этот спор, есть одна мысль. Карвин… Эй, ты спишь, что ли?..

Взгляды всех троих, как по команде, повернулись к гондорскому воеводе, который, прикончив-таки (на двоих с пиратом, поскольку Элвир и Еретик пить отказались вовсе, а Денна сделал два глотка — из вежливости) — собственную флягу и пополам — вытащенную чуть ли не откуда-то из под полы бутыль рома, все-таки окосел и, оставленный получившими всю нужную информацию назгулами, незаметно для себя самого задремал. После полуминутного озадаченного молчания Сайта вздохнул и, легко дотянувшись до воина прямо через костёр, бесцеремонно толкнул в плечо.

— Аррх!..

— Сайта, ну ты!..

— Бестолочь…

Возмущённый вопль Денны, почти чудом ушедшего от слепого удара, и укоризненный вздох Еретика слились в один звук. Миг спустя к ним присоединился раскатистый хохот самого Сайты. Карвин несколько мгновений дико озирался, поводя обнажённым мечом и явно пытаясь вспомнить, где он находится и с кем он пьёт.

А мореход уже умолк, с задумчивым интересом просунул пальцы в длинный разрез на плаще, с ещё более задумчивым — посмотрел на гондорца, и уважительно протянул:

— Неплооохо…

— В следующий раз он тебя достанет, и будет прав, — сухо сообщил ему Еретик, усаживаясь обратно на своё место, и непонятно было — предостерегал он или обещал.

— Достану, — хмуро подтвердил Карвин, смущённо убирая меч. Он уже сообразил, что произошло, более того — явно восстановил в памяти события последних часов, и теперь стремительно мрачнел. — Хоть какое-то удовольствие напоследок. Или всё-таки?..

И в голосе мелькнула нерешительная, поспешно изгнанная надежда. Денна вздохнул. Покосился с укоризной на тоже посерьёзневшего морехода. После чего шагнул вперёд и, глядя прямо в глаза, решительно проговорил:

— Пока не знаем. Есть одна возможность… Вопрос — во времени. Друг мой, скажи, у нас будет три дня? Быстрее никак. Если да — обещаю, мы спасём и твою семью, и всех остальных заложников.

И — погас, осыпался стылым пеплом вспыхнувший было во взгляде гондорца огонь.

— Эх… — с тоской отвернулся он. — Три дня? Они будут мертвы сегодня в полдень, если на рассвете наш отряд не войдёт столицу. Прочесать лес — двух часов достаточно, тела найдут быстро…

— А если — не найдут? — быстро спросил Еретик, просчитывая что-то про себя.

— А если не найдут — в полдень казнят семьи всех, кто должен был прибыть, но не прибыл.

Он смертельно усталого голоса плеснуло такой ненавистью, что даже привычные ко многому назгулы вздрогнули. Во взглядах всех троих одинаково, словно разговор велся не только словами, вспыхнуло несогласие, и умерло, и осыпалось тягостной золой принятия, а та сменилась тоскливой жгучей виной.

— Прости, Карвин, — тихо проговорил Еретик, медленно поднимаясь на ноги. — Мы сделали твой путь только тяжелее. Ты был прав…

— Нет! — отчаянный, без голоса, вскрик от деревьев заставил рывком обернуться — всех четверых. Элвир застыл, прижавшись затылком к тёплому стволу: на закушенных губах кровь, и глаза — переполненные мукой бездонные колодцы. Тряхнул головой, с отчаянием глядя на друзей. Повторил безнадёжно:

— Нет…

Карвин неловко прокашлялся.

— Эй, парень, не надо так…

Запнулся, умолк, не договорив. Ночь молчала, оглушенная дикостью творившегося под её сенью ужаса: почти-покойник, утешающий своего будущего убийцу.

А Еретик уже был возле юноши — только порыв ветра ударил по костру, прибил зашипевшие языки пламени. И вот он уже сжимает его за плечи, встряхивает легонько, не отрывая взгляда от слепых распахнутых колодцев, и голоса не слышно, только шевелятся, произнося что-то, понятное лишь им двоим, губы.

Минуту спустя Элвир молча мотнул головой, рваным, неловким движением вырвался из рук Еретика и, спотыкаясь, побрёл к тихо перефыркивающимся на опушке коням.

Назгулы и человек молча смотрели ему вслед.

— Почему он так? — наконец беспомощно пробормотал Карвин. — Балрог вас подери, парни! Вы чёрный ужас Средиземья! Слу… ээээ… Соратники Саурона! Нельзя же так изводить себя из-за какого-то там смертного! Я не сегодня, так лет через десять-пятнадцать всё равно сдох бы своей смертью. Так какого вы…

Он замолчал, тяжело дыша. Провёл тыльной стороной трясущейся ладони по лбу, зло дёрнул головой.

— Не понимаю.

— Твоё счастье, — негромко, усталым невесёлым голосом, откликнулся Еретик. Он так и не повернулся к друзьям: стоял, опершись ладонью на дерево, тяжело опустив голову. — Твоё счастье, Карвин, что ты этого — не понимаешь. Что ты можешь умереть — сейчас, или через пятнадцать лет… И не терять до бесконечности всех, кто тебе дорог, зная, что у самого права — не возможности, вот что самое страшное, Карвин, права — уйти за Грань нет.

Остальные назгулы молчали, и молчала ночь, придавленная безнадёжной горечью, плавившейся в тихом голосе нуменорца.

Спустя несколько минут Карвин тяжёло вздохнув и, махнув устало рукой, тяжело уселся обратно на расстеленный плащ. Поднял руки, с мрачным видом разглядывая опухшие запястья. Задумчиво потрогал липкую от слабо сочащейся сукровицы верёвку, поморщился.

— Ехать надо, — глухо сообщил он подавленно стоящим рядом Кольценосцам. — Надо бы до рассвета успеть… Боюсь я за своих.

Сплюнул зло:

— По-хорошему, надо было хотя бы на день-два раньше… Балрог их знает, вдруг нашли уже лагерь наш… Следы, конечно, там хорошо читаются, но всё же… Я даже не знаю, живы ли мои девочки ещё.

Денна со вздохом опустил ладонь на его плечо.

— Прости. Подвели мы тебя. Кто мог знать, что это настолько важно…

Воевода раздражённо мотнул головой.

— Вот этого я и не понимаю. В прошлый раз я усесться-то толком не успел, а ты уже тут как тут. Что ж теперь-то так…

Сайта, тихо выругавшись себе под нос, с шумом уселся прямо на землю у костра.

— Сравнил, — мрачно бросил он. — Ты своё состояние тогда помнишь хоть, гондорец? Не знаю как братья, а я вот был почти уверен, что ты себя порешишь раньше, чем Денна успеет до тебя добраться… А сейчас ты так спокоен был, словно тебе самое большее собутыльника хорошего не хватает! Вот как это ты, а?

— Самому бы знать. Видать, отбоялся уже, — криво откликнулся Карвин.

— Оно и видно! Спасибо скажи, что Элвир всё-таки разволновался, а ещё большее спасибо — что хватило времени присмирить эту погань… Я вот вообще думал, что зря наш Король-Надежда время тратит, ещё и напоишь бедолагу опять, кальмара тебе в…

— Это трудно объяснить посторонним, — невесело подтвердил Денна, слегка поморщившись на экспрессивную речь Морехода. Ладонь с плеча Карвина он так и не убрал, стоял, хмуро глядя на опухшие руки воеводы, и лицо казалось непроницаемо спокойным. Только в глазах — чёрным яростным вихрем — билась немая боль. — Тай-арн-Орэ — часть наших душ. Мы слышим, когда-то кто-то входит в замок… И чувствуем его — не мысли, нет, но чувства… Общее состояние…

Он вздохнул. Покосился на зло хмыкнувшего, пробомотавшего что-то себе под нос Морехода, усмехнулся горько. Повторил невесело:

— Ты был так спокоен, Карвин. Слишком спокоен. А у нас — не было возможности тогда решать мелкие проблемы старых знакомых. Элвир полетел к тебе, как только стало возможным хотя бы частично ослабить Круг.

— Что ж у вас там происходит-то… — поднял на него голову Карвин. Особого интереса не наблюдалось — ни в голосе, ни на лице. Видно было, что мысли его где-то очень, очень далеко.

Назгулы переглянулись.

— Не будем об этом, — твёрдо откликнулся спустя краткую паузу Денна. — Остальные удержат, иное тебе знать не нужно.

Карвин равнодушно пожал плечами. Протянул южанину кровоточащие запястья:

— Не нужно так не нужно. Помоги развязать эту пакость, что ли, сын короля? Хоть немного свободным побыть, пока…

Он сглотнул. Денна без возражений склонился над ним, осторожно прикоснулся к узлу. Закаменело смуглое лицо. Но — не спросил ничего, хотя по едкому взгляду гондорца видно было: вопроса ждёт и уже почти предвкушает ответ. Пьяным он всё-таки не был, даже после невероятного количества крепкой выпивки. Вконец измотанным мучительным многодневным ожиданием смерти — да. И доброты нрава это ему не прибавляло.

Верёвку на одной руке Защитник распутал легко, почти сразу. На втором — застрял, не желая дёргать одеревеневший от сукровицы узел и с заметной даже со стороны осторожностью стараясь не задевать лишний раз глубоких стёртых ран. Карвин брезгливо скривился.

— Не трясись так надо мной, не сдохну я от этих царапин. Нож возьми.

— Не нужно, — спокойно, не обращая внимания на его тон, откликнулся Денна. Только скулы закаменели, да в глазах метнулась боль… и лютая, способная на месте убить ненависть. Голос же даже не дрогнул. — Слишком тугой узел, я зацеплю тебя. Разве тебе так необходимо искать лишнюю боль, Карвин?

Тот вместо ответа только мотнул со злостью растрёпанной головой. Усмехнулся — кривой, горькой до оскомины усмешкой.

— Да без разницы уже.

Кивнул на узел, наконец поддавшийся не то ловким пальцам Денны, не то незаметно использованной магии:

— Ваши вязали. Хорошие парни, я бы без них не справился. Не ожидал даже, что они так легко мне поверят. Думал, придётся самому выкручиваться… А контакт со своими вам бы поддерживать… «исчадия мрака», х-ха. Нехорошо, не находишь? Не дозовёшься вас, если вдруг что.

— Ты — брат человека, спасшего Ханатту, — мрачно сообщил Сайта от костра, не отвечая на почти неприкрытый упрёк. — Ты мог хоть к самому королю прийти, никто бы не остановил.

Вид у рыжего морехода был на редкость хмурый, недавнее нервное веселье ушло, словно и не было. Кинжал, плясавший в его крупных пальцах, невольно вызывал мысли о том, что резиденция Наместника стоит на самом берегу — очень неосторожно…

Карвин покосился на него через плечо. Потом бросил взгляд на Еретика, оставившего наконец свой молчаливый пост и теперь без единой лишней эмоции на лице усаживавшегося обратно на своё место у костра. На Денну.

— Я к королю и пришёл, — очень спокойно сообщил он, словно бы одному Защитнику. И со свистящим облегчённым вздохом уронил свободные наконец от верёвок руки на колени. — Хорошо-то как… Угадаешь, кого я там встретил, Денна?

Вопрос упал в ночь, словно камень — в тихий пруд. Назгулы напряжённо переглянулись. Потом Денна, наконец, пожал плечами, устало опустился рядом с гондорцем.

— Угадаю. Почему бы ещё ты решился династию скинуть?

— О чём это вы? — непонимающе взглянул на побратимов Сайта.

— Не строй из себя идиота, — тихо откликнулся Еретик. — Эльдарион — давно уже не сын короля Кариандила. На престоле Гондора будет новая династия.

— Да ещё какая, — подтвердил с кривой усмешкой Карвин. — Сын и зять короля Ханатты… Кстати, а как ваши допустили такой адюльтер, Денна? Представляю, какие у них будут детки, х-ха…

Помрачнев, он с тяжким вздохом откинулся на спину. Завёл руки за голову, зашипел болезненно, с опозданием вспомнив о кровоточащих ссадинах, со злостью сложил руки на груди. Покосился на мрачно молчащих назгулов и закрыл глаза.

Ночь медленно стекала к западу, уступая место расплывающемуся по бархату небосклона тусклому утреннему полусвету — первому предвестнику ещё скрытого за краем мира солнца.

— Устал я… — тихо проговорил Карвин спустя несколько минут тягостного молчания. — Гадко так на душе, вы бы знали… Они мне верили, верили, как себе, за столько-то лет… А я их предал.

— Другого выхода не было? — тихо спросил Еретик после паузы.

— Я не нашёл. Наместник читает мысли так же легко, как книги. Кому ещё я мог довериться? Тварь колдовская, откуда он только взялся…

— Курумо — брат Повелителя, — невесело усмехнулся Денна. — Странно, что твои мысли он не слышит…

— Наверное, это брат постарался, — равнодушно пожал плечами Карвин.

Открыл глаза, бездумно разглядывая знакомый рисунок звёзд.

— Нет, — тихо прошелестел вдруг в тишине горький юный голос. Все четверо разом обернулись к лесу — туда, где на самой границей очерченного светом костра круга застыла тонкая фигура Короля-Звездочёта.

— Братец, что это ты?.. — встревоженно приподнялся с места Сайта: глаза самого юного из Девятки казались — бездонными провалами в наполненную мукой звёздную пустоту, и пьяным он казался: от горя, от боли — от своей, от чужой, отболевшей годы — столетия — эпохи назад боли. Еретик молча протянул руку, опуская тяжёлую ладонь на плечо Морехода, понуждая его нехотя опуститься обратно на траву. А Элвир, шатнувшись, невидяще шагнул вперёд. Остановился рядом с Карвином, запрокинул голову, с тоской глядя вверх, туда, где болезненным пульсом мерцала крупная бело-голубая звезда.

— Твой брат не умел так, — стылой позёмкой прошелестел его измученный голос, и вздрогнули невольно назгулы, слыша в тоскливых словах отзвук давнего, общего на всех, горя. — Это — твоё…

Недоумённо приподнялся на локте Карвин.

— Погоди, как это не…

— Я не знаю… Он не мог, не умел ещё — так… Этот дар твой: не знаю только, почему, откуда он у тебя, чья душа возродилась в тебе…

И вдруг, беспомощным горьким стоном:

— Почему я всегда опаздываю…

Карвин медленно, не отрывая взгляда от застывшего юного лица, поднялся на ноги. Положил руки на плечи Кольценосцу, заглянул встревоженно в глаза.

— Ох и глупец я… — сочувственно пробормотал он себе под нос. — Надо было сразу остальных твоих звать… Не надо, парень. Не надо, не думай так. Поздно стало уже давно, и ничего ты тут не мог бы сделать.

Помолчал.

— Ты… Ты видел, как… брата?

— Да, — без голоса выдохнул Элвир, не отводя беспомощного взгляда от лица гондорца.

Тот тяжко вздохнул.

— Что ж…

Поперхнулся, замолчал, не в силах найти нужных слов. Отпустил плечи назгула, отвернулся рывком и, резко нагнувшись, принялся рваными движениями застёгивать на плечах собственный плащ.

— Всё, хватит разлёживаться, времени впритык… — зло пробормотал он, стараясь не глядеть ни на кого. — Эй, Денна, ты обещал, помню, следы убрать: ну так убирай. Не было нас тут, и привала не было… И меня, свободного и с оружием, не было тем более.

Назгулы молча переглянулись. Миг — и вот уже все трое на ногах, и от зашипевшего костра остаются одни головешки, а несколько вздохов спустя и они исчезают, всасываются без следа в послушно раскрывшуюся землю. Еретик тихо, словно совершенно не мешали ему засыпавшие подлесок сучья, подвёл воеводе коня, молча кивнул друзьям на без понуканий приблизившихся крылатых скакунов. Взлетел, не касаясь стремян, в седло. Не прошло и минуты, а на опустевшей, выглядящей совершенно девственной, если не считать вытоптанной травы, поляне остался один только Денна.

…Раскрыв рот, Карвин наблюдал, как ханаттанайн, опустившись на одно колено, мягко прижал ладонь к земле, опустил веки, не то прислушиваясь к чему-то, не то мысленно разговаривая с кем-то, неслышимым для человека… С землёй — разговаривая. И та отвечала: распрямлялась свободно жёсткая трава, новым дёрном затягивалась свежая рана кострища, исчезали, таяли на глазах следы сапог в сухой пыли…

— Всё, — назгул выпрямился, утёр слегка дрогнувшей рукой взмокший лоб. — Мы не останавливались здесь.

Он устало взобрался на собственного коня, а оставленные им следы за его спиной медленно разглаживались, исчезали, оставляя — лишь чёткую цепочку отметин от конских копыт, тянущихся, без перерыва, от самой границы выжженных пустошей Кормаллена.

И грустно, сочувственно следили за последними актами разворачивающейся внизу трагедии медленно тающие звёзды…

Спустя два часа угрюмой молчаливой скачки Денна, ехавший первым, склонился в седле, присмотрелся к конским следам, всё ещё довольно отчётливо видным благодаря долгой засухе.

— Ты едешь не в лагерь, — с уверенностью произнёс он, поворачиваясь к Карвину.

— Нет, конечно, — угрюмо бросил тот, даже не потрудившись оглянуться. — Как ты себе это представлял? Воевода, которого единственного увезли живым, чтобы допросить или ещё что — это ещё как-то укладывается в логику событий. Но возвращаться обратно в лагерь спустя три дня, рискуя нарваться на уже обнаруживших тела гондорцев, только для того, чтобы прикончить того же переставшего быть нужным воеводу? Это бред, Денна. В это не поверит ни наместник, ни его следопыты.

Назгулы переглянулись. Всё, кроме Элвира, который ехал, зябко кутаясь в свой плащ и не глядя на дорогу, и толком, похоже, даже не прислушивался к разговору.

— Что в таком случае ты задумал? — задумчиво уточнил Еретик. И, поскольку Карвин вновь погрузился в свои мрачные мысли, повторил:

— Что ты задумал, Карвин? Прости, но уже не время скрытничать. Мы должны хотя бы понимать, как должна выглядеть окончательная картина. Я не за что не поверю, что ты продумал собственную смерть, но не обдумал, как придать всему достоверность.

За его спиной вздрогнул и крепче сжал поводья Элвир. Карвин нехотя повернул голову.

— Картина… Да обычная картина, парни. На лагерь напали ночью, один из стражников открыл ворота — его тоже, кстати, найдут там же, с письмом, в котором обговариваются условия. Ханат… харадримы вырезали командование вместе с охраной, воеводу увезли в Мордор. Вряд ли они смогут проследить наш путь до самого Барад-Дура, там сплошные камни, и ветер — ветер, это хорошо. Но даже если и так, всё равно: сосчитать, сколько приехало и сколько уехало, они все равно не сумеют, ваши об этом позаботились. На привале вы следы затёрли… Значит, дальше картина такая: раскололся я или нет, не поймёшь, но всё-таки вряд ли, тогда бы я в Ханатте прятался и дорогим гостем был. А дальше…

Он тяжело вздохнул. Провёл ладонью по лицу, словно пытаясь стереть тяжёлую сонную одурь. Произнёс глухо:

— А дальше просто. Доехали небольшим отрядом до Итилиена, воеводу привезли собой связанным. Недалеко от первой заставы — есть там одна хорошая полянка, следы легко будут читаться — укоротили на голову, замотали в плащ и на его же коне отправили в крепость. С одной из карт, поясняющих, за что. Вопросы есть?

Тишина была поистине — мёртвой. Назгулы молчали, не в силах посмотреть друг другу в глаза.

Наконец, Сайта неловко прокашлялся. Пробормотал хмуро, явно просто чтобы разорвать гнетущее молчание.

— Есть. Голову — обязательно, или попроще может как?

— Да похрен мне, Сайта, — устало, словно не о его судьбе шла речь, откликнулся Карвин. — Что у вас с этим, тоже… тяжелые воспоминания юности? Как удобнее будет, так и кончите.

Помолчал.

— Если могу выбирать, то всё-таки лучше бы — как брат, — глухо, не глядя на назгулов, попросил наконец Карвин. — Но по большому счёту — какая разница? Главное, пусть всё будет достоверно.

— Будет, — тихо, с мучительной яростью выдохнул Денна. — Обещаю, никто не поймёт. О следах мы позаботимся. И… об остальном тоже.

Карвин рвано кивнул. И, отвернувшись, дал коню шенкелей.

Больше почти до самого конца пути никто не нашёл в себе сил произнести хоть слово. Если назгулы и общались — мысленно, благодаря тем незримым нитям, что связывали души всех девятерых — то внешне это не отразилось никак.

…За пару лиг до нужного места Карвин остановил коня. Без слов отстегнул пояс вместе с мечом и подвесными кармашками, не глядя бросил его Сайте. Повернулся, роясь в седельной сумке. И хмуро протянул подъехавшему ближе Денне небольшой моток верёвки.

— Ваша, ханаттская. Парни, которые лагерь разделали, оставили. Так что вспоминай, как у вас там принято вязать… И не нежничай, будь другом. Проверять будут всё, даже насколько туго я был связан… И мог ли, хотя бы теоретически, освободиться…

Он задохнулся, подавившись словами. Мотнул головой. И резко, со злостью завёл руки за спину.

Денна тяжело прикрыл глаза. Вздохнул. Сзади Сайта осторожно взял за плечи Элвира, поддерживая обморочно шатнувшегося в седле Короля-Звездочёта.

Еретик молча подъехал к Карвину, встал с другой стороны. Опустил ладонь на плечо. Без слов. И Карвин, бросив на него тяжёлый взгляд, так же молча кивнул, благодаря за бесполезную эту поддержку.

Денна через силу набросил на протянутые запястья верёвку, закусил губу, невольно стараясь не задевать стёртую до живого мяса кожу. Поймал брошенный на него через плечо бешеный взгляд, тряхнул головой и решительно принялся вязать сложный узел.

— Туже, — сквозь зубы процедил Карвин.

— От «туже» у тебя за три дня не такие раны были бы, — с мучительным сочувствием возразил он.

— А так я развязал бы, не за час, но за день точно. К балрогам, Денна! Ты траву заново вырастил, что ты, не можешь обеспечить какие нужно раны?!

— Он не может, — глухо ответил вместо него Еретик. — С землёй ему легче. Я — смогу.

— Ну так давай.

Нумеронец тяжело вздохнул. Взглянул на Денну. Тот молча кивнул, с болезненной гримасой затянул последний узел. Толкнул коленями коня, отъезжая в сторону. На бледном лице Карвина застыло напряжённое спокойствие, но даже в темноте было видно, что скрывает оно — нешуточную боль.

— Прости, — тихо проговорил Еретик в спину Карвину. И осторожно прикоснулся пальцами к и без того опухшим запястьям. Карвин со свистом втянул воздух сквозь зубы. Дернулся в руках Сайты Элвир, порываясь — подъехать ближе. Остановился, словно услышав что-то, адресованное только ему, и с бессильным отчаянием отвернулся.

— Всё, — тяжело дыша, выдохнул спустя минуту Еретик. — Карвин… Ты помнишь, о чём мы тебе говорили — тогда, перед привалом? Не обязательно мучиться. Достаточно и того, что ты делаешь.

— А ты помнишь, что я ответил? — сквозь зубы огрызнулся Карвин, неловко поводя плечами. Поморщился. — Оставь меня в покое, нуменорец. Я справлюсь и без вашей жалости, поверь мне. Долго бы я продержался в армии, если бы не умел терпеть боль?

Еретик промолчал. Сайта — нет. Правда, и повторить вслух то, что прошипел себе под нос, тоже не пожелал. Небольшой отряд вновь двинулся в путь. Карвин теперь ехал посередине, без труда управляя конём с помощью коленей и вполголоса подсказывая направление, когда нужно было подправить курс. Его глухой усталый голос, да тихий перестук копыт по плотной земле — вот и всё, что разрывало тишину ночного леса.

Полчаса спустя звук изменился, стал более глухим; суглинок сменился густым слоем слежавшихся листьев, теснее сплелись ветви над головой. Сайта, ехавший теперь первым, отвёл в сторону низко нависающую ветку. Следовавший сразу за ним Еретик поднял было руку — придержать… Помедлил и неохотно опустил ладонь обратно на поводья. Оглянулся с неловкостью на Карвина.

Тот только головой мотнул раздражённо: дескать, не твоё дело. Прижмурился, защищая глаза. Поморщился, когда один из тонких сучков, соскользнув, ударил всё-таки по лицу. Никто не сказал ни слова.

А лес вдруг расступился, раскрылся небольшим глубоким распадком. Встали на почтительном расстоянии высокие деревья, оставив посередине широкую, почти правильной круглой формы, поляну.

— Здесь, — вздохнув, хмуро подтвердил Карвин то, что понятно было и так. Помолчал, оглядывая тоскливым взглядом знакомую местность. И криво, через силу улыбнулся. — Ну что ж… Нет смысла тянуть.

И вдруг, прерывисто вздохнув, зажмурился яростно, до боли. Стиснул зубы. Загорелое лицо в тусклом сером полусвете казалось не белым даже — прозрачным.

— Карвин… — с безнадёжной мукой выдохнул Элвир, стряхивая руку Еретика. — Позволь, я…

— Нет, — пытаясь дышать ровно, сквозь зубы процедил тот. — Уйди, парень. Я справлюсь.

Открыл глаза. Медленно вздохнул, вновь овладевая собой.

— Действительно, уйди, — устало посоветовал он. — Или просто… не смотри.

Элвир обморочно мотнул головой.

— Нет…

Гондорец только плечами передёрнул раздражённо. Повернул голову, ловя поочерёдно взгляд каждого из назгулов.

— С коня. Дальше пара десятков шагов вглубь, чтобы следы хорошо были видны. Буду сопротивляться. На колени поставите силой. Не удержите — буду бить без жалости. Дальше — смотрите сами. Но всё-таки лучше бы… как брат. Карта в левой сумке, отдельно, не спутаете. Нож там же.

Сглотнул:

— Простите, парни, что свалил это на вас. Не нужно… угрызений совести. И… спасибо за всё.

Повисла тяжёлая тишина. Казалось, хоть кто-нибудь не выдержит, возразит, восстанет против чудовищной, сюрреалистической неправильности творящегося.

Нет. Не возразил. Только в глазах всех четверых стыла одинаковая, бессильная мука.

Тяжело вздохнув, Еретик первым спрыгнул на землю, оглянулся на спешивающихся братьев. Вдвоём с Сайтой они крепко ухватили Карвина под локти, стащили с седла. Тот хмуро дернул плечами, проверяя надёжность хватки.

— Дерьмо, — тоскливо сообщил он в пустоту. — И впрямь, может, при попытке к бегству?..

— Тебе решать… — безнадёжно откликнулся Еретик.

— Не хочу. Мерзко. Пусть лучше будет с намёком на тупой героизм… Король у нас любит старинный эпос.

Он зло сплюнул и посоветовал:

— Волосы уберите, если будете рубить. Плохо пойдёт… — подавился нервным горьким смешком. Вздохнул прерывисто. Дрогнули в беспомощной тряской улыбке белые губы:

— Что ж страшно-то так? Даже в Умбаре так не трусил…

— Это не трусость, — сквозь зубы процедил сзади Денна. Ладонь его лежала на плече спотыкающегося, словно пьяного чужой и собственной болью, Элвира, и по каменному, наполненного злой решимостью лицу его было без слов понятно, кто возьмёт на себя страшную роль палача.

— Достаточно, — негромко, с тщательно скрываемой болью, проговорил Еретик. — Карвин… Если собрался сопротивляться — то сейчас.

Тот тяжело вздохнул. Ещё раз повёл на пробу плечами.

— Мерзко, — с тоской повторил он. Лицо его казалось почти спокойным — каменно-спокойным. Только неверная, спотыкающаяся походка выдавала истинное его состояние. Оглянулся через плечо, усмехнулся криво. — Ну а ты, сын короля? Пытался сопротивляться?

Тот через силу усмехнулся бледными губами.

— Меня взяли почти мёртвым. Я… не смог бы всё равно.

Карвин споткнулся. Выругался себе под нос, с трудом выправился, почти повиснув на руках назгулов.

— Можно было не держать, — угрюмо бросил он.

— Тебе так хочется упасть? — не выдержал Сайта.

— Мне хочется сдохнуть поскорее, — зло огрызнулся воевода. — Желательно, без глупых прелюдий и с минимумом мучений. А я даже этого не могу, потому что должен плясать, как паяц, на потеху нашему тупице-королю и его клятому наместнику! Всё, хватит. Здесь сойдёт.

Кольценосцы переглянулись. Денна, без слов поняв мысли братьев, остановился первым, обнял за плечи Элвира, удерживая его на месте. Еретик с Сайтой прошли ещё несколько шагов. Заколебались — на миг, на почти незаметную взгляду толику мгновения. Потом мореход перехватил гондорца за локти, с другой стороны отзеркалил его движение Еретик.

…Карвин не опустился — почти осел на колени, без сил обвисая в руках назгулов. Сил бороться с собственным телом, не желающим принимать страшную необходимость, у него уже почти не было. Опомнившись, рванулся, пытаясь встать, проехался мыском сапога по земле, взрыхляя плотный слой перегноя, оставляя чёткий, почти не смазанный след подошвы на мягкой почве. Неловко рухнул на бок, загрёб связанными руками целую горсть прелых листьев: было ли игрой — это? Бессознательным ли слепым ужасом тела, не желающего умирать?

Судорожно вздохнул за его спиной, попытавшись что-то сказать, Элвир. Даже невозмутимый нуменорец, казалось, утратил на миг самообладание, замешкался, не решаясь сделать того, что будет началом конца. И первым успел Сайта: резко нагнувшись, ухватил гондорца за плечи, рывком поднял. Почти бросил обратно на колени, пересиливая себя, не позволяя себе быть бережным.

— Прости, дружище, — неловко пробормотал он, придавливая Карвина за плечи. Тот только улыбнулся криво, болезненно.

— Гадко оно, да? — срывающимся голосом прохрипел он, — а вам даже сдохнуть от тоски не удастся, сочувствую…

Засмеялся вдруг с надрывом — злым, отчаянным смехом. Мотнул головой, резким движением отбрасывая с шеи стянутые в растрёпанный хвост волосы.

— Простите, парни! Собачью же задачу я вам задал… Элвир, мальчик, ты там? Будь другом, не смотри, а?

Осёкся, тяжело дыша. Закаменели напряжённо плечи. Тихий скрежет клинка был — почти не слышным; оглушающе громким в творящемся вокруг безумии.

— Денна? — неуверенно уточнил гондорец, не поднимая головы.

— Да.

— Хорошо… Ты выдержишь. Элвир не ушёл?

— Нет. Не трогай его, Карвин. Ему… легче не будет.

Обречённый воевода беспомощно засмеялся злым, плачущим смехом.

— Чёрные всадники! Исчадия мрака! Благие Валар, какой же я идиот, потащил мальчишку на это… Элвир, прости, если можешь!

Тот медленно, обморочно шатнулся вперёд.

— Карвин, прошу, позволь мне…

Осёкся, остановленный яростным взглядом через плечо, в котором непонятно, чего было больше: злости или беспомощной острой жалости.

— Стой на месте! Нуменорец — если он хоть шаг ещё сделает, я сам тебя убью, слышишь? Денна! Какого балрога тянешь?!

— Не тяну, — тихо, с мучительным сочувствием откликнулся тот. — Прощай, друг мой.

За его спиной Еретик шагнул вперёд, загораживая от взглядов Короля-Надежды коленопреклонённую фигуру. Южанин шагнул вперёд, вскидывая блеснувший лунным светом клинок. Крепче, в бессознательном жесте поддержки, стиснул руки на плечах гондорца Сайта.

Меч рухнул вниз.

А одновременно с ним из густой листвы ударила светлая буковая стрела с тёмно-зелёным оперением.

…Будь Денна обычным человеком — и начатый удар не достиг бы цели, оборванный твёрдой рукой стрелка. Остро заточенный клюв ударил его в левую половину груди, отбросил назад от замершего со стиснутыми кулаками, тяжело дышащего Карвина.

…Обычным человеком он не был. На беду Карвина. Гондорец захлебнулся сдавленным криком, забился в руках вскинувшегося Сайты: его правое плечо было разрублено почти до ключицы, и бившая тонкими струйками кровь казалась в утреннем полусвете не алой, а чёрной.

Еретик уже исчезал, растворялся, стремительной чёрной тенью, в зарослях. А между рухнувшим на землю Денной и корчащимся от боли Карвином упал на колени седой юноша, и глаза его казались — бездонными колодцами немой муки. Сайта распрямился, как отпущенная тетива, уже с мечом в руке; ещё одна стрела, предназначенная — ему ли? Элвиру? — рухнула на траву, разрубленная пополам. А мореход уже опустил меч, подхватывая начавшего валиться без поддержки почти беспамятного гондорца. Один короткий взгляд на бледного Элвира — быстрее, чем слова, чем аванирэ: осторожно уложил Карвина на траву, и миг спустя только заросли колыхнулись там, где только что был рыжий мореход.

Карвин, кусая губы, чтобы не кричать, поднял голову. Секундного взгляда на неподвижного Денну и трепещущее в его груди зеленопёрое древко хватило:

— Не дайте им уйти! — сдавлено взвыл он, обращаясь — к исчезнувшим в лесу назгулам? К белому до синевы Элвиру, поспешно протягивающему руки сразу к обоим раненым? Выплескивая яростным, ненужным приказом то, что пыталось вырваться — диким звериным воем боли.

Ночь не ответила. Взорвалась, миг спустя, яростными криками, лязгом железа. Потом всё перекрыл низкий хрипловатый голос, выкрикивающий что-то на использующемся лишь для торжественных церемоний древнем адунаике — одно короткое слово, словно приказ. И всё стихло.

Затихло всё и на поляне. Карвин, потеряв с яростным криком последние силы, тяжело дышал, в невольном инстинктивном жесте подтянув колени к груди и прижимаясь щекой к земле. Элвир, сам смертельно бледный, сидел над ранеными, и правая рука лежала на плече гондорца, а левая — почти таким же жестом — рядом со светлой буковой стрелой, глубоко ушедшей в грудь Денны. Медленно, повинуясь текущему с тонких пальцев сиянию, унималась текущая из разрубленного плеча кровь, и спокойнее становилось дыхание гондорца.

…вытащить стрелу из груди друга Кольценосец, скованный чужой болью и двумя трепещущими на кончиках пальцев жизнями, сейчас не мог. Но и того, что сумел, было достаточно, чтобы прервавшееся было дыхание вновь сорвалось с белых губ Денны: хриплое, выплёскивающееся на каждом тяжёлом выдохе алыми струйками на подбородок.

Затихший было в страхе лес вновь ожил: за деревьями раздался треск сучьей, чья-то злая ругань, потом — короткий мрачный приказ, уже на всеобщем. Карвин с трудом поднял голову.

— Денна?

Элвир вздрогнул, улыбнулся через силу дрожащими губами:

— Всё будет хорошо… Мы… не совсем люди. Нас так просто не убьёшь, а это хорошая стрела, чистая…

— Погано… выглядит, — простонал Карвин. — Куда… попали? Сердце?

Элвир упрямо мотнул седой головой.

— Какая разница? Я удержу его. Не могу вытащить наконечник — сейчас…

— Меня тоже… держишь? — понимающе усмехнулся бледными губами воевода.

В ответ был отчаянный, до краёв переполненный мукой и каким-то серьёзным, незнакомым прежде принятием взгляд.

— Да, — без звука выдохнул Кольценосец. — Ты… хочешь, чтобы я тебя отпустил? Это не будет больно, больше не будет…

Гондорец прикрыл глаза. Задумался на миг.

— Обоих… удержишь?

Резкий болезненный кивок в ответ:

— Да!

— Тогда подожди… я хочу знать… Хочу видеть, кто. Эх, ну почему, почему именно теперь… не было ведь никогда здесь дозоров…

Он с тяжёлым стоном опустил голову на землю. Прижался щекой к влажным листьям. Горькая, смертельно усталая усмешка скользнула по губам.

— Зря ты не ушёл, парень… Этих ведь тоже… придётся убить.

Элвир промолчал. Только лицо, и без того кажущееся почти прозрачным, побелело ещё сильнее. Потом вдруг на его лице вспыхнула отчаянная, исступлённая надежда:

— Нет, подожди! Зачем столько крови, пусть уходят, они ведь ничего не видели…

Вспыхнула — и погасла, хватило одного взгляда на усталое, тоскливое лицо воеводы.

— Зато слышали — более чем достаточно… Да и я хорош… Если бы не заорал, можно было бы рискнуть… — он скривился болезненно, усмехнулся. — Хотя нет… Даже если сами не поняли — Наместник из них всё вытрясет… Не надо, Элвир. Прости, пусть будет так. Они — воины, они знали, на что идут. Пусть лучше они, чем наши семьи…

И Король-Звездочёт нехотя склонил голову, пряча погасшие глаза.

…Прошло, казалось, не меньше часа — а на деле всего несколько минут — и в редком подлеске раздался треск сучьев, ломающийся под добрым десятком ног.

Первым на поляну вышел — точнее, почти выпал, вытолкнутый несильным, но не особо ласковым тычком в спину, молодой парень с окровавленным лицом. В глубокой ссадине, идущей от глаза до подбородка, легко узнавался след от неудачно лопнувшей тетивы. Руки его были стянуты за спиной ремешком от его же меча, и точно так же были связаны ещё шестеро, идущие следом. Оружия не было ни у одного; и ещё экзотичнее обычного выглядел мрачный Сайта, идущий с обнажённым мечом следом за стрелком и тащивший на плече целый арсенал, которым без труда можно было вооружить небольшую армию.

Ранее утро медленно вступало в свои права. Солнце ещё только готовилось показать свой раскалённый бок из-за горизонта, но бледный полусвет уже залил землю, и в этом сером свете хорошо было видно, что ранены из пленных лишь двое, и то легко; напуганы, судя по всему, все. Они шли, хмуро оглядываясь на непроницаемое лицо замыкающего шествие Еретика, и во взглядах всех мелькала растерянность и почти мистический ужас. И не нужно было спрашивать, что так напугало их, родившихся спустя почти три тысячи лет после окончания легендарной Войны Кольца, считавших Саурона и его Чёрных Всадников страшной детской сказкой, не более — и вдруг столкнувшихся с этой сказкой лицом к лицу. Поняли ли они, с кем пришлось сражаться? Поверили ли? Или посчитали двоих незнакомцев, в одночасье обезоруживших семерых опытных Стражей, обычными человеческими колдунами? Кто знает…

Сайта тем временем раздражённо свалил чужое оружие на землю, не заботясь более о тишине. Бросил встревоженный взгляд на Элвира:

— Почти не чувствую Денну. Удержишь, братец?

— Да, не бойся, с ним всё будет хорошо… Он спит сейчас, — почти беззвучно прошелестел в ответ голос белого, как полотно, Короля-Звездочёта. Обернувшись на друзей, он тревожно взглянул на морехода, на остановившегося с обнажённым мечом Еретика. Вздрогнуло от боли юное лицо, когда увидел непонимающе оглядывающих развернувшуюся сцену пленников. Отвернулся, сгорбившись тяжело.

…А Карвин смотрел — смотрел беспомощно, не желая верить — и страшным был его кривой оскал на бледном, словно вся кровь успела вытечь из разрубленного плеча, лице.

— Вы… — наконец не то простонал, не то прорычал он. — Что вы тут делаете, недоумки! Я же велел не высовываться из Итиля! Что же вы наделали…

И, без сил уткнувшись лицом в землю, вдруг… заплакал.

Воины потеряно переминались с ноги на ногу, и на лицах всех было одинаковое, беспомощное изумление.

— Подожди, — остановил его внимательно осматривающий людей Еретик. Обратился к пленным:

— Есть среди вас те, чьи семьи — заложники вашей лояльности?

Нестройное бурчание стало ответом. На тихую сдавленную ругань вперёд выступил пожилой воин почти великанского телосложения. Ответил спокойно, хотя и хмуро:

— У меня. — посмотрел внимательно на Карвина, дождался его слабого кивка и оглянулся на настороженный строй. — И у этих вот охламонов. А ну, выйти из строя, не с крестьянами разговариваете!

Воины невольно подобрались. После недолгого беспорядка из ряда вышли трое гондорцев. Длинный, худой, как жердь, воин лет сорока на вид, и двое совсем мальчишек. Сзади судорожно вздохнул Элвир.

Еретик покачал головой. Обернулся к раненому гондорскому воеводе.

— С этими — решать тебе, Карвин, — сочувственно проговорил он. — Тебе и им. Остальных мы проведём в Ханатту. Если все удастся — через десять дней у Наместника уже не будет власти. Захотят — вернутся домой.

Карвин, казалось, видит его впервые. Наконец, после долгого, очень долгого оценивающего взгляда он улыбнулся, с облегчённым вздохом откинулся обратно на землю.

— Спасибо, друг. Хоть так… — тяжело закрыл глаза. Облизнул пересохшие губы. Нахмурился вдруг:

— Элвир, а это ведь твои штучки. Не больно почти. Руки-то убери, я просил — не дать мне загнуться, пока не поговорю с этими идиотами… А этого вот не просил.

И вдруг придушенно рявкнул, так, что вздрогнули и воины Белой Башни, и белый до синевы Элвир:

— А ну, прекрати! Я тебе баба на сносях, что ли, так надо мной трястись?!

Элвир беспомощно вздохнул. Закрыл глаза — тяжело, словно боясь с подступающей дурнотой. И медленно, очень медленно убрал руку от плеча гондорца. Карвин невольно охнул, стиснул до скрипа зубы. Улыбнулся — через силу, и жуткой была эта улыбка на враз вспотевшем лице.

— Молодец, парень. А вот им — если согласятся, помоги.

Элвир молча кивнул.

Гондорцы смотрели на происходящее — молча, не решаясь даже переступить лишний раз с ноги на ногу; и почти на всех лицах было написано одно и то же чувство: глубокое, всеобъемлющее недоумение.

…А вот пожилой ветеран, похоже, отлично понял, в чём дело. Поколебавшись, он взглянул на обнажённый меч в руках Сайты.

— К воеводе подойти разрешите?

Сайта без возражений развёл руками. В одной из них по-прежнему был клинок, так что выглядело это, по меньшей мере, двусмысленно. Но воину хватило.

Не торопясь, явно стараясь не делать лишних движений, он пересёк поляну и опустился рядом с тяжело дышащим воеводой на колени. Оглянулся на Еретика, в несколько прикосновений снявшего со стянутых запястий верёвку. Кивнул вместо благодарности и, не обращая больше внимания на назгулов, обернулся к Карвину.

— Почему не предупредил? — хмуро спросил он. И прозвучало это — как выговор нерадивому ученику, отнюдь не как доклад подчинённого командиру. Карвин в ответ только улыбнулся через силу белыми губами.

— Да вот поэтому и… не предупредил. Мало мне было крови на руках, что ли?! А вы всё равно… влезли таки под топор, дурачьё… — вздохнул тяжело, через силу. — Ты ладно ещё. А вот мальчишек жалко…

— Их силой никто не тянул, — тихо возразил тот. Протянув руку, осторожно сжал плечо Карвина. — Прости, воевода. Мы ведь считали — спасаем тебя. Кого угодно такой удар свалил бы мгновенно. Вот уж не думал, что устроим тебе… такое.

С горечью кивнул на глубокую, на удивление слабо кровоточащую рану. Покосился на бледного Денну, внимательно, сквозь полуприкрытые веки, следящему за разговором. Вздохнул тяжело.

— И ты прости, южанин. Понимаешь же, что мы подумали.

— Понимаю, — тихо, вместе с тонкой струйкой крови, выдохнул Денна. — Не в обиде.

Элвир закусил губу. Осторожно приподнял голову друга, перекладывая раненого головой себе на колени. Глаза ханаттанайн тяжело закрылись, сквозь стиснутые зубы вырвался едва слышный не стон даже — выдох.

* * *

…— Разве ему хоть кто-то облегчил последние минуты? — глухо проговорил Карвин, не открывая глаз. И вздрогнул Элвир, шатнулся обморочно, словно узнавая в простых этих словах что-то древнее, страшное, что-то, что не смог, не посмел забыть за бесконечные эти эпохи…

— Ты уверен, что твой брат хотел бы, чтобы ты мучился, как и он? — зло бросил Сайта.

— Мой брат и умирать не хотел, — с болью огрызнулся гондорец. — Оставь меня в покое, рыжий. Я сам решу свою судьбу. Хоть на это я право имею?

…— Если есть Чертоги Мандоса, или Пути Людей, или ещё что… Если не врут легенды, и Там можно встретить тех, кто был дорог… Как я взгляну им в глаза, Еретик? Что я скажу — им? Которые погибли по моему слову, которым никто не предлагал облегчения страданий? Как я смогу смотреть им в глаза, если сам изберу для себя смерть полегче? Ну же, не молчи, скажи мне, если у тебя есть ответ!

И Еретик молча опустил глаза. Знал — нет ответа. Ни у него, избавленного от смерти в огне ледяной молнией чёрного клинка-Отомщения. Ни у кого-либо из братьев, выбравших — каждый по-своему и все одинаково — самый тяжёлый из всех возможных путей. Не было ответа и в то же время — был, жестокий и страшный. И отвечать нужно было сейчас. Немедленно.

Не затягивая и без того ставших почти невыносимыми страданий того, кто за краткое время успел стать — другом.

— Это бессмысленное мучительство, Карвин, — глухо проговорил он наконец, не в силах согласиться с жестокой правдой. — Неужели твоим друзьям стало бы легче, если бы они узнали, как ты умер… и почему — именно так? Если бы они знали, что ты мог избежать боли, но выбрал — агонию? Разве им незнакомо было милосердие, даже к врагам? Почему же теперь ты отказываешь в нём себе — от их имени?!

Карвин внимательно посмотрел на Еретика. Усмехнулся криво, с невесёлой какой-то безжалостной насмешкой.

— Милосееердие… Оно разным бывает, нуменорец.

Медленно обвёл взглядом неподвижных, не смеющих шевельнуться назгулов. Вновь повернул голову к Еретику.

Проговорил необычайно спокойно, с непонятной уверенностью — утверждение, а не вопрос:

— Тебе ведь уже приходилось убивать во имя милосердия, Еретик.

— Так — не приходилось, — глухо откликнулся тот. Карвин только усмехнулся кривой, больной усмешкой.

— А это как раз без разницы…

Умолк, тяжело смежив веки. Облизнул пересохшие губы, покривился болезненно. Спросил устало, с трудом борясь с подступающей темнотой:

— Среди них были твои друзья?

— Среди них была моя жена, — после тягостной паузы глухо ответил Еретик.

Карвин медленно открыл глаза. Долго смотрел в непроницаемое лицо нуменорца, и в глазах плескалась боль. Своя? Чужая? Совсем недавняя или та, что стала постепенно сутью души, так и не отболев за двадцать лет?

— Значит, ты меня поймёшь, — невесело скривил он губы наконец.

…Молча, не вмешиваясь в безумный разговор, скорчился Элвир над то ли впавшим в беспамятство, то ли просто не желающим участвовать в чудовищном споре Защитником. И стоял, тяжело сглатывая и тиская бессильно рукоять меча, Сайта-Мореход.

А Карвин молчал, дышал тяжело, кусал губы — и никто не посмел заговорить, вновь предложить избавление от боли, предложить ненужное ему, наживую режущее душу, милосердие. Чувствуя уже, что — и почему — он ответит.

А Карвин уже набрался сил для нового вопроса. Бросил глухо, не открывая глаз:

— Ты… сумел?

— Да, — не вдаваясь в подробности, без эмоций откликнулся Еретик. Воевода слабо кивнул. Усмехнулся криво, горько.

— А если бы нет? Если бы она… — перевёл дыхание, с трудом находя силы для слишком долгой речи. — Если бы она умерла раньше тебя… Умерла тяжело…

Судорожно вздохнул сзади Элвир, слабо потянул себя за ворот, невидяще глядя куда-то в пустоту. Сайта молча опустил широкую ладонь на его плечо, сжал в немом жесте поддержки. Еретик не шевелился. Казалось, не дышал даже, застыв с неподвижным, неестественно спокойным лицом. Только застарелый шрам поперёк лица стал совершенно белым, единственный выдавая его состояние.

— Если бы она умерла тяжело? — повторил Карвин, с трудом удерживая себя в сознании. — Хотел бы ты для себя тогда… лёгкой смерти?..

Еретик молчал, только дёргался спазматически кадык на горле. Наконец, он шевельнулся. Медленно, рвано повёл шеей, словно высвобождаясь из невидимой удавки.

— Нет, — безжизненно откликнулся он. И Карвин, глядя на его лицо, благодарно кивнул. Без сил опустил веки.

— Ты знаешь, что делать, — одними губами проговорил он, и это тоже не было вопросом. И Еретик, всего минуту назад спорящий с жестокостью выбранного для себя воеводой приговора, молча склонил голову.

— Простите, — глухо бросил он, обращаясь к друзьям. И, отвернувшись, тяжело зашагал к коням.

Сайта молча проводил побратима взглядом. Ободряюще сжал плечо застывшего, закостеневшего Элвира. Глаза самого юного из Девятки невидяще смотрели в мокрую от крови землю: слепые провалы в беззвёздную пустоту, до краёв наполненные отчаянием и немым, заживо тянущим жилы страданием. Никто не посмел возразить ни словом, когда Еретик вытряхнул из левой сумки кладь. Скупыми, рваными движениями выудил из груды необходимых в дороге мелочей короткий ханаттский нож и, не глядя ни на кого, пошёл назад, к братьям и умирающему воину Гондора.

…Тот следил за нуменорцем, чуть повернув голову и криво, невесело усмехаясь. Вздохнул тяжело, перевёл взгляд на светлеющее небо. Нашёл глазами уже почти незаметную, мерцающую звезду Эарендила — и тяжело смежил веки.

Даже не вздрогнул, когда Еретик остановился рядом, словно — и не слышал тихого скрежета стали, выскальзываемой из ножен. Усмехнулся вдруг криво, немеющими бескровными губами.

— Как считаете, можно… вернуться обратно? — слабо выдохнул он, не поднимая ресниц.

Кольценосцы переглянулись.

— Да, — после короткой паузы откликнулся Еретик, бездумно бросая пустые ножны на землю. — Некоторым удавалось. Берен, Лютиэн…

Короткий сочувственный взгляд на Элвира:

— Другие…

— Хорошо, — криво, с трудом переводя дыхание, усмехнулся Карвин. — Значит, ещё встретимся… В Дагор Дагорат.

Над поляной повисла потрясённая тишина.

— В Дагор Дагорат? — слабо выдохнул наконец Элвир. Взгляд его был совершенно больным. — Откуда ты?..

— Перестаньте, парни… — устало попросил воин. Сил открыть глаза у него, похоже, уже не было; только губы кривились горько, насмешливо. — Уж вы не могли не знать…

— Мы-то знаем, — переглянувшись с побратимами, растеряно согласился Сайта. — А вот ты откуда…

В ответ — слабый смешок да болезненная гримаса на бледном лице:

— Ходил тут… один сказитель. С чёрной лютней… странной, старой. О сильмариллах рассказывал… — и вдруг — острый взгляд из-под тяжело поднятых век, внимательный и тоскливый взгляд, — и о деревянном резном городе без стен.

Никто не ответил, только прерывисто вздохнул Элвир, крепче вцепляясь пальцами в ворот.

А ресницы умирающего воеводы уже снова дрогнули, опускаясь; видно было, каких трудов стоит ему не закрывать глаза, не уплывать окончательно в спасительное, предательское смертное забытье. Через силу шевельнулись бескровные губы.

— Не тяните уже…

Еретик тяжело кивнул. И нехотя, преодолевая себя, опустился рядом с умирающим на колени. Взглянул сочувственно в глаза:

— Так? Или?..

Карвин медленно перевёл взгляд на белого, самого уже кажущегося живым мертвецом Элвира. Улыбнулся — тряской, виноватой улыбкой.

— Помоги перевернуться…

— Не надо… — слабо не вскрикнул даже — простонал Король-Звездочёт. Опустил непонимающе глаза: безучастный ко всему Денна медленно протянул руку — сжал слабо его ладонь.

— Пусть… не мешай… — вздулся кровавый пузырь на губах. И самый юный из Девятки молча стиснул зубы, опуская бессильно голову.

Сайта вдвоём с Еретиком бережно, стараясь не причинять лишней боли, перевернули тихо застонавшего гондорца на живот. Лица уткнувшегося в землю воина видно теперь не было; и всем было понятно, что не спасёт никого лживая эта жалость. Беспомощная, смешная попытка скрыть ту боль, что скоро придёт, затмив собой всё, что казалось нестерпимым ещё минуту назад. Ни самого Карвина, закусившего губу и уткнувшегося лбом в измятую траву; ни четверых назгулов, что никогда уже не сумеют забыть о своей роли палачей.

…самого юного, самого уязвимого из них, Короля-Надежду, не умеющего проливать чужую кровь, не способного закрыться от чужой боли, не спасёт — ничто.

— Карвин, — тихо, тяжело проговорил Еретик, опуская ладонь на плечо человека. — Для меня было честью познакомиться с тобой…

Глубоко вздохнул, словно обычный человек перед прыжком в омут:

— Прощай.

И, не давая никому времени задуматься, ответить, остановить, с силой полоснул его ножом по горлу.

…Невозможно, невероятно — но гондорец сумел не вскрикнуть. Первый, краткий миг, пока ещё мог бы, пока ещё не рассекла холодная сталь гортани, он — смолчал. Замычал сквозь зубы глухо, сдавленно, выгнулся всем телом, почти сбрасывая с себя придавившего его коленом к земле Еретика.

Миг спустя чудо закончилось. Освобождённая кровь с бульканьем хлынула из раскрытой страшной раны, и тело судорожно забилось, заскребло ногами по прелой листве в бессознательной попытке уйти от боли. Ещё не беспамятство, уже не сознание: мучительная неустойчивая грань между смертью и бесполезной борьбой уже мёртвой плоти за жизнь.

С бессильным отчаянием стиснул Мореход плечи начавшего обморочно клониться Элвира; казалось, не гондорского воеводу — его убивают, медленно и жестоко, и в распахнутых слепо светлых глазах стыла чужая, оставленная владельцу, но не ставшая от этого меньшей для самого Кольценосца, боль.

Еретик, торопясь прервать мучительную агонию, стиснул зубы, нажал глубже, прорезая до конца, до костей, рванул круговым движением, спеша отворить самые крупные жилы, хоть так облегчить, сделать более краткими последние мгновения… Хрустнул под заточенным до бритвенной остроты лезвием позвоночник. Последний короткий спазм… Стиснутые в предсмертной муке пальцы медленно расслабились. Затихло слабое, уже не имеющее никакого отношения к сознанию, трепетание обезглавленного тела.

…Еретик медленно, сам словно в полубреду, опустил руку с ножом. Встал, шатаясь, пьяный от боли, принадлежащей не ему, трясущейся рукой провёл по лбу. Поперёк лица осталась алая полоса; он не заметил. Был он в крови весь, и промокшая чёрная одежда лаково блестела в розовом свете близкого утра.

Через силу повернувшись, нуменорец взглянул на бледного, переполненного какой-то мучительной, бессильной яростью Сайту. На неестественно спокойного Денну, горько кривящего губы.

Медленно опустил взгляд на младшего из Девятки, почти лежащего на руках Морехода.

— Как… он? — глухо спросил он то, что было очевидно и без слов: казалось, ни один из них не может сейчас молчать, не в силах остаться один на один с этим ужасом, этой болью, что больше бессильна была достать Карвина, но — всё ещё стояла за плечом каждого из четверых.

— Сам видишь… — безнадёжно откликнулся Сайта, осторожно придерживая широкой ладонью безвольно мотнувшуюся, полностью уже седую голову.

— В Храм… надо… — без голоса выдохнул Денна, и струйка кровь вновь плеснулась на подбородок, побежала, пузырясь, вниз. Почти ничего не осознающий уже Элвир всё ещё держал, каким-то непостижимым образом удерживал тонкие нити целительных заклинаний, не давал разорванным острой сталью жилам раскрываться, бесполезно выплёскивая кровь. Держал; и было понятно, что надолго его не хватит.

— Сейчас никак, — с бессильной горечью процедил Сайта. — Надо…

Он беспомощно бросил взгляд в сторону неподвижного тела Карвина. Еретик резко мотнул головой.

— Здесь уже недолго. Держи его, Сайта…

Пояснять, кого «его», было уже не нужно. Элвир не потерял сознание — но осмысленности в его глазах было уже — на малую крупицу, и разжались бессильно руки, почти бессознательно сбрасывая в подставленные ладони Еретика спутанные нити исцеляющих и поддерживающих заклинаний. Мореход осторожно поднял его на руки — качнулась безвольно, равнодушно обвисая, тонкая кисть, мотнулись седые волосы. Без сил запрокинулось юное, закаменевшее в маске немого страдания лицо; и с сочувствием, вздрагивая от боли, смотрела в распахнутые обморочные омуты тающая звезда-сердце…

Еретик уже осторожно прижимал пальцы к глубокой ране Денны.

— Буду вытаскивать, — тихо предупредил он. Тот согласно смежил веки и, готовясь к новой боли, стиснул зубы.

* * *

…Солнце медленно поднималось из океана, прячась за плотной кисеёй облаков, боясь взглянуть замершую в горе и печали землю, и новый день казался залитым кровью. На широкой поляне на самой окраине Илитиена, фыркая, переступали с ноги на ногу стреноженные кони, вскидывали встревоженно головы, принюхиваясь к стоящему над поляной острому запаху свежей крови. Четверых связанных воинов в одежде Стражей Границы, лежащих рядом с конями, не будили ни громкие стуки копыт, ни негромкие переговоры сгрудившихся в середине поляны людей, ни заполошный стрёкот перепрыгивающей с ветки на ветку синицы.

Тяжелая, беззвучная скорбь, висевшая над поляной, обнимающая, словно незримыми крыльями, четверых воинов в чёрном — не будила. И в этом было их счастье.

…Молча стояли они над погибшими, и доведись кому увидеть этот безмолвный караул, немало удивился бы случайный зритель: не было торжества на лицах убийц, лишь — глубокая скорбь и затаённая, глубоко скрытая под маской холодного спокойствия ненависть. И двое казались сами — жертвами отгремевшего сражения: молодой хмурый южанин, с огненной прядью в чёрных, густо прошитых сединой волосах, в разорванном на груди плаще; и хрупкий седоволосый юноша со светлыми, переполненными немым страданием глазами, с лицом, что казалось само — посмертной маской. И двое поддерживали двоих, помогая стоять на ногах, не давая упасть, и казалось — каждый держится друг за друга, разделяя на четверых общую, не имеющую исхода боль.

Они стояли над мёртвыми телами: троими, уложенными в ряд, каждый — со своим клинком в сложенных на груди руках, с открытыми, на удивление спокойными лицами; и четвёртым, завёрнутым с головы до ног в собственный тёмно-зелёный плащ, лежащим наособицу, чуть в стороне. Из всех убитых лишь этот оставался связанным: руки его были плотно стянуты за спиной, и видно было, что в верёвках этот человек провёл много дней.

…Этот, четвёртый, казался выглядящим немного неправильно, и лишь со второго взгляда становилось понятно, что у покойника нет головы. И не нужно было гадать, что скрыто в объёмной чересседельной сумке, лежащей рядом на покрасневшей траве.

— Прощай, Карвин, — тихо проговорил один из четверых, высокий черноволосый воин с грубым шрамом, пересекающим жёсткое лицо. — Твоя жертва не будет напрасной.

Перевёл взгляд на остальных мертвецов, поправился горько:

— Ваша жертва. Гондор может забыть. Ханатта, Кханд, Рун — будут помнить. Клянусь.

— Клянусь… — эхом, в один голос, повторили остальные. Повисла тяжелая тишина; даже беспечно щебечущая синица примолкла, затихла испуганно, не решаясь потревожить горькое это молчание, незримо, словно тончайшими струнами, пронизанное скорбью и молчаливым страшным обещанием: «отомстим…»

— Пора, — я тяжёлым вздохом проговорил спустя несколько минут рыжебородый великан. Осторожно придержал под локоть пошатывающегося от слабости южанина, помогая ему опуститься обратно на траву, бросил взгляд на седого юношу, что уже поспешно опускался рядом.

— Элвир, ты?..

Тот только без слов мотнул головой. Осторожно приподнял голову воина Ханатты, укладывая себе на колени. Прижал тонкие пальцы к его груди, где вновь начало проступать под одеждой влажное пятно.

— Не нужно, — с трудом шевельнул губами тот, тяжело опуская веки — и белое его, без кровинки лицо чудовищно противоречило его же словам. — Мелочь… Выдержу.

Всё так же молча юноша дёрнул плечом и прикрыл глаза, прислушиваясь к чему-то неслышимому, неосязаемому. Повёл ладонью над раной, едва касаясь кончиками пальцев, и казалось — с руки течёт, впитываясь в тело раненого, едва заметное голубое сияние.

Тем временем остальные двое осторожно, словно боясь потревожить, подняли обезглавленное тело, уложили поперёк седла. Всхрапнул нервно, чуя совсем близко кровь хозяина, гнедой конь; нуменорец ласково погладил его по морде, тихо прошептал что-то, глядя в дикий лиловый глаз; вздохнул невесело; конь успокоился, только продолжал коситься дико на страшный свой груз.

Наклонившись, рыжий мореход нехотя поднял промокшую от крови сумку, хмуро приторочил её к седлу. Резко потянувшись прямо через спину коня, выдернул из рук друга короткий, тоже покрытый бурыми пятнами нож.

— Хватит уже, — с сочувствием проговорил он, глядя в спокойные серые глаза. — Не виноват ты не в чём.

Тот бесстрастно окинул его взглядом. Посоветовал ровно:

— Заткнись, Сайта.

И тот — удивительное дело — захлопнул рот, уже собираясь было что-то ещё сказать. Вздохнул тяжко. А нуменорец протянул руку, недвусмысленно требуя вернуть обратно нож. Моряк только головой покачал.

— Хватит с тебя, братец. Дай мне карту, будь добр.

За его спиной почти незаметно вздрогнул седой юноша, и тревожно бросил взгляд на друзей, призывая поторопиться, раненый ханаттанайн.

Нуменорец молча смотрел на соратника какое-то время. Потом без слов вынув из второй седельной сумки смятый лист пергамента, протянул ему.

И — отвернулся, пряча сухие, бесслёзные колодцы измученных глаз.

Названный Сайтой стиснул зубы — закаменели желваки на скулах, болью и яростью сверкнули глаза. Осторожно расправив пергамент на спине мертвеца, одним коротким ударом он погрузил нож по рукоять. Задержал ладонь на плече покойника, вздохнул тяжко.

— Прощай, Карвин, — одними губами проговорил он.

И, не глядя ни на кого, хлёстким шлепком отправил взвившегося скакуна в галоп.

…Совсем немало потребовалось времени, чтобы погрузить на коней, прочно привязав к сёдлам, воинов Гондора: ни один из них так и не проснулся ни от разговора, ни от бесцеремонного водворения на собственных коней, и ясно было, что сон их не совсем обычный. Раненый ханаттаннайн взобрался на крылатого коня сам — лишь побелел ещё сильнее, да опёрся тяжело на плечо встревоженного рыжебородого Сайты, с явным трудом удерживаясь в сознании. Молча, без единого слова взлетел в седло седой юноша; и страшным, неживым был его взгляд, которым смотрел он, казалось, прямо на выползающий из-за горизонта огненный шар — смотрел, не мигая, не видя ни солнца, ни окружающего его просыпающегося мира, и блестели лихорадочно, сухо бездонные колодцы немого отчаяния.

Последний из четверых, прежде чем подняться в седло, окинул ещё раз взглядом поляну. С тяжёлым вздохом задержался на трёх мёртвых телах, оставляемых — гондорским ли воинам, что оплачут своих героев? Лесным ли зверям на поживу? Отвернулся и, не оглядываясь больше, легко взлетел в седло. Собрал в левую руку поводья безучастно щиплющих траву трофейных коней…

…Миг — и на залитой кровью, истоптанной траве остались лишь три мёртвых тела да окровавленная, обломленная на две пяди выше наконечника стрела.

* * *

Арлиен прерывисто вздохнула, провела дрогнувшей ладонью по щеке сладко спящего младенца.

— Он мечтал о сыне… А я даже не успела ему сказать…

Элвир медленно закрыл глаза, понимая: ещё минуту — и не выдержит, не вытерпит этой муки, этой немой тоски, бьющихся в чёрных, почти эльфийских глазах.

— Как… — едва услышал свой срывающийся голос. — Как назвали сына?

Зная, предчувствуя уже ответ.

Вздрогнул, распахнул изумлённо глаза, не сразу осознав, что услышал:

— Альдиром…

— Что?..

Арлиен горько улыбнулась.

— Он всегда хотел назвать сына так… Именем брата, погибшего много лет назад. А родились — две девочки… Мне кажется, он был бы рад…

Вздрогнул, увидев глаза девочки: серые, родниковой чистоты глаза, упрямые и гордые, наполненные молчаливым горем и яростной, святой уверенностью в своей правоте. Глаза Альдира, глаза Карвина…

…Глаза воительницы, которую увидел когда-то гаснущим взглядом Аргора, за миг до того, как чужая боль разорвала горло, затопила сознание непроницаемой чернотой и безнадёжным, измученным: «Я подвёл тебя, Повелитель…»

Князь