— Вылавливают людей, как рыбу сетями, — сказал Тонто.
— И чего только не придумают! — раздался чей-то испуганный голос.
Тонто чувствовал себя теперь уже гораздо увереннее, к нему почти вернулась его всегдашняя наглость. Он даже попытался содрать взятку с Филиппо, зная, что Филиппо был самым богатым из беженцев:
— Я могу замолвить словечко о твоем сыне перед немецким капитаном, которого хорошо знаю, если, конечно, ты меня об этом попросишь.
Может быть, Филиппо, который был очень напуган, согласился бы начать переговоры с Тонто, но совершенно неожиданно для всех выступил вперед Микеле и резко сказал, обращаясь к Тонто:
— Чего тебе еще здесь надо? Катись восвояси.
Мы все страшно испугались, потому что у Тонто были ручные гранаты и ружье, а Микеле безоружен. Но Тонто беспрекословно покорился Микеле.
— Если так, то делайте как хотите… я ухожу, — сказал он неохотно, поднялся и вышел из домика. Все вышли за ним, а Микеле, прежде чем Тонто скрылся из наших глаз, закричал ему вслед:
— А ты, вместо того чтобы предлагать свои услуги другим, позаботься лучше о себе… Не сегодня-завтра немцы отберут у тебя ружье и пошлют копать окопы, как Северино.
Тонто обернулся и показал Микеле два пальца, согнутые, как рога, что означало заклинание: «Типун тебе на язык». Больше мы никогда не видели его.
После ухода Тонто Микеле пошел вместе с нами к нашему домику. Я и Розетта продолжали говорить о случившемся и жалели бедного Северино, потерявшего не только свое добро, но еще и свободу. Микеле молчал и шел, опустив с мрачным видом голову, но вдруг пожал плечами и сказал:
— Так ему и надо. Я возразила:
— Как ты можешь говорить так? Бедняжку сначала ограбили, а теперь он может и жизни лишиться.
Микеле помолчал немного и вдруг закричал:
— Пока они не потеряют всего, ничего не поймут!.. Они созреют только тогда, когда потеряют все, будут страдать и плакать кровавыми слезами.
— Но, Микеле, — возразила я ему, — ведь он делал это не ради наживы, а для семьи.
Микеле засмеялся неприятным смехом:
— Семья! Великое оправдание всех подлостей, совершаемых у нас в стране. Ну что ж, тем хуже для семьи.
Коли уж я опять заговорила о Микеле, то должна еще раз подчеркнуть, что у него был действительно странный характер. Через два дня после исчезновения Северино, разговаривая о том и о сем, кто-то из нас заметил, что в долгие зимние вечера совсем нечем заняться Микеле на это сказал, что, если мы хотим, он с удовольствием почитает нам что-нибудь вслух. Мы с радостью согласились, хотя и не привыкли к книгам, как я об этом, кажется, уже говорила, но в нашем положении книги могли отвлечь немного от мрачных мыслей. Я думала, что Микеле хочет прочитать нам какой-нибудь роман, и спросила у него:
— Что ты нам будешь читать? Историю какой-нибудь любви?
Он ответил улыбаясь:
— Ты угадала, я буду читать вам о любви.
Было решено, что Микеле будет читать нам вслух в шалаше после ужина: вечером мы совсем не знали, чем заполнить время. Эта сцена врезалась мне в память, сама не знаю почему, может, потому, что я увидела тогда Микеле со стороны, которой я в нем еще не знала. Я вспоминаю, как мы сидели в полумраке вокруг угасающего огня — я с Розеттой и семья Париде, — разместившись на чурбанах и скамейках, за спиной у Микеле висела масляная лампа, при свете которой он собирался читать нам. Шалаш выглядел очень мрачно, с потолка свешивались черные кружева копоти, такие легкие, что при малейшем дуновении приходили в движение; в глубине шалаша, еле заметная в темноте, сидела мать Париде, похожая на ведьму из Беневенто, такая она была старая и сморщенная, и все время пряла шерсть. Мы с Розеттой радовались, что Микеле будет читать, но Париде и его семья были не слишком довольны: проработав весь день, к вечеру они уставали и хотели спать. Обычно они ложились очень рано. Дети уже спали, устроившись около матерей. Прежде чем приступить к чтению, Микеле сказал, вытаскивая из кармана небольшую книжечку:
— Чезира хотела послушать рассказ о любви, вот я и почитаю об этом.
Одна из женщин, скорее из вежливости, чем из интереса, спросила, было ли это на самом деле или это выдуманная история; Микеле ответил, что это, вероятно, выдумали, но так, как будто на самом деле это случилось Разговаривая, он открыл книжку и надел очки; наконец он сказал нам, что прочитает несколько эпизодов из жизни Христа, описанных в евангелии. Мы все были разочарованы, потому что думали услышать чтение настоящего романа, кроме того, нам кажется скучным все, что относится к религии, может быть потому, что мы занимаемся религией по обязанности, а не для удовольствия. Париде, выражая наше общее чувство, сказал, что жизнь Христа нам всем известна и такое чтение не даст ничего нового. Розетта промолчала, но позже, когда мы с ней вернулись в свою комнатку, она заметила:
— Если он не верит в Христа, то почему не оставит его в покое?
Но хотя Розетта казалась рассерженной, в тоне ее не было враждебности, потому что Микеле был ей симпатичен, пусть даже она, как, впрочем, все остальные здесь, не совсем понимала его.
В ответ на слова Париде Микеле с улыбкой спросил:
— Ты в этом уверен? — а затем объявил нам, что прочитает эпизод с Лазарем. — Вы помните его?
Все мы слыхали имя Лазаря, но вопрос Микеле заставил нас подумать о том, что мы не знаем, кто был Лазарь и что он делал. Может быть, Розетта и знала, но она и на этот раз не открыла рта.
— Вот видите, — сказал тогда Микеле спокойным, но торжествующим тоном, — говорили, что знаете жизнь Христа, а сами даже не знаете, кто был Лазарь, хотя этот эпизод изображен на иконах в храмах, в храме Фонди такая икона тоже есть.
Париде, думая, что Микеле упрекает его, заметил:
— Ты ведь знаешь: чтобы сходить в храм в долину, надо потерять целый день? Мы должны работать и не можем тратить время даже для того, чтобы ходить в храм.
Микеле ничего не сказал и приступил к чтению.
Я уверена, что всем, кто будет читать эти мои воспоминания, известно, что говорится в притче о Лазаре, и я не буду писать об этом, тем более что Микеле прочел ее без всяких пояснений. Если же кто-нибудь не читал этой притчи, пусть прочитает в Евангелии. Замечу только, что во время чтения на лицах крестьян можно было увидеть если не скуку, то, во всяком случае, равнодушие и разочарование. Они хотели услышать любовную историю, а Микеле читал им историю о совершенном чуде, и мне показалось, что ни крестьяне, ни сам Микеле в это чудо не верят. Разница между ними заключалась в том, что крестьяне скучали, двое из женщин стали разговаривать между собой вполголоса, а третья отчаянно зевала, даже Париде, казавшийся самым внимательным, сидел, склонившись вперед, с совершенно невыразительным и бесчувственным лицом, а Микеле чем дальше читал, тем более казался растроганным чудом, в которое сам не верил. Дойдя до фразы: «Иисус сказал ей: я есмь воскресение и жизнь», — Микеле запнулся на один момент, и мы все увидели, что он плакал. Я поняла, что слезы на его глазах были вызваны чтением и что притча, которую он читал, каким-то образом связывалась им с нашим теперешним положением. В дальнейшем я имела возможность убедиться, что была права. Одна из женщин, которая скучала во время чтения и которой было невдомек, что Микеле может плакать из-за Лазаря, вдруг заботливо сказала:
— Тебе мешает дым, Микеле?.. Здесь всегда так дымно… ведь это шалаш.
Я уже, кажется, говорила, что в шалаше не было ни трубы, ни даже отверстия в крыше и дым выходил очень медленно через сухие ветви крыши, поэтому здесь всегда было полно дыму. Часто случалось, что все находящиеся в шалаше плакали, а вместе со всеми плакали две собаки и кошка со своими котятами. Женщина заговорила с Микеле о дыме, просто чтобы извиниться перед ним, но он вдруг вскочил, вытер слезы и совершенно неожиданно для всех заорал:
— Какой там к черту дым и шалаш!.. Я не буду вам больше читать, потому что вы ничего не понимаете… бесполезно объяснять тем, кто никогда не сможет понять. Но помните: каждый из вас Лазарь… Читая историю Лазаря, я говорил о всех вас: о тебе, Париде, и о тебе, Луиза, о тебе, Чезира, и о тебе, Розетта, и обо мне самом, о моем отце, об этом негодяе Тонто и о Северино с его рулонами, о беженцах, которые живут здесь в горах, и о немцах и фашистах там, в долине, одним словом, обо всех… вы все мертвы, мы все мертвы, хотя и думаем, что живы… и пока мы будем думать, что мы живы, потому что у нас есть наши рулоны, наши страхи, наши делишки, наши семьи, наши дети, мы будем мертвы… и только в тот день, когда мы поймем, что мы умерли, давно умерли, сгнили, разложились, и что от нас на расстоянии километра воняет трупом, только тогда мы начнем едва-едва пробуждаться к жизни Покойной ночи.
Сказав это, Микеле поднялся, опрокинул на ходу лампу, которая тут же потухла, и вышел из шалаша, хлопнув дверью. Мы остались в полной темноте и от изумления не могли произнести ни слова. Наконец Париде на ощупь нашел лампу и зажег ее. Никому не хотелось говорить об этой выходке Микеле, только Париде с хитрым видом человека, думающего, что он все знает, сказал:
— Микеле хорошо говорить — он сын синьора, а не крестьянина.
Думаю, что и женщины были того же мнения: заниматься такими делами есть время только у синьоров, которые не обрабатывают землю и не трудятся в поте лица своего. Вскоре мы пожелали друг другу покойной ночи и разошлись. На следующий день Микеле ничего не сказал о своем вчерашнем поведении, но больше не предлагал нам читать.
Выходка Микеле еще больше укрепила сложившееся у меня о нем мнение. В тот день, когда он сказал нам, что мальчиком серьезно подумывал стать патером, я решила, что, несмотря на все свои высказывания против религии, Микеле походил скорее на священнослужителей, чем на обычных людей, как, например, Филиппо и другие беженцы. Во время приступа гнева, овладевшего им, когда он заметил, что крестьяне не слушают его, что им это кажется скучным, Микеле был удивительно похож на деревенского патера, заметившего во время воскресной проповеди, что его паства не слушает проповеди; единственная разница могла быть в том, что деревенский патер употребил бы другие слова и выражения. Выходка Микеле походила на выходку священнослужителя, считающего всех людей грешниками, которых он обязан направить на путь истинный, а не на выходку человека обычного.