А потом будет лишь сон — вечный, безмятежный, чуткий, наполненный голосами и чувствами всех, живущих на этой земле. Он станет огненным сердцем Арты, и не будет больше ни боли, ни рвущей душу тоски по уходящим: ведь земля способна и любить, и страдать. Но помнить и горевать по тем, кто уже ступил на дороги Смертных, дано лишь воплощённым.
Да, он может уйти. Но — кто тогда защитит Её, когда вновь придут сюда с мечом и огнём те, кто мнят себя владыками и мастерами, не понимая, что не может быть у неё — владык, что нет преступления страшнее, чем равнодушными инструментами калечить живую, непокорную плоть? Кто защитит — их, когда вновь скажут: «вы — зло, и должно дурную траву вырвать с корнем»? Неужели опять вся тяжесть мира — на плечи Ортхэннера? Вся кровь — на его руки? Вся боль живущих — ему?
…А ведь так будет. Страшно видеть дальше прочих; стократ страшнее — знать, что не в силах ты избавить от горькой судьбы тех, кто тебе дороже жизни, дороже чести и дороже гордости.
Невыносимо смотреть в больные, стылые, словно присыпанные пеплом, глаза того, что когда-то был — Крыльями Пламени, и крылатыми были его мечты и его сердце. Того, кто стал — Жестоким: ради него, бессильного отстоять своих учеников, своих детей. Больно видеть этих ярких, страстных, спешащих жить существ, больно знать, что совсем скоро многие из них ступят на последний Путь, и ничего не сможет он им дать, кроме последнего дара Твердыни, горького и страшного. И не дано даже продлить время зыбкого равновесия: лучи камня-судьбы, камня-Предопределения уже коснулись алмазной пыли Валимара. Он чувствовал это — всем своим существом, как змея чует приближение холодов. И — нельзя позволить себе даже надежды на иную, более милосердную, судьбу. Победители не станут щадить тех, кого считают — порождением искажения, созданиями тьмы. Пощадят ли хотя бы Арту, если поймут, чьему духу дала приют её горячая кровь?..
А значит — нельзя уходить, и вся тяжесть вечной жизни — им двоим. Вечная боль и вечное одиночество, во имя любви, вопреки Предопределённости — ему. Вечный бой и вечная память — его тъирни, его ученику, сыну его. И — нет даже права сказать: «это несправедливо». Потому что — нет справедливости в этом мире, и нет цены, которая была бы слишком великой за жизнь Арты.
Тяжело вздохнув, он сложил увечные крылья и, устало согнувшись, отступил от края рдеющей пропасти. Пора возвращаться. Аст Ахэ ждёт.
…А на выжженой чёрной равнине молодой менестрель медленно поднял веки; и горькими звёздами дрожали слёзы в его распахнутых в хмурое небо глазах.
Странник
Странник медленно подошёл к ложу Короля-Чародея. Не сон, не смерть… Ортхэннер не смог — или не успел? — исцелить своего ученика, но и того, что сделал, было немало: не дал уйти в небытие, не позволил разорваться хранящему Кругу. И пусть одно звено — сожжённые почти дотла, истлевшие нити: тронь — и рассыплются прахом. То, что искалечено, можно исцелить. Прохудившийся гобелен можно залатать. Но кто знает, что стало бы с истерзанной войнами и жестоким огнём Замысла землёй, если бы упало на камни простое стальное кольцо со змеиным узором?
Мелькор сделал шаг, поднимаясь на невысокую ступень. Чеканный застывший профиль: даже сейчас красив. Не внешне — хотя в прежние времена, должно быть, немало дев застыли в оцепенении, очарованные идеальными мужественными чертами — нет, внутренний свет, припорошенный пеплом, но даже сейчас не угасший. Осознание пути, оплаченное кровью и отшлифованное страданием: не даст тебе никто, Меч Нуменора, герой, отступник — Хранитель — прощения, ибо сам ты себе его не готов дать… И горько смотреть на это лицо — словно выточенное из мрамора, твёрдое, гордое: даже в агонии не дрогнуло оно, и на сжатых плотно губах — не гримаса страдания, а лишь презрительная усмешка. Лгут легенды: ни звука не издал смертельно раненый Король-Чародей. Вместо него закричала в муке сама Арта, из которой вырывали, выдирали с кровью частицу её плоти, безжалостно обрубали хранящие её руки. Безумцы, слепые, доверчивые глупцы, невольные предатели собственной земли — и можно ли винить в чём-то их, обманутых, брошенных детей, ослеплённых лживым не-светом Замысла?
Мелькор осторожно, не касаясь, провёл ладонью над неподвижным телом. Замер, прислушиваясь к чему-то — лицо вдруг исказилось мукой, в глазах плеснула давняя, застарелая тоска. Миг — и рука бессильно упала. Сгорбился, тяжело опустив голову.
Едва слышно:
— Знакомая рана… Слишком знакомая… Дети, дети, что же вы наделали…
Хранители переглянулись; на всех лицах — одинаковое недоумение, только Элвир прикусил губу, догадываясь о чём-то, да в глазах Моро стыл тяжёлый, холодный туман безнадёжности.
— О чём ты говоришь?.. — осторожно шагнул к замершему гостю Маг. — Ты встречал уже раны, нанесённые таким клинком?
Мелькор медленно поднял голову. Несколько мгновений смотрел, не узнавая; потом в невесёлой улыбке дрогнули губы: не улыбка — оскал, словно судорога на больном лице.
— О да… — тяжело откликнулся он. Сдавленно, ломко рассмеялся, и тут же — резко замолчал. Прижал ладонь к глазам. И, наконец, когда ответа уже перестали ждать, заговорил. Глухо и тяжело, словно через силу. — Клинок, пропитанный клятвами мести, рука, ведомая ненавистью и болью… Такие раны непросто исцелить…
Замолчал и еле слышно закончил:
— А порой и вовсе — невозможно…
В башне повисло тяжёлое молчание. И Мелькор, словно очнувшись от сна, окинул восьмёрку Назгулов усталым, потерянным взглядом, и отшатнулся, отворачиваясь с болью, Элвир, увидев что-то в отчаянных глазах… А бывший Тёмный Вала вновь заговорил — тихо, невесело, и казалось — не он говорит, а слова сами, словно раскалённая лава, прожигают тысячелетний лёд молчания и против его воли падают, огненными тяжёлыми каплями, на холодный пол.
— Меч не должен коваться лишь с одной целью: нести возмездие… — шёпот, тихий, ломкий — сухие листья на холодном камне, — не должен… Никогда! Что же удивляться, что в усыпальницах, где обрели последний покой владельцы этих клинков, обрела плоть не-жизнь… Бедный мальчик сам не знал, что делает, на что себя обрекает… Нельзя сражаться лишь во имя ненависти и мести… Тем более — таким оружием…
Тишина в башне. Лишь треск пламени в чаше факела, да краткий шорох шагов — это Мелькор, словно не находя себе места, соступил с пьедестала, порывисто прошёлся по залу — взметнулись запылённые одежды. Застыл вновь у ложа Короля. Склонил голову — в раздумье ли, в скорби…
— Ты говоришь о той легенде? — наконец, решился разорвать молчание Денна. О поражённых «дыханием тени»?
— Дыхание тени? — горький смешок в ответ. — Хорошее название… Для недуга, принесённой в мир войной и ненавистью ко всем «не таким»… Да, Защитник, о ней. О двух несчастных детях, шедших в бой ради любви, но в последний миг забывших о ней и нанёсших удар — во имя ненависти. Про двух глупцов, убивших одного из тех, кто не давал этой истерзанной земле окончательно сгинуть в Пустоте… Арта не простила. Особенно — его, ударившего в спину, по подлому… Чудо, что выжили! Всё-таки Арагорн был невероятно силён, — печальная, сочувственная и почему-то очень нежная улыбка коснулась губ странника, и имя — имя прозвучало на удивление тепло: словно говорил о ребёнке старых друзей, давно забывших и проклявших, но — не забытых. — Легенды не врали — руки короля, исцеляющие руки… А впрочем… разве это удивительно? Потомок Лютиэн и Берена, дитя любви…
И совсем тихо, так, что даже назгулам, способным слышать, как движется растущий корень в земле, не разобрать: было ли, показалось ли?
— Наследник Гэлеона…
Шорох неловких — невольных — слов ещё не успел коснуться каменных плит пола, а Мелькор уже встряхнулся, выпрямился, словно обретя в горьких воспоминаниях новые силы. И заговорил совсем иначе — живо, жарко, убеждая — себя или их?
— Да, он умел любить, сын Гилраэни… Легенды не врут — его руки тогда действительно дарили исцеление даже тем, кого уже нельзя было спасти. Дар, доставшийся всем потомкам Лютиэни. Но почему никто не понял, что не только магия — надежда и любовь спасала воинов Гондора? Не захотели понять? Они все, «исцелённые королём», верили в него — верили в свершившееся чудо, в то, что надежда не умерла, что жива любовь и победа возможна… Не знаю, можно ли было сделать для них тогда — больше? Не они начали войну, не вы — не было виноватых, и виноваты — все… Смерть, боль, ненависть… И мир с каждой каплей пролитой крови становился всё более хрупким… Но — был ли иной выход? — Он говорил всё тише и бессвязнее, жарко, отчаянно — словно оправдываясь: перед ними? Перед собой? — И вдруг — ожившая легенда… Король, спустя столетия вернувшийся в обречённую землю. Наверное, лишь он и мог — вылечить эти раны… Пусть хоть так, хотя бы для них — надежда… Хотя бы кого-то — спасти. Раны, нанесённые ненавистью, может исцелить лишь Любовь…
И вдруг, запнувшись, тихо и невесело:
— Да и то — не каждого можно спасти… Лишь того, кто в силах простить себя — сам.
И вновь — никто из Восьмерых не ответил, без разъяснений чувствуя: не только лишь о Войне Кольца говорил тот, кто был когда-то — сердцем Твердыни Севера.
А тихие, словно — и не для них, слова лились в тишину, и молчали хранители, чувствуя: не с ними — с собой говорит Мелькор. С собой спорит, себя пытается убедить…
— Герои… Победители Врага… — горький смешок: над ними, победившими, смеётся? Над собой? — Безумцы, поджигающие собственный дом в попытке согреться. И вновь — лишь кровью можно было выкупить у Замысла жизнь Арты… Ученик мой…
Помнил ли он об их присутствии? Хранители застыли, не смея шевельнуться: такая тоска, такая мука звучала в едва слышном голосе. Так не говорят с другими: лишь наедине с собой. Вспомнит о них — сможет ли простить себе слабость?
Медленно падали в пустоту мгновения, и дрожали тонко звенящие в темноте нити лунных струн, и стоял, сгорбившись, у смертного ложа Короля тридцатилетний старик, видевший рождение мира. И золотистые волосы казались в призрачном зыбком свете — седыми.