Память прошлого
…Князь вдруг крепко взял сына за плечи, заглянул с тревогой в глаза. «Т…», эти сны… Они всё ещё приходят, верно?
«Т…» задержал дыхание. Стиснул зубы; всего миг слабости — а потом он поднял голову и твёрдо встретил взгляд отца.
— Да, — тихо, спокойно проговорил он. — Не беспокойся, отец. Тот случай больше не повторится. Я справлюсь с этим наваждением.
…кода дверь за князем закрылась, он без сил опустился в кресло, со стоном уронил голову на руки. Если бы всё было так… Если бы и впрямь — морок, злое наваждение… У него достало бы сил справиться с мучительными видениями; а что делать — с этими, пронзительно-светлыми и горькими снами, от которых тоскливо и сладко щемит сердце и слипаются от непролитых слёз ресницы, а на губах после пробуждения долго ещё умирает горький привкус степной полыни и ковыля? Что делать с музыкой, что приходит в этих снах — пастушья свирель и плач тонкой, надорванной струны, мерцающие жемчужные стены хрупкой башни — мираж ли, реальность? Нет в землях верных такой крепости, нет — и не было никогда, разве что на заре времён, когда мир был юн, а зачарованные эльфийские города не знали нужды в фортификационных ухищрениях? Как избавиться от этих снов, если избавляться — всё равно что с мясом, с кровью рвать из себя по живому? Что делать со снами — боль и тоска, щемящая горькая нежность — о людях, которых никогда не знал, о певучем языке, который лишь во сне и получается вспомнить, о землях, которые, никогда не виденные, кажутся роднее собственного княжества? С тем, страшным и горьким, тягостным сном — что делать? Со сном о чужой крови на руках и ужасе, ослепляющем, заживо выдирающем сердце из груди ужасе? Всё отдал бы — только не чтобы избавиться от этих видений, нет — увидеть вновь, ещё раз, поверить, что обошлось, что страшного, непоправимого не случилось, и светлые измученные глаза смотрят изумлённо и виновато, и сводит губы можжевеловой терпкой сладостью…
Где-то на улице звонко затрубил охотничий рожок. Тяжело вздохнув, «Т…» выпрямился, усилием воли стряхивая с себя тягостное оцепенение. Оглянулся на дверь и, подтянув к себе прикрытый картой фолиант, открыл заложенную страницу.
Встреча с безымянным ужасом
…и он встаёт из рассветного тумана — Белый город и древних легенд, страшная, жестокая сказка.
…И нет таинственного учителя из земли Тах-Ана, чтобы указать путь, и оружие против скалящейся беззубой усмешкой смерти — где искать?
Нет! Не смерти. Ибо она — лишь часть вечного круга жизни. То же, что смотрела сейчас в глаза молодого князя, было — попранием самой жизни. Воплощённым ничто.
Зов о помощи, Кхамул
…— Разве вас… не должно быть трое?
Назгул долго молчал.
— Повторить то, что было, все равно не удастся, — глухо проговорил он наконец. — Трое… Я не знаю, князь, сможем ли мы остановить то, что в тебе, даже ввосьмером… Мы придём — все — когда наступит срок. А пока это — твой бой. И мой.
…— Но ведь ты не умер! — с мучительной надеждой выкрикнул эльф.
Маг отвел глаза.
— Умер, — глухо сказал он, наконец, после тягостной паузы, — Арта меня вернула.
— Арта? — непонимающе повторил эльф.
— Арда. Вы называете — Арда, «Маленькое княжество». Арта — мать-земля, мир. Я — один из ее хранителей… Не имел права уходить.
Эльф отшатнулся; в серых глазах вспыхнул опасным огоньком гнев.
— Хранитель? — оскорбленно выплюнул он. — Хранитель мира — слуга зла?! Да как ты смеешь… Лишь пресветлые Валар…
Он буквально задыхался, словно в словах не помещался весь его гнев и недоверие.
Тонкие губы Мага искривила невеселая презрительная усмешка.
— Ах да… Я было забыл, с кем разговариваю. — он передернул плечами. — Значит, можешь считать, что меня вернуло черное колдовство Саурона.
В последних словах холодное равнодушие все-таки дрогнуло, прорвалось гневом и глухой, старательно сдерживаемой болью.
Маг окинул эльфа презрительным взглядом. Усмехнулся горько:
— С-светлые…
И, не обращая больше внимания на оцепеневшего эльфа, вернулся к постели князя.
Когда-то, так давно, что даже бессмертным этот срок мог показаться невероятным, в дерево ударила молния. Дуб — крепкая древесина, и вместо того, чтобы выгореть до тла, он лишь обуглился до самой сердцевины. Так и стоял на крошечном островке, корявым обугленным остовом, не живой и не мёртвый, сам почти не отличимый от почерневших камней, меж которым некогда рос. Древние жители этих мест считали его священным. Те, кто пришёл после — проклятым. И первые не могли даже подумать, чтобы посягнуть на дерево, отмеченное самим Мелькором, а вторые слишком боялись порчи Чёрного Врага мира, чтобы посметь подойти к нему с топором.
…нынешним же обитателям предгорий, данникам Гондора, было просто всё равно. Прочто забылась и память о том, кто зажег звезду, и страх перед тьмой. Да и само дерево не избежало неумолимого течения времени: однажды весеннее половодье поднялось высоко, выше, чем обычно… А когда вода ушла, на крошечном, почти полностью затапливаемом весной и летом островке, не осталось и следа обгорелого ствола. Теперь никто не смог бы найти это место, хранящее следы каждой из стихий. Никто… кроме родного сына этой земли, некогда отдавшего ей кровь и жизнь.
Маг не искал: просто шёл туда, куда звал его еле слышный голос давно отгоревшего огня. Для того, чтобы удержать — только удержать, не более — не-мёртвую тварь, растущую в теле молодого князя, потребуется сила. Кто знает, хватит ли сил у них остановить не-жизнь? Когда-то хватило их троих; теперь, понимал Маг, и усилий восьмерых может оказаться недостаточно, чтобы заточить в темницу существо, не знающее ни жизни, ни смерти.
Князь, Кхамул. Нападение
…Он не успел заметить, откуда они появились. Просто — вдруг обернулся Маг, выхватывая неуловимым движением меч, гневом вспыхнули черты тонкого лица, и князя отшвырнуло к стене, почти лишив на миг сознания, выбив из груди воздух. Рухнул, обливаясь кровью, на пол незнакомец с невыразительным, сонным лицом — рухнул, даже не вскрикнув, и на ярко блестящем клинке Мага не осталось ни капли крови… Холодом и слабостью скрутило внутренности, лишая сил, гася волю…
А они уже шагнули из темноты, словно просачиваясь сквозь деревянные стены, и сразу три тускло мерцающих лезвия скрестились с яростно зазвеневшим мечом Кольценосца.
Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы прийти в себя, чтобы осознать, что тот угол, куда отшвырнул его Маг, был — самым безопасным, самым надёждым для обороны.
…безопасный, надёждый… смертельная ловушка для загнанной именно что в угол крысы. Он с трудом, понимая, что опаздывает, непоправимо опаздывает, потянул меч из ножен…
Успел ещё — отсечь потянувшуюся к горлу руку, успел отмахнуться слепо, наугад, отталкивая прочь второго нападающего, выигрывая несколько мгновений свободы…
…А потом чужая, отвратительно-холодная ладонь легла на грудь. И не стало старой крепости — остался только стылый ядовитый туман, да тупая, выкручивающая внутренности боль, и оглушающая слабость…
Зазвенел по тёсаным бревнам пола меч; у него уже не было сил поднять его. Чьи-то липкие холодные пальцы скользнули по его лицу, по горлу; хлынул в лёгкие сладкий гнилостный аромат.
А потом серый мутный туман разорвала яростная стальная вспышка — всё закончилось. Он вздохнул — судорожно, освобождённо, жадно глотая пахнущий смолой воздух. С трудом разлепил склеенные потом веки.
Успел — увидеть: напряжённое, полное бешенства и тревоги лицо, сияющий клинок в тонкой ладони, неподвижные кучи у ног Чёрного, что ещё миг назад были — непобедимыми посланниками Белого Города…
Увидеть — успел.
Крикнуть — уже нет.
Маг захлебнулся кровью: мгновение, что потребовалось на спасение князя, обошлось слишком дорого. Тускло блестящий клинок вошёл в спину, почти не встречая сопротивления; второй запоздал лишь на миг, и умер крик в горле князя: ещё не успев осознать, уже почувствовал: поздно, слишком поздно… Поздно, для них обоих.
А Маг медленно — подломились бессильно ноги — осел на колени. Обвис на мерцающем голубым светом клинке, высунувшем из груди свой окровавленный клык.
— Беги… — прохрипел он, нечеловеческим усилием вскидывая голову. На миг — всего один, короче вздоха — они смотрели друг другу в глаза. Князю судорожно вздохнул. Боль — оглушающая, затапливающая разум — не принадлежащая ему боль — ударила под дых, заставила пошатнуться, в оцепенении шагнуть вперёд: помочь, спасти…
В чёрных глазах полыхнула ярость — словно порыв раскалённого ветра в лицо. А миг спустя, словно отвечая на этот бешеный взгляд, вокруг взметнулись к потолку языки пламени.
Ему показалось — чья-то рука с силой толкнула его в грудь, подняла, буквально вышвыривая в дверной проём, единственный не охваченный ещё огнём. Мелькнул перед мысленным взором нечёткий, словно не ему принадлежащий, образ: лес; неширокая тропа; катящая свои быстрые воды река… Застыло на миг, буквально вплавляясь в сознание, краткое видение: небольшая каменистая коса, мелкие речные волны, перехлёстывающие узкий перешеек… Не видение — ожог, раскалённое тавро, прижатое к пылающему от боли лбу.
…невольно он застонал — и, словно вырванный собственным стоном из колдовского забытья, вскинулся, приходя в себя. Остановился, непонимающе оглядываясь: лишь сейчас он понял, что бежал, бежал, не жалея горящих лёгких, и до реки, которую погибающий колдун почему-то считал спасительной, оставалось совсем немного… А сзади вставало, разгоралось на полнеба, яростное багровое зарево.
…Понимая уже, что слишком поздно, он против воли сделал несколько шагов — назад, к горящей крепости… Осознавая слишком хорошо: за те краткие минуты, что прошли для него в полубеспамятстве, Кольценосец успел превратиться в обугленный труп. Некого уже спасать. Некого — и нельзя. Маг выиграл ему время. Задержал врагов, дал ему шанс уйти, скрыться, дождаться обещанной помощи… Смогут ли — справиться с не-мёртвой тварью внутри него теперь, не ввосьмером уже — всемером? Успеют ли прийти? Почему они не предусмотрели этого, почему…
Словно сквозь сон: чужие негромкие голоса, журчание тихой речи. «…жащее одновременно и земле, и воде, и воздуху, и пламени… Задержит не-жизнь…»
Задержит. Всего лишь — задержит. Стиснув зубы, он развернулся и, шатаясь, побежал вниз, к спасительному островку. Помнил лишь одно: должен успеть.
Пламя обняло его, охватило бережно, мягко. Сомкнулось вокруг надёжной стеной, не подпуская к умирающему Хранителю порождения Пустоты.
Братья были далеко. Учитель — мёртв. Сил заклинать огонь — не было. Маг и не пытался. Лежал, как упал — на боку, неловко заломив руку, незряче глядя сквозь ярящуюся вокруг стену пламени. Чувствовал, как стремительно утекает вместе с кровью жизнь; тяжёлым мёртвым куском железа обжигало руку кольцо.
Огонь — справедливая стихия. Он не делает разницы между теми, кто убивает мир — и теми, кто его хранил, его задача — уничтожить скверну. Испепелить то, что проникло в его плоть, в его всё ещё текущую по жилам, с каждым неровным ударом разорванного сердца, кровь. Так калёной сталью выжигают змеиный яд, только как быть, если сама кровь стала — ядом? Аргор и Учитель удержали однажды, помогли задержаться на пороге, пока не настал час, единственный час, когда можно было поспорить с проникшей в тело не-жизнью. Теперь оба они ушли, и он уходит — вслед за ними.
Маг знал: братья не успеют. Заклятые клинки оставили каплю жизни; пламя доделает то, на что не хватило времени слугам Белого Города.
Кровь текла из приоткрытого к невольной попытке дышать рта, пузырилась на губах, вскипала от чудовищного жара, обжигала кожу. Дикие крики горящих заживо превратились в бессмысленный воющий хрип; стихли.
Боли уже не было. Страха — тоже. Только беспомощное, тоскливое осознание: «не справился». Вот и ещё одно место в Круге опустело… Удержат ли, успеют ли найти замену, смогут ли сплести с новой душой — ветер и мысль, Слово и Силу, сумеют ли — сделать то, что сделал когда-то, уходя навсегда, Саурон?..
Вспомнив о важном, слабо дёрнулся, пытаясь подтянуть к себе омертвевшую правую руку. Захрипел, захлёбываясь с новой силой хлынувшей из горла кровью. Замер вновь, без сил утыкаясь виском в трещащие от жара доски. Не сможет, уже — нет. Пусть, неважно. Кольцо само призовёт к себе нового хранителя. Лишь бы уцелело в безумии пламени…
Рванулся — отчаянно, слепо, понимая уже, что спасения из этой мёртвой паутины не будет.
А его противник улыбался. Улыбался довольно, сыто, с равнодушным интересом паука, наблюдающего за бьющейся в паутине мухой. Он не хуже Князя знал: добыча теперь уже никуда от него не уйдёт. Надо только подождать…
…и ждать, осознал князь, придётся недолго.
Ему показалось — он закричал.
И — не услышал собственного голоса. Он больше не принадлежал миру живых.
…и смерть — отныне — тоже была ему недоступна.
— Помогите… — без голоса выдохнул он в равнодушную темноту. Зная — бесполезно. Не придут, не успеют… никто уже не успеет, не спасёт.
…Живой дышащий мир от него — не спасёт. Никто.
А враг уже скользнул ближе — словно щупальце тумана, плавно и незаметно. Улыбнулся. Сочувственно, почти нежно — и Князь содрогнулся от ужаса, от выкручивающего, лишающего разума омерзения. Он был — мухой, попавшей в лапы пауку… И его уже переваривали.
— Зачем ты делаешь это, Тано? — огорчённо, с ласковой укоризной прошептал страшный гость. Рвануло душу страхом и отвращением: сочувствие в певучем голосе казалось настоящим, искренним… — Неужели тебе и сейчас обязательно мучить себя? Прошу тебя, перестань, не сопротивляйся — я ведь хочу тебя спасти!..
Сочувствие казалось — искренним.
…и именно поэтому ему нельзя было верить.
Князь не стал отвечать. Нельзя отвечать пришельцам из Пустоты, нельзя смотреть им в глаза… Второе правило — нарушено, по собственной глупости разбита ненадёжная защита… От первого от не отступит.
Никогда.
Что бы ни случилось.
Главное — не слушать, не слушать этот ласковый, заботливый голос, не верить лживой сладкой жалости… Этому обволакивающему ядовитому покою…
Почти не осознавая, что делает, он нащупал ладонью бесполезный обломок кинжала. Стиснул непослушными пальцами, сильнее, ещё сильнее… Боль отрезвила — на миг. Слепящая, острая, она ещё принадлежала тому, живому и яростному миру, ей не было места в этом сером зыбком мареве. И он ухватился за неё, как утопающий в трясине за протянутую трухлявую ветку, как захваченный штормовым океаном пловец — за ненадёжную щепку, бессмысленную, неустойчивую, не способную уже спасти…
Ухватился — и со злой радостью увидел, как отшатнулся на шаг его сладкоречивый противник, кривясь от чего-то, что — быть может — тоже было болью.
Пошатнувшись, он поднялся на одно колено. Ладонь горела, словно в огне, обломок лезвия скользил в пальцах, липких от горячих быстрых струек. Мелькнул панический страх — не удержать, не суметь…
Мелькнул — и ушёл. «Страх — твой лучший советник… Выслушай его… и оставь за спиной». Словно вновь — залитое светом выжженное плоскогорье, тяжёлый меч в непослушных детских руках, и смотрят в сердце, в самую душу, глаза отца, что сами — отражение этого выгоревшего неба, выбеленной солнцем полыни…
Встать на ноги казалось непосильной задачей. Невозможно. Просто — невозможно. Как нельзя дышать с вырванными лёгкими, видеть — с глазами, выжженными калёным железом…
…пошатнувшись, он встал. Проиграл, проиграл страшно, и одно лишь остаётся — постараться не унести с собой в бездну остальной мир. Но отдать нежити последнее, попрать свою честь, умереть на коленях, как трус, как смиренный слуга…
Он сдавленно застонал. Руки сводило от напряжения. Перехватил покрепче выскальзывающий из бессильных пальцев осколок моргульского клинка.
И, не давая себе опомниться, задуматься, повернул острым краем к себе.
Если тварь читает его мысли, этих прочитать — не должна успеть.
…Боль ударила оглушающим раскалённым бичом. Князь захлебнулся ей, как кровью, шатнулся вперёд, слепо, обморочно, немыслимым усилием удерживаясь на ослабевших ногах. И ударил вновь, и ещё раз, вскользь, не попадая трясущейся рукой по заветной жиле, и понимая в слепой агонии, что шанс будет — только один, другого никто не даст…
Четвёртого удара — не получилось. Вкрадчивые липкие нити вдруг натянулись, захлестнули, словно удавка, притиснули бессильно дёрнувшиеся руки к телу. Глухо звякнул, теряясь в траве, спасительный осколок. Князь рванулся, забился яростно, отчаянно, чувствуя, как ускользает последний призрачный шанс — не спастись, нет — спасти других, тех, за чьи жизни он отвечает…
Муха, ещё не понимающая, что её уже едят, оса с вырванным жалом…
Сжималась паутина, и всё плотнее становился невидимый мягкий кокон, и всё громче, всё навязчивее звучал в ушах вкрадчивый ласковый голос: «покорись… не сопротивляйся… будь как мы, будь одним из нас…» Склизкий холод обнял изрезанное горло, и он с тошнотворной слабостью отчаяния понял, что хлынувшая было освобождённой волной кровь сворачивается, схватывается коркой, липким вязким студнем… Замедляется, всё медленнее, всё ленивее бьётся сердце, стремясь не остановиться — покориться чужому убаюкивающему напеву. И медленно, почти нежно вливается в слабеющие тело и душу тошнотворный сладостный яд.
И князь, обвисая бессильно в тугих липких путах, осознал: не сумел. Подвёл.
«Отец… прости…»
Беззвучный стон так и не вырвался из раненого горла. Только шевельнулись слабо немеющие губы — тяжело, неохотно, словно тоже уже превратились в неподатливую гниющую массу.
А враг вдруг оказался совсем близко, и Князь мысленно содрогнулся от омерзения, разглядев наконец его глаза: прозрачные, по-эльфийски глубокие… пустые, как сухая раковина жемчужницы.
— Ты глупец, Тано! — прошипел пришелец из Пустоты — прямо в лицо. — Я делаю это ради тебя! Достаточно, я больше не буду смотреть, как ты мучаешь себя!
Он не ответил. Не мог бы, даже если бы хотел. В памяти сонно трепыхнулось беспомощное: «не смотреть… в глаза не смотреть…» Умерло бессильно, осело на дно души гниющим трупом осознания: уже неважно. Ничто уже неважно.
Навсегда.
А безумный (эльф? Человек? Не-мёртвый морок Белого Города?) продолжал говорить, яростно, страстно, захлёбываясь словами, говорить, как мог бы — признаваться в любви:
— Ты снова будешь бессмертным, Тано, ты будешь всемогущим, ты уничтожишь всех, кто хоть когда-либо посмел поднять на тебя руку! А я… я буду с тобой, Тано, всегда с тобой. Это просто слабая человеческая плоть, она делает тебя безумным! Неужели для тебя смерть — лучше вечной жизни, вечного счастья? Неважно. Я спасу тебя. Не бойся, это не страшно, только немного боли — и ты вновь станешь собой. Эта плоть слаба, так слаба, но я знаю, что делать, как вернуть тебе могущество, это так просто — я покажу тебе… Просто перестань сопротивляться, зачем ты терзаешь себя!
Последние слова он выкрикнул — исступлённо, почти с отчаянием, и огромного труда стоило напомнить себе, что это — ложь, ложь до последнего звука, безумные посулы глупца, толкающего путника в костёр, чтобы согреть.
«Где же вы…» — с безнадёжной угасающей тоской не прошептал — подумал Князь. — «Где же вы, ведь обещали…» Знал — поздно. Свой бой у гостей из Мордора, своя беда. И не глупо ли было — надеяться, что Тьма поможет там, где бессильным оказался Свет?
Всё прочнее были липкие путы, всё гуще тлетворная ядовитая сладость в гаснущем сознании… Лихорадочно блестящие пустые глаза — совсем близко, и не было сил отстраниться, и надежда умерла, осыпалась хрупким песочным замком, и осталось только отчаяние: глухое, отупляющее…
Отчаяние — и боль.
…и та, что терзала разорванное горло, казалась ничем по сравнению с ядовитой клыкастой тварью, всё глубже вгрызающейся в сердце.
Не сразу понял, что случилось: словно толкнул в спину холодный ветер, и в бессильной злобе отшатнулся ласково разглядывающий свою жертву прекрасный паук, и дрогнула липкая сеть, словно живое существо, охваченное страхом.
…А миг спустя на плечо легла тонкая, обжигающая холодом ладонь. И морозной свежестью зимнего утра коснулось затылка тихое дыхание, расплетая — лишь на миг — липкие жадные сети вокруг тонущей в Пустоте души.
— Прости, — тихо, с горьким сочувствием шепнул в ухо незнакомый юный голос.
Шелест металла сзади скорее ощутил кожей, как змея тепло, нежели услышал. Увидел — страх и лютую, непримиримую ненависть в прозрачных пустых глазах…
Непереносимо холодный осколок льда вдвинулся сзади в сердце. Оборвал дыхание на судорожном, неожиданно громком в вязкой тишине стоне. Князь пошатнулся. Надеялся на это — и всё равно невольно дёрнулся, глотнул смешанного с кровью свежего, невозможно холодного воздуха, и захлебнулся, и обвис на ледяном клинке, не слыша — ощущая всем телом ломкий металлический хруст. С облегчением осознавая: успели. Исполнили, что обещали.
Стиснул зубы, ожидая новой, запаздывающей почему-то боли…
…которая так и не пришла. Расслабились вздрагивающие окровавленные пальцы. Тупое жжение в покалеченном горле ещё задержалось — на миг, не желая уступать — и угасло, утекло, словно кровь из горсти. Показалось — чужая осторожная ладонь отвела в сторону предсмертную муку, выдернула, как тупую иглу из воспалённой раны, оставив ему растекающийся по телу холод — и не более.
…с почти слышимым треском лопнула липкая сеть, и отшатнулся — назад, прочь, в бездумной панике посланник Города.
…на миг позже, чем он сам понял, что — свободен.
Оглушающая слабость рухнула на плечи подобно мягкой кошачьей лапе. Подломились бессильно колени. Неожиданно сильные ледяные руки подхватили, не дали упасть. Поддержали безвольно запрокидывающуюся назад голову. Взглянули — в самое сердце, в суть души — светлые, переполненные болью и безнадёжной тоской глаза.
Сквозь нарастающий шум в ушах Князь услышал яростный, полный бессильной ненависти вопль — и улыбнулся через силу этим глазам, безмолвно благодаря за последний дар милосердия, на который не смел уже надеяться.
Улыбнулся — и рухнул в темноту, ввысь, в перевернутую чашу ночного неба.
В Песнь.
…и вскрикнула, страдальчески и горько, странная чёрная лютня в тонких руках, и вплелся в рыдания струн тихий стон тростниковой свирели, и встали вокруг стены хрупкого замка — призрачные, мерцающие, словно сотканные из зыбкого звёздного света…
На миг, самый последний, один-единственный миг он — вспомнил, осознал, и успел задохнуться от ужаса и мучительного сочувствия: зачем же ты, мальчик, зачем же ты сам…
Успел ещё — выдохнуть имя. Окликнуть в темноту, наугад, сквозь душную тоскливую пустоту, что все крепче смыкалась вокруг истерзанной, измученной бесконечными утратами души…
…прощения попросить уже — не успел.
И последним, что видели гаснущие глаза, было бездонное, до краёв полное звёзд небо.
Король-Надежда выполнил обещание, данное полторы тысячи лет назад.
…Седоволосый юноша медленно опустил неподвижное тело на измятую траву. Протянул ладонь к спокойному, застывшему в последнем сне лицу. Помедлил мгновение, словно не решаясь коснуться этой усталой благодарной улыбки, этих распахнутых в ночь глаз…
Убрал руку, так и не опустив мёртвому век.
И медленно, словно сам с трудом вырываясь из стылого холода последней Границы, поднял голову.
И отшатнулся, серея и судорожно пытаясь нашарить рукоять меча, Соото, разглядевший улыбку убийцы: горькую, измученную, беспомощную и страшную улыбку человека, разрушившего за спиной последний хрупкий мост.
— Война Стихий научила меня одному: врага нужно убивать. Если взял оружие в руки — бей… или умирай сам! Я был как ты, тоже — брошенный ученик, тоже — не мог убивать, не представлял себе, как можно отнять жизнь. Теперь я убью тебя!
Гэлленар говорил резко, зло, яростно размахивая мечом. Убеждая… себя?!.
— И стать… как ты?.. — с трудом выдохнул Элвир.
— Стать — как я! — с бешенством выкрикнул Гэлленар в ответ. — Да! Или никем не стать. Это ты, ты виноват, мальчишка, глупец! Я мог его спасти. Я мог дать ему силу, вечную жизнь — я мог дать ему власть!
Он замолчал, вдруг резко успокаиваясь. Улыбнулся — сладко, ласково.
— Бедный мальчик. Ты так боишься его потерять? Неужели тебе не жалко было — своими руками… Не важно. Мне жаль тебя, Кольценосец, дейсвтительно, жаль. Он снова вернётся — и тогда я вновь найду его… и всё равно заберу с собой. Он будет жить — жить вечно, свободный и счастливый. Не знаю, вспомнит ли о тебе… Наверное, нет.
Он непонимающе посмотрел на Элвира. По губам Короля-Надежды скользила горькая, какая-то очень понимающая улыбка.
— Что? — раздражённо бросил Гэлленар. — Ах, да… девять ступеней, девять колец… Она тоже говорила, что я проиграю. Она тогда много чего говорила, когда умирала… Не надейся, Король-Надежда. Она не вернётся, а если вернётся… какая разница? Я все равно успею первым. Он будет жить вечно. И спасу его — я. Не она.
Ухмыльнулся довольно, видя, как краткая судорога боли — боли, что не утихла, не могла утихнуть — за полтора тысячелетия — скользнула по юному лицу. Скользнула — и исчезла. Медленно опустились слабо вздрагивающие ресницы.
— Разве… в ступенях дело?.. — еле слышно выдохнул он, и не понял Гэлленар, что, о чём говорит умирающий Кольценосец.
Не-мёртвое существо деревянно, неловко шагнуло вперёд. Сверкнуло в свете звёзд тусклое лезвие меча, принятое из рук Гэлленара.
Элвир обессиленно смежил веки. Под безвольно раскинутыми руками ощущал живую прохладу влажной травы, сочувственное тепло нагретой за день земли… Защищаться уже не мог. Только держал, последней гаснущей искрой сознания держал невидимый кокон вокруг кромсающей его тело не-мёртвой твари. Не отпустить… Не дать уйти в живой беззащитный мир… Боль оглушала, не давала возможности даже послать зов братьям. Да и зачем? Он знал — не успеют. Вспыхнуло тоскливое чувство вины: «Подвёл…» Мучительный вздох оборвался, едва начавшись — горлом хлынуло горячее, солёное. Неважно. Ничего уже не важно. Главное — удержать…
Медленно, словно с трудом вырываясь из ледяных оков смерти, Элвир открыл глаза. Нашёл взглядом друзей. Дрогнули еле слышно бескровные губы:
— Маг… Что с Магом? Не слышу… его…
Денна осторожно опустил ладонь на раскрытую рану.
— Держим, — запнулся, вздохнув резко. И — ударом поддых, — пока…
«Что же ты делаешь, брат, что же ты с собой делаешь?! За что ты мучаешь себя?! Открой глаза! Сейчас, пока ещё не поздно, пока ещё не сомкнулась навек вокруг пустая серая хмарь! Ничего ведь больше не будет, никогда — открой глаза, пусть будет с тобой хотя бы Звезда… Открой глаза, Элвир!»
Слипшиеся ресницы дрогнули в почти зримом усилии — не поддаться, не послушаться звенящих отчаянием и горем голосов, не распахнуть глаза в последней, неосознанной надежде.
Намо долго молчал.
— Ты понимаешь, о чём просишь? — свистящим шёпотом выдохнул он наконец.
Мелькор не улыбнулся. Посмотрел на Владыку Судеб печально, тяжело.
— Понимаю, — наконец, тихим выдохом ветра колыхнулись тени Чертога. — Прости, брат. Я прошу — выбрать сторону…
В высоком зале единственной уцелевшей Башни было тихо. Медленно плывущие мимо луны облака бросали на пол зыбкие тени, и в колеблющемся хрустальном полусвете чертог казался миражом, призрачным видением. И миражом — горьким, несправедливым, мучительным миражом казался человек, спавший вечным сном на высоком каменном ложе. И не понять было в неверных лучах печальной царицы небес: лунное ли серебро заливает спящего, или это время и едкая горечь утрат выбелила чёрный шёлк спутанных волос? Пылинки ли дрожат в лунном свете, пляшут над неподвижным лицом покойного — или едва заметное дыхание тревожит мёртвую неподвижность погребального чертога?
…Он стоял на коленях, опустив голову на сложенные руки, и в полумраке сам казался — тенью среди теней, зыбким видением в этом царстве снов. Каменная статуя плакальщицы, что ставят в усыпальницах своих предков знатные гондорцы. Скорбящий призрак, застывший пред телом усопшего.
Он стоял на коленях, и стекающие на равнодушный камень волосы были — лунным серебром, стылой изморозью в скованных стужей листьях полыни. Казалось — он спит; но не бывает у спящих таких измученных, застывших в каменном мёртвом оцепенении горя лиц. И в первый, страшный миг вошедший задохнулся, не сразу осознав, что непоправимого не случилось, не умолкла в глубине сознания надорванная серебряная струна, что не мог — не сумел бы, даже если бы хотел — не почувствовать ухода того, кто сам был — частью души. Шагнул вперёд, запоздало осознавая: не холодное оцепенение последнего сна — боль, которой нет и не будет исхода, сковала черты вечно юного лица, и искрящаяся снежная изморозь, блестящая на острых слипшихся ресницах, давно должна была растаять в тепле летней южной полночи…
Он шагнул вперёд — и остановился, словно споткнувшись. Показалось — толкнуло в грудь невидимой ладонью. Упрямо, безнадёжно: «уходи».
Эта боль всегда была — общей, одной на всех, разделённой на восьмерых, но так и не ставшая за века хоть немного менее острой.
…Эта боль была сейчас — его, только его: седого юноши, застывшего на коленях рядом со смертным ложем того, кто был — другом и братом, кто продолжал спать вечным сном, в мучительном забытье между жизнью и смертью. Продолжал спать — потому что чуда, подаренного ушедшим за Грань Мелькором, не хватило на троих.
И сердце в груди смерзалось в колючий кровавый ком, не давая толком дышать.
«Уходи.»
Безмолвный — не стон — горький безмолвный выдох.
Из троих, находящихся в зале Башни, один был — лишним.
И пришедший знал, что уйти сейчас — сейчас, когда он не нужен, не должен быть здесь, когда общее горе превратилось в ледяной равнодушный кинжал, застрявший под сердцем, когда расплавленная едкая вина струится по жилам вместо крови, все больше разъедая и без того измученную бесконечными потерями душу…
…сейчас уйти — не имел права.
И тогда, когда тишина стала поистине мёртвой, превращаясь в ранящие стекляные осколки, разрывая, разрезая по живому сжимающееся от боли сердце — он стиснул зубы и шагнул. Вперёд. К застывшему возле мёртвого Короля седому мальчишке, медленно умирающему в стылом ранящем крошеве горя и вины.
Шагнул — не зная ещё, что говорить, и имеет ли право он, не меньше брата виноватый в продолжавшемся мёртвом сне Аргора, говорить — хоть что-нибудь?
Шагнул и понял: молчать больше нельзя.
Давило, стягивало невидимой удавкой горло.
— Элвир… — беспомощно выдохнул он. Через силу, заставляя себя — разорвать мёртвую удушающую тишину, роняя горсть живых звуков на гулкий каменный пол. Чувствуя уже — не ответит. Дрогнул серебряный водопад: отвернулся, пряча лицо. И застыл вновь, превращаясь в неподвижную каменную статую.
— Элвир…
И — замолчал, не зная, что говорить. Не было больше слов, и не было — нужных. И плакала под высокими стропилами невидимая лютня: плакала вместо вечно юного Короля-Звездочёта, разучившегося плакать. И нельзя было больше молчать, и говорить было — недопустимо. И тогда Маг — Ушедший Король, так и не научившийся отпускать на волю, обращать словами то, о чём кричала душа — шагнул вперёд, в четыре шага преодолевая разделяющую их вечность, и опустил ладонь на слабо вздрогнувшее хрупкое плечо.
— Уходи… — голос Элвира был — шелестом замерзающего камыша. Ломким, надорванным — словно крик, беззвучной умирающей птицей бьющийся в его груди, выжег, изранил горло, ледяной слюдой застыл на скованных холодом губам.
Маг вздрогнул. Встряхнул головой, словно пытаясь отогнать давнее, горькое: пляшущие вокруг хрупкого тела языки пламени, безжизненное юное лицо, слепо запрокинутое к небу, и шелестом ломающегося под снегом камыша — измученный голос: «я хочу, чтобы они… умирали долго».
Только вот некому больше было взять за плечи, встряхнуть, вырывая из страшного неживого забытья, вернуть обратно — в мир, полный горя и боли, в мир, живой и страдающий, хрупкий и изменчивый мир… В мир, которому нужен был — Король-Надежда.
…И Ушедший Король давно ставшей прахом страны не знал, хватит ли сил — заменить его: того, кому замены, за все прошедшие века, не было — и не могло быть.
Маг прерывисто втянул воздух сквозь сведённые спазмом губы. И понял, что молчать дальше — нельзя.
— Элвир, — беспомощно прошептал он. — Если хочешь искать чью-то вину — вини и меня тоже. Только не надо, слышишь, не надо — так!
Элвир не ответил. Слышал ли обращённые к нему слова? Маг стиснул зубы. Что он мог сказать сейчас? «Ты не виноват»? Какая теперь разница… «Ты не мог знать, что Соото ударит в спину»? Разве — не мог? «Аргор не хотел бы, чтобы ты…»
И не хватает, мучительно не хватает воздуха, такого холодного, такого твёрдого, словно лунный свет стал — ломким острым хрусталём…
Что он мог сказать?! Не слова — пустые ломкие ракушки на морском берегу, бессильные и лживые слова. Виноват — как и сам он, Маг, как каждый из них: не успевших, не разгадавших такой простой ловушки, забывших, переставших думать о давно пропавшем из виду, притихшем эллери. Мог, должен был знать — ядовитый скорпион, затаившаяся в песке змея: почему они опять, раз за разом, попадают в одну и ту же ловушку, почему приписывают честь тем, для кого это слово — пустой звук?! Аргор не хотел бы — и не позволил бы. Только Аргор мёртв, мёртв бесповоротно, и отныне — теперь уже навсегда. Чудес не бывает; но самое страшное, самое непоправимое — они не случаются дважды. И им двоим — тем, на кого было израсходовано так необходимое Аргору чудо — никогда уже не избавиться от мучительного, тягостно беспомощного чувства вины: «почему я?..»
…Слов — не было.
Но и молчать было нельзя.
— Ты не виноват… — еле слышно проговорил он. И — ещё раньше, чем отзвучал в гулкой тишине его голос, понял: ошибся. Плечо Элвира под рукой Мага вздрогнуло — едва заметно, словно от боли. Застыло вновь — каменной, спазматической неподвижностью. Маг стиснул зубы.
— Неужели ты не понимаешь? — с мукой выдохнул он. — Почему ты винишь себя — себя?!! Меня — не винишь? Вижу, не винишь. Почему тогда не хочешь простить себя? Элвир, с любым из нас могло случиться так — с любым, слышишь?
Элвир медленно поднял голову. Долго, очень долго смотрел на побратима. Смотрел — словно не узнавая. Словно забыл, забыл и вспоминал с трудом, через силу, значение слов, не в силах понять, что ему сказали. И страшным был его пустой, словно стылым пеплом присыпанный взгляд: выжженная пустошь свежей тризны, схватившаяся ледяная корка на всегда живой поверхности исцеляющих вод…
Спустя несколько бесконечных мучительных мгновений в его глазах шевельнулось что-то живое. Дрогнули, словно с трудом преодолевая сковавший их смертный холод, губы.
— Я взял оружие в руки, чтобы убить, — мёртвым голосом сказал он. — Не во имя милосердия. Не во имя справедливости. Ради мести. Простить?..
И — кровавым комком застыле в горле у Мага слова, и не было сил остановить страшную эту исповедь. Права крикнуть — «остановись, хватит, зачем ты?!.» — не было.
А Элвир улыбнулся — дрожащей, горькой, тяжёлой — незнакомой — улыбкой. И голос его был — шелест стылой позёмки в мёртвой траве:
— Я подвёл вас всех, — короткая болезненная гримаса на юном лице; дрогнули вцепившиеся в край каменного ложа пальцы, и не поймёшь: стиснуть ли хотел непослушные дрожащие руки в кулаки, прикоснуться ли к безжизненной холодной ладони Короля?.. И прерывистый вздох кажется предсмертным. — А расплатился — Аргор…
Кричит, умирая, тишина в зале, и немой стон безысходной — не унявшейся за полтора тысячелетия — боли слепой чёрной птицей мечется под высокими сводами. И молчит, захлебнувшись бессильными словами утешения, Ушедший Король давно погибшей страны…