…Исцелить — нет. А забрать?
Кхамул
Клинок был хорош. Полтора локтя остро заточенной стали, великолепная балансировка. Обтянутая кожей, не нуждающаяся в лишних украшениях рукоять…
Клинок был — хорош. Порхающая в руках, с детства привыкшим к воинским забавам, смертоносная сталь. Яркий солнечный блик на вскинутом навстречу удару лезвии. Гибкая сереброкрылая птица — клинок летел, с лёгкостью повинуясь направляющей его смуглой руке:
«Если бы у меня был меч, ты бы не…»
…Клинок летел.
А потом не летел, просто неподвижно лежал, зарывшись в плотный песок, и человек тоже лежал…
Настанет день, и он поймёт: надо было остаться лежать.
Но — что толку жалеть о том, что было?
А клинок был хорош, очень хорош. Серебряная смертоносная змея, тонкая лента стали, почти размывающаяся в широкий сияющий круг. Воплощённая смерть, от которой нет, не может быть спасения…
Человек ещё не знал, что гнев — слишком ненадёжный советник…
…человек — лежал на песке: раздавленная колесом змея, упрямый зверёныш с перебитым хребтом. Человек пытался дышать. Изо всех сил пытался.
А меч… меч был хорошим.
Настанет день, и человек пожалеет, что сумел — дышать.
Но пока до того момента ещё далеко.
— Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь…
Негромкий усталый голос казался — порывом ночного ветра. Застывшая на парапете фигура шевельнулась, отступая на шаг от края башни. Склонила голову, увенчанную тускло мерцающей в звездной темноте железной короной — то ли согласие, то ли приветственный поклон.
Промолчала. Подошедший невесело вздохнул. Неслышно ступил вперёд, остановился рядом: тень на фоне теней, чёрный росчерк на полотне прошитого звёздами новолуния, и звездой кажется камень в тонком венце, струящий в ночь мягкое синее сияние.
— Что скажешь о нём, Аргор?
Долгая, неодобрительная тишина.
— Мальчишка, — наконец глухо упало в ночь. — Самоуверенный, высокомерный мальчишка.
Пришедший вторым долго молчал. Смотрел — в темноту, в бездонную, наполненную ветром и звездами пустоту. Смотрел — словно пытался там, на чёрном бархате небосклона, разглядеть ответ, которого ещё — не было.
— Мальчишка, — устало согласился он наконец. Усмехнулся невесело. — И всё-таки — он сумел дойти… Осмелился — прийти сюда. Ты слышал, что он говорил, что предлагал. Мальчишка, да… Зрелость выше ценит собственную жизнь.
Помолчал; Король не стал отвечать — да и на что отвечать, если вопроса — не было?
А пришедший покачал головой. Проговорил тяжело, словно продолжая только что прерванный разговор:
— Ты прав, иначе сейчас — нельзя. Нельзя, и нет времени… А ведь когда-то, совсем недавно — помнишь? — Жестоким называли меня.
И вновь Король не ответил. Двое молчали на вершине чёрной башни, каждый — о своём, и оба об одном и том же.
«Он пока что просто мальчишка. Гордый, дерзкий, упрямый мальчишка.» — промолчал один.
«Он король», — согласился второй.
Зябко ёжилась колючими звёздами ночь, прислушивалась тревожно, взволновано. Приговор? Обещание спасения?
«Он погибнет», — с неодобрением промолчал первый.
«Да», — сочувственно возразил второй.
Шелестела песком, тихо шепталась с низкими звёздами притихшая ночь, и тонким хрустальным звоном дрожали во тьме серебряные лучи. И молчало небо, слушая безмолвный, не-бывший разговор двоих, обречённых не стать учителями для гордого упрямого мальчишки, которому жизни осталось — три с небольшим года, и ещё половину; если, конечно, то можно будет назвать — жизнью…
— Почему ты не стал учить его сам, Повелитель? — глухо проговорил вдруг человек в железной короне.
Тишина в ответ. Только померк на миг свет камня-звезды, когда названный повелителем отвернулся, скрывая метнувшуюся в светлых глазах боль. Требовать ответа было — кощунством.
…Молчать — подлостью. И Король, после недолгой тягостной паузы, повторил:
— Почему, Повелитель? Ты мог бы это сделать быстрее… и проще для него. Меня он ненавидит. Тебя — боготворит.
Названный повелителем промолчал. Вздохнул — словно лёгкий порыв ночного ветра коснулся башни, прошелестел по камням.
— Ты сам ответил, — непонятно, с полынной горечью прошептал он. — Меня — боготворит…
Молчала ночь. Плакала тихо, еле слышно, словно вдова, смирившаяся с горем, стыдящаяся привлечь к себе внимание выросших, так быстро забывших о потере детей…
И молчал, непонимающе хмурясь, высокий нуменорец — молчал, чувствуя: время для вопросов не пришло.
Придёт ли — когда-нибудь?
А тёмный ветер вздохнул вновь — тяжело, невесело:
— Я учу тому, чему никто другой не сможет — говорить словами Силы, быть — одним целым с миром. Уже и этого — слишком много…
И — затухающим шелестом трав, уже на грани слышимости:
— Когда-то я был — Жестоким. Теперь — смогу ли?.. Нет, пусть всё остаётся, как есть…
И — тишина на башне, и стоят у самого края, молча глядя в темноту, две высоких фигуры, и железная корона тускло мерцает в мягком сиянии камня-звезды.
…Ненавистный победитель, жестокий наставник, которого гордый упрямый ученик назовёт однажды — братом; братом, но никогда — учителем.
…Тёмный властелин, что станет для пришедшего с Востока странника учителем и повелителем, путеводной звездой на нелёгком пути; но никогда не посмеет быть — ладонью, держащей доверчиво распахнутое сердце.
И умирало в зрячей, слишком много помнящей ночи бессильное, измученное, кровью и сталью лежащее между было и стало: «Тано»…
«Тебя — боготворит…»
Двое стояли на башне.
…Кхамул умел ненавидеть. Пожалуй, слишком хорошо умел. Это просто, очень просто — когда отводят глаза Стражи, когда гаснет надежда в глазах скорбной статуей застывающей матери… Ненависть — верная подруга. Она даёт в руки щит, когда леденящий страх вцепляется в сердце своими острыми пальцами. Она подставляет плечо, когда заканчиваются силы. Она заставляет подняться на ноги там, где умирают и гордость, и упрямство…
Он умел ненавидеть.
Думал, что умеет.
Что он вообще знал о ненависти до того, второго, считая от прихода в Тай-арн Орэ, дня?!
«Ты говорил, что постараешься убить Безымянный Ужас», — глухой голос Аргора холоден и равнодушен; бесстрастный шелест стального клинка, которому всё равно, для чего его обнажили: для воинского ли салюта, для исполнения ли приговора… — «Ты не сможешь убить даже самых слабых его слуг. Ты ещё не воин — мальчишка, играющий с мечом.»
В голосе Аргора нет даже презрения. Равнодушие, холодное и безучастное; слепящий гнев вспыхивает в груди, кажется, даже раньше, чем успевает отзвучать между каменных стен ристалища последнее слово.
Он не умеет ещё — смирять его. Не умеет — и не желает учиться. Гордость и гордыня — родные сёстры… И одна из них привела его сюда, дала силы найти того, кто обещал — помощь. Вторая же…
…Он знает: если для того, чтобы получить шанс спасти свой народ, нужно будет встать на колени — встанет. «Рабом тебе буду — только помоги!»
«Ты говорил, что будь у тебя меч…» — стальной клинок глухо звенит по утоптанному песку ристалища. — «У тебя он есть. Бей.»
Кхамул не умеет ещё смирять гордость. Прощать оскорблений — не умеет. Клинок хорош: полтора локтя остро заточенной стали — легко пляшущая в руке среброкрылая птица…
…А песок был горячим и острым, и солёные капли, текущие по лицу, быстро стали алыми, и обтянутая чёрной кожей рукоять все сильнее скользила в слабеющей ладони…
Он думал, что умеет — ненавидеть. До того момента, когда песок скрипнул под ладонями, в очередной раз отпуская из своих горячих объятий, когда заволокло красным глаза, а сверкающая лента клинка превратилась в смазанный стальной полукруг…
…Потом, позже, он поймёт, что хотел сделать, что — и за что. Поймёт — и ненависть неловко будет топтаться поодаль, не смея подойти, не решаясь отодвинуть в сторону липкий холодок осознания и беспомощное тоскливое презрение к себе.
Потом. Когда вспомнит, как дышать.
А тогда он просто корчился на горячем песке — раздавленная тележным колесом змея, дикий глупый зверёныш, бросившийся на матёрого волка и теперь скулящий с перебитым хребтом…
Он думал, что умеет ненавидеть…
«Вставай», — сказал ему Аргор. Сказал — и не было в голосе ни злорадства, ни насмешки, ни даже презрения. И от этого ядовитый огонь оскорблённой гордости ярился ещё мучительней. Злорадство можно принять — и использовать против врага, как используют неразумно брошенное в противника копьё. Презрение — пропустить мимо себя, как речной камыш пропускает пришедшую с моря волну; пропустить — и стать ещё немного, на самую крупицу, на толику застрявшего в густом тростнике песка, сильнее. На насмешку можно ответить — Кхамул, сын короля, хорошо, очень хорошо научился этому: ответить так, чтобы безвозвратно превратить оскорбителя во врага, или так, чтобы насмешник, сам не заметив, стал добрым другом, или просто отшутиться — мимолётно и безобидно, забыв спустя миг…
Чем ответить — на пустоту, на равнодушие, в котором нет даже самого равнодушия, ибо то, в чём есть хоть что-то, уже — не пустота?
«Вставай», — сказал ему человек, которого он ненавидел — с первой встречи, с первой высокомерной насмешливой усмешки, сверкнувшей в холодных серых глазах. Он не мог. Разве можно встать — с раздробленными костями, с отбитым нутром? Он не мог…
…А над выжженной ладонью Злого Плоскогорья всходило солнце. Жаркое белое солнце ещё одного дня, неуловимой песчинкой просеивающегося сквозь пальцы, бессильные удержать надвигающуюся смерть.
«Вставай» — сказал ему Аргор. В серых глазах стыл лёд движущегося к сердцу клинка. Клинка, который был так нужен ему, чтобы остановить рушащуюся на родную страну смерть. «Вставай». И Кхамул встал. И ещё раз. И ещё. И ещё, раз за разом. Встал; потому что те, кто остались лежать — мертвы. Как отец. Как все те, что пали жертвой Безымянного Ужаса.