Провидец закрыл глаза. Проговорил — глухо, словно прозвенел треснувший колокол:
— О Ней. О Той, которая ушла, чтобы дать свободу Сердцу мира. Элхэ, Нариэль, Хэлгэ, Иэллэ… — резкий взгляд тёмных глаз — исподлобья, как клинком под сердце. — Ты знаешь, кто она.
Мелькор с болью отвёл глаза.
— Знаю… — не прошептал — скорее выдохнул он, тише шороха трав. — Не знаю только, зачем она…
Он резко оборвал себя, стиснул зубы. Зажмурился на миг. А потом, словно сбрасывая наваждение, вздохнул глубоко, прерывисто — открыл глаза — ясные, сияющие, печальные — улыбнулся Провидцу:
— Глупец… Да, я знаю, Моро… Спасибо тебе. Вам… всем. Прощайте.
И больше не произнёс уже ничего.
Мандос
…Здесь — вечность. Поэтому, почувствовав однажды прозрачное, тихое дыхание Зова — эхо мыслей, тень слов — не сразу понимает, что слышит.
…А он стоит посреди Чертога людей — тень среди теней, густой мазок тумана, почти невидимый в густом сумраке. И — эхом, невесомым прикосновением ветра:
— Здравствуй, брат.
И — уходит, бросив на прощанье лишь короткий взгляд через плечо.
Намо ждёт. Ждёт — двадцать, тридцать, сорок лет по счёту Смертных Земель. Здесь, в самом сердце Вечности — он считает годы, страшась и одновременно надеясь вновь увидеть тёмную тень — крылья ночи, серебро и полынь — посреди гулкого Зала, предназначенного для Младших детей. Ждёт, когда вспыхнут в гулком тумане горькие звёзды, и бесплотный выдох-мысль потревожит покой Чертогов:
«Здравствуй, брат…»
И вновь, как когда-то, тысячи лет назад: колеблются во тьме невидимые тени, смыкаются вокруг глухие стены — отгораживают, отторгают от себя Того, кого не могло, не должно было быть в этом царстве мёртвых бесплотных теней. И дрожит в чаше факела хрупкий лепесток пламени — не разгоняя темноту, лишь делая её более густой — там, в углах, куда не достаёт зыбкий неверный свет. И двое ведут разговор: неподвластный смерти и прошедший через смерть — две противоположности, два мира, два предела. Закон и нарушение Закона, Неизменность и воплощённое Изменение, Вечность и Миг…
— Иногда мне кажется, что я прихожу в мир, чтобы учиться… — говорит Отступник в одну из таких встреч. — Понять что-то, чего не осознал тогда, когда был — стихией, крылатой тьмой… Исправить ошибку. Учусь быть… человеком. Как ты думаешь, Закон: это может быть — так?
Владыка Чертогов Ожидания молчит.
— Мне — неведомы судьбы смертных, — наконец, глухо, невесёлым шелестом во тьме.
— Как и мне…
И вновь — тишина в залах Мандос, и колеблются зыбкие тени в непроглядной темноте вечности.
А Он приходит — вновь и вновь, и продолжается разговор, начатый годы — столетия — назад.
— Когда-то ты был для них — Учителем, — тихий голос Намо почти не тревожит тишину. И не знает Закон, зачем он говорит это, зачем бередит раскрытую, всё ещё — чувствует он — мучающую рану. Чёрное — на белом. Пленённая крылатая звезда в алмазной пыли, вскинутые к небу — не помочь, не защитить — ладони. Не смоют крови все воды Ульмо, не унесут боли золотые сады Лориэна: сквозь тысячелетия, сквозь вечность и смерть — навечно связаны они этой памятью. Заключённый и его тюремщик, жертва — и свидетель, не решившийся сказать слова в защиту.
А тот, кто был некогда Мелькором, Мятежным Валой — молчит. Не обвиняет. Не проклинает. Лишь горьким эхом — глухой перезвон надтреснутых колокольчиков:
— Я был — Учителем… Но учил — не я. И не их…
— Кто же тогда?
Тишина. Долгая, бездонная.
…И, когда Намо уже перестаёт ждать ответа — беззвучным выдохом в темноту:
— Они — меня…
И ничего — лишь вздрагивает под невидимым ветром Смертных Путей лепесток огня в медной чаше.
И Намо — Закон, Судьба, Память — вновь ждёт. Год, два, сто…
Лишь затем, чтобы в следующий раз крылатая тень обернулась на Пороге, и звёздами во тьме сверкнули измученные глаза на призрачном — свет и туман — лице:
— Возможно, моё время Учить пришло лишь — теперь?..
«Чему — учить? Как?!.» — хочется крикнуть тому, кто был — Судьёй и Законом. Но не у кого спрашивать: закрылись Врата, и вновь — лишь тишина и невесомый ветер в Чертогах Ожидания…
И в следующую встречу он будет почти готов — спросить, задать не успевший прозвучать вопрос… Но так и не сможет подобрать слов. Потому что — зачем говорить о том, что читается на опустошённом, горько-безнадёжном лице Того, кто был когда-то — живым сердцем Смертного мира. Густые тени: подобие плоти, память о земном пути, память, что здесь, в чертогах безвременья, единственная властвует безраздельно. Густые тени — чёрное на сером: отражение алого, горько-горячего, истекающего из вскрытых жил. Чёрное — на сером; и серого почти не видно в колеблющихся тенях… Лишь яркие глаза: зрячие, и болью бессильной — ложной — вины плескает из призрачных звёздных озёр.
«Не остановил. Не смог переубедить — вновь…»
И стылая тоска в горькой — неизречённой — мысли заставляет тяжело вздрагивать равнодушную тишину.
Владыке Судеб ведом жизненный путь каждой тени, ступившей в его Залы. Ему не надо спрашивать, о чём молчит Он — Отступник, Восставший в Мощи, Чёрный Враг Мира…
…Возлюбивший Мир.
Лишь временное пристанище для Смертных здесь, в Чертогах. Для смертных и для тех, кто выбрал Путь смертных. И он несколько лет (вечность?) спустя уже не успеет сказать — Ему, что тот, последний удар был подсказан милосердием — не ненавистью.
Не успеет открыть, что палач своего невольного «учителя» уже не сможет забыть отчаянного, исступлённого взгляда — взгляда, до краёв, словно звёздным светом, переполненного не страхом, не ненавистью — сочувствием к убийце и горьким — полынь и чернобыльник — чувством вины. И простить не сможет — себя, не прислушавшегося, не понявшего, опоздавшего: и с осознанием, и с бесполезной своей жалостью.
Намо не успеет уже рассказать, что позднее прозрение, вина и надежда на искупление станут огнём и мечом в руке убийцы, и впервые не ненависть — чувство справедливости будет вести бывшего <…>, бывшего мстителя, бывшего воина Минас-Тирита. И будет лихорадить от потрясений, клятв и проклятий земли Севера и Юга, и рухнут и вновь восстанут из пепла королевства, и девять теней — грань между Верными и Проклятыми — станут защитой и заслоном (впервые!) не только Востоку, но и Западу. И Свет впервые протянет руку Тьме — ещё не доверяя, но уже стараясь — понять.
…А в огне новой войны на миг вспыхнет и тяжело, мучительно погаснет Звезда — бессильная защитить, но способная дать надежду и указать Путь. Погаснет — и вновь придёт в мир, чтобы собственной кровью выиграть ещё несколько десятилетий существования для жестокой, несовершенной, Искажённой — живой — земли.
Намо — Судьба, Вечность, Безвременье — не успеет уже ничего спросить. Потому что в следующий раз всё будет — иначе.
(?) Человек
Он шагнул вперёд, и горячий ветер
…мягко толкнул в искалеченные крылья
…яростно ударил в лицо, заставив его зажмурится и со стоном отшатнуться. Нет, он не сможет. Просто не сумеет решиться.
…Горит в железных чашах огонь; тускло блещет звёздный свет на лезвиях призрачных мечей; мечется в круге Судьбы изломанная болью — смертью — воскрешением — памятью фигура; срываются с изорванных в кровь губ лихорадочные, бессвязные слова; и бессменно несут вокруг стражу девять неподвижных теней…
Холодная ладонь придерживает голову; чаша с горьким — полынь и горец — питьём — у искусанных в кровавые лохмотья губ.
Прохладные пальцы — у сердца: поддерживают, не дают сорваться в черноту беспамятства. Взгляд — расплавленное лунное серебро.
— Ещё не поздно остановиться…
Он измученно закрывает глаза. Поздно. Давно уже поздно. С тех самых пор, как легли в ладони раскалённые зёрна сияющих камней Судьбы, навеки вплавляя своё проклятие в бессмертную плоть и непокорный дух.
И замер сияющий Валимар, когда…
…Он не был высок — тот, кто сошёл с утлой лодки на сияющие берега Амана. Разве что — по меркам людей, и почти на полголовы ниже — самого низкорослого из тэлери.
И снегом были — волосы его, и плескался в его глазах свет звёзд…
…Он не казался грозным; но надменные нолдор, взглянув в его глаза, вздрагивали и отступали в сторону. Видел ли он их?
…Он весь сейчас — тончайший хрустальный сосуд, до краёв заполненный пылающей кровью земли. И хрупкая смертная плоть с трудом сдерживает жар неугасимого пламени. Прикоснись — и треснет, разобьётся прозрачными иглами-осколками, и хлынет по не знающей тлена и смерти земле всё уничтожающий, яростный огонь…
…Некогда Мелькор — Отступник, Мятежник — был не более чем пленником. Сердце Арты, жизнь Арты, воплощённое Изменение — он был бессилен здесь, среди сияющего безвременья. Он, чья суть была — огонь, чья кровь стучала в горячем сердце Арты — задыхался в равнодушной вечной неизменности Валимара, отрезанный от своей силы, своей сути, своей жизни. Но этот — смертный, который уже не был, не мог быть, не должен был быть — Мелькором, Мятежным Валой — принёс Огонь Земной с собой.
…— Война? — тихим, страшным голосом проговорил Мелькор; и казалось — инеем присыпало траву, прошёлся по волосам ледяной ветер. Стылый, убийственный шёпот, — война? Она уже идёт. Все войны Третьей Эпохи по сравнению с ней — детская ссора. Брат идёт войной на брата, сын убивает отца, целые народы стираются с лица земли. И нет никого, против кого бывшие враги могли бы сплотиться — вместе.
И вдруг, возвысив голос:
— Ну что, великие Валар — нравится вам Средиземье без Тёмного Властелина?
Эльфы невольно отшатнулись, но он уже замолчал, сник, ссутулился устало. Пронзительный взгляд — поверх голов, невидяще, безнадёжно; и не нашлось никого, кто смог бы поднять глаза навстречу этому взгляду. А Мелькор прошептал — тихо, горько:
— Нравится вам Арта, в которой нет Врага, против которого можно дружить?..
— Это твоя вина, Моргот!
Невесёлая, кривая улыбка: дрогнули губы, а в глазах — глухая, стылая тоска.
— Пусть так…
…Много позже Нэрвендэ скажет:
«Он говорил не о Диссонансе…»
Её не поймут. Те, кто могли понять, ушли раньше.
Ушли — вслед за врагом.
…неважно, вместе с ним — или против.
…— Идём, — тихо сказал Владыка Снов.
— Ирмо! — в дивном голосе — изумление, гнев… — Ты не смеешь…
Лориэн обернулся. Взглянул на Королеву — печально, осуждающе.
— Не достаточно ли уже крови пролилось из-за нашей гордыни? — негромко спросил он, глядя прямо в сияющие прекрасные глаза. — Вы не прислушались к моим словам, когда я и брат мои с сестрой молили вас о милосердии. Теперь речь идёт уже не о нём. Вы готовы совершить ещё одну подлость? Попытаетесь воспретить Сотворившему забрать своего Сотворённого?..
Словно — яростная волна света: толкнула в грудь, ударила, изливаясь на улицу, вызывая испуганные непонимающие крики сзади.
— Он — не Сотворивший! — громыхнул исполненный ненависти голос. Узнать прекрасную Хранительницу Звёзд сумели не многие. — Червь, смертное ничтожество!
Ирмо тяжело вздохнул. Вновь повернулся к молча, прикрыв глаза, прислушивающего к спору человека.
— Идём, Мелькор, — тихо позвал он. — Его сон вновь беспокоен. Возможно, ты сумеешь облегчить его боль… Я — бессилен.
Человек вскинул на него глаза. Дрогнуло, словно он скрываемой боли, тонкое лицо. Дёрнулись губы — вопрос, почти заданный, слишком мучительный, чтобы остаться непроизнесённым, слишком страшный, чтобы прозвучать…
Слова умерли на губах. Не оглядываясь ни на кого, тот, кто когда-то был Мелькором, молча двинулся вслед за вновь погрузившимся в свои мысли Ирмо.
Ортхэннэр в темнице
…почти не осознаёт.
Осознаёт — временами, выныривая из глубокого полусна — дара Той, кто…
…с некоторых пор он не может называть её по имени. С того момента, когда её дар, её суть раскрылся перед его глазами.
…Той, кто отпустил на свободу Сердце Мира.
«Тебя я не смогу отпустить на Пути людей…»
Он и не просил. Последнего дара — невероятного, невозможного, поистине бесценного — дара, что вручила она ему, раскрыв на миг туман прошлого — было достаточно.
Последнего дара — и этого тяжёлого, зыбкого, спокойного полусна, последней горькой милости. Боль была — далеко, почти за гранью сознания. Здесь, с ним, была только тишина, темнота…
…и память.
…Лишь иногда тихое забытье прерывается, бросает его обратно в лапы жадной пирующей твари, в мир, состоящий из боли, тошнотворной слабости и невыносимого, гасящего разум омерзения. Иногда — когда распадается высосанное до последней капли жизни Хроа, и неспокойный дух на миг сбрасывает оковы, заново осознавая себя. Краткий миг почти-свободы — пока вплавленное в самую суть их общей темницы Слово Образа не обрушивается на едва живой лепесток пламени, облекая заново плотью: измученной, израненной, не способной даже за бесконечность смертей избавиться от памяти о ранах, каждая из которых — горькое разочарование и тягостная вина.
…С некоторых пор сон прерывается всё чаще.