— У меня дома есть усадьба…
А блондин:
— Скажи лучше, что у тебя есть два или три клочка земли величиной с носовой платок.
— Нет, это поместье, которое можно объехать только верхом на лошади.
— Даже пешком достаточно сделать всего несколько шагов, чтобы обойти все твое поместье.
Или еще:
— Я взял с собой патруль и пошел в лес. Ну а в лесу сидела в засаде по крайней мере сотня неприятельских солдат.
— Брось уж, я ведь тоже был там и видел, что их было не больше пяти или шести.
— Я тебе говорю, что их было не меньше сотни… Когда они вылезли из кустов, у меня не было времени считать их, в такой момент не считают врагов, а заняты совсем другим, но их, конечно, была целая сотня, если не больше.
— Сбавь немножко, говорю тебе, их было не больше пяти или шести человек.
И так далее. Брюнет врал без зазрения совести, нахально и уверенно, блондин возражал ему неохотно и вяло. Наконец, брюнет рассказал нам, что он делал в день перемирия, когда итальянская армия разбрелась кто куда.
— Я был прикомандирован к интендантству у нас в деревне; военный магазин ломился от всякой всячины. Как только я узнал, что война кончена, я, не теряя ни минуты, погрузил на грузовую машину все, что смог: консервы, сыр, муку, другие продукты, — и отвез все это прямо к себе домой, в дом моей матери.
Он смеялся, очень довольный своей находчивостью, сверкая своими белыми и ровными зубами; тогда Микеле, до сих пор молчавший, сказал ему сухо:
— Короче говоря, вы украли.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что за минуту до этого вы были офицером итальянской армии, а минутой позже стали вором.
— Дорогой синьор, я не знаю, кто вы, ни как вас зовут, но я мог бы…
— Что?
— Кто сказал, что я украл?.. Я сделал только то, что делали все, если бы я не взял эти запасы, их взял бы кто-нибудь другой.
— Может быть, но украли их вы.
— Заткните глотку, иначе я могу…
— Посмотрим, что вы можете. Блондин сказал, посмеиваясь, брюнету:
— Мне очень жаль, Кармелло, но ты сам должен признать, что этот синьор положил тебя на обе лопатки.
Брюнет пожал плечами и сказал Микеле:
— Мне вас просто жалко, с таким человеком, как вы, я даже не хочу терять время на споры.
— Ну что ж, — поучающим тоном начал Микеле, — я сам скажу, почему вы вели себя, как вор… почему вы не только украли, но и хвастаетесь этим… Вам кажется, что вы поступили очень умно… если бы вы стыдились того, что сделали, то можно было бы подумать, что вас толкнула на это нужда… или что вы были увлечены безумием толпы… но вы хвастаетесь, показывая этим, что вы не отдаете себе отчета в том, что вы сделали, и что вы готовы сделать это опять.
Брюнет, выведенный из себя тоном Микеле, вскочил на ноги, схватил толстый сук и, размахивая им, крикнул:
— Или вы замолчите, или…
Микеле не успел ответить: блондин усмирил своего друга, сказав с ехидной улыбочкой:
— А ведь он тебя опять задел, а?
Ярость Кармелло обратилась на Луиджи:
— Ты молчи, ты сам брал продукты со мной, что? Разве мы не были вместе?
— Я не соглашался, но мне пришлось послушаться… ты был моим начальником. Ну что, опять ты задет?
Завтрак мы закончили в молчанье, брюнет был страшно сердит, блондин посмеивался.
После завтрака мы еще некоторое время молчали. Но Кармелл не мог успокоиться, что его назвали вором, и опять вызывающе обратился к Микеле:
— Можно узнать, кто вы такой, что так легко высказываете суждения и называете вором человека, гораздо более высоко стоящего, чем вы? Я могу назвать себя: я — Кармелл Али, офицер, землевладелец, имею диплом юриста, имею медаль за храбрость, я — кавалер короны Италии. А вы кто?
Блондин, усмехнувшись, заметил:
— Забываешь сказать, что ты еще секретарь фашистской организации у нас в деревне. Почему ты не говоришь этого?
Кармелло недовольно ответил ему:
— Фашистская организация больше не существует, поэтому я и не сказал… но ты знаешь, что и в качестве секретаря фашистской организации я всегда вел себя безупречно.
Блондин, посмеиваясь, поправил его:
— Да, разве только, пользуясь своим положением, таскал к себе всех красивых крестьянок, приходивших к тебе с разными просьбами… Ведь ты же известный донжуан.
Кармелл был польщен этим обвинением и ничего не возразил, а только слегка улыбнулся; потом он опять обернулся к Микеле, продолжая настаивать:
— Одним словом, дорогой синьор, назовите мне ваш титул, диплом, награды и ордена, что-нибудь, из чего я мог бы понять, с каким правом вы критикуете других.
Микеле пристально посмотрел на него сквозь толстые стекла очков и наконец спросил:
— Зачем вам знать мое имя?..
— У вас есть диплом?
— Есть… но если бы даже у меня не было высшего образования, это не изменило бы ничего.
— То есть как?
— Так, мы оба — вы и я — люди, и нас, как людей, надо расценивать по нашим поступкам, а не по дипломам и орденам… а ваши слова и поступки показывают, что вы очень несерьезный человек и что ваша совесть очень эластична… вот и все.
— Вот ты и еще раз задет, — сказал, опять посмеиваясь, блондин.
Брюнет на этот раз решил не обращать внимания; вскочив вдруг на ноги, он сказал:
— С моей стороны просто глупо унижаться, разговаривая с вами… Идем, Луиджи, уже поздно, а нам сегодня надо еще пройти порядочно. Спасибо за хлеб, и можете быть уверены, что, если придете ко мне, я отдам вам его сторицей.
Микеле, очень щепетильный, ответил спокойно:
— Лишь бы этот хлеб не был сделан из муки, которую вы украли у итальянской армии.
Кармело уже отошел от нас и ограничился тем, что пожал плечами:
— Катитесь к черту и вы, и итальянская армия.
Мы еще услыхали, как блондин сказал со смехом:
— Задет.
Потом они повернули за скалу и скрылись из наших глаз.
Один раз мы увидели издалека, что по тропинке вдоль склона горы приближалась к нам целая процессия людей, идущих цепочкой. Они прошли через перевал, человек тридцать: мужчины были одеты в праздничные костюмы, по большей части черные, женщины в национальных костюмах — длинных юбках, блузках и шалях. Женщины несли, балансируя, на голове свертки или корзины, а на руках — малышей, детей постарше вели за руку мужчины. Эти несчастные люди рассказали нам, что все они жили в маленькой деревне, оказавшейся на самой линии фронта Однажды утром немцы разбудили их на рассвете, когда они еще спали, и дали им всего полчаса времени, чтобы собрать самые необходимые вещи. Потом их всех посадили на грузовики и отвезли в концентрационный лагерь около Фрозиноне. Но через несколько дней им удалось бежать из лагеря, и теперь они пробирались горами в свою деревню, чтобы поселиться в оставленных ими домах и продолжать привычную жизнь. Микеле разговорился с их предводителем, красивым пожилым человеком, с большими седеющими усами, и этот человек простодушно сказал:
— Нам надо вернуться хотя бы из-за скота. Кто позаботится о скоте без нас? Может быть, немцы?
У Микеле не хватило духа сказать им, что они, вернувшись в свою деревню, уже не найдут там ни домов, ни скота, вообще ничего. А они, отдохнув немного, снова пустились в путь. Я почувствовала большую симпатию к этим несчастным, таким спокойным и уверенным в своей правоте; симпатия эта возникла, может быть, потому, что судьба этих людей походила отчасти на нашу: мою и Розетты, — их тоже сорвала с места война, и им, как и нам, пришлось бродить по горам, не имея ни крыши над головой, ни имущества, как цыганам. Через несколько дней я узнала, что немцы снова поймали их и опять отвезли в концентрационный лагерь вблизи Фрозиноне. Больше я ничего о них не слышала.
Около двух недель мы поднимались каждое утро на перевал, возвращаясь вечером домой; потом стало очевидным, что немцы прекратили облавы, по крайней мере по эту сторону гор, и мы перестали ходить на перевал, возвратившись к нашим обычным занятиям. А в сердце у меня сохранилась грусть, что никогда больше не вернутся эти прекрасные дни, проведенные мною на вершине горы наедине с природой. Там, наверху, не было беженцев и крестьян, без конца говоривших о войне, об англичанах, о немцах и голоде; не надо было мучиться, готовить в темном шалаше на огне из зеленых веток скудную и невкусную пищу, и, кроме нескольких встреч, о которых я рассказала, там не было ничего, что напоминало бы нам с Розеттой о нашем тяжелом положении. Можно было вообразить, что мы с Розеттой и Микеле просто ходили каждый день на экскурсию — вот и все. Зимнее солнце припекало так сильно, что казалось, будто наступил май, и эта зеленая лужайка, с одной стороны которой виднелись горы Чочарии, покрытые снегом, а с другой стороны за равниной Фонди сверкало море, походила действительно на заколдованное место, где мог находиться клад, как мне это рассказывали в детстве. Но я знала, что в земле клада нет. И вдруг, к моему глубокому изумлению, я нашла этот клад, откопала его своими руками в себе самой; клад этот заключался в глубоком спокойствии, в полном отсутствии страха и волнений, в вере в себя и в окружающее — все это созрело и выросло в моей душе в дни, когда я в полном одиночестве гуляла по заколдованной лужайке. В течение многих лет потом я вспоминала об этом времени, как о самых счастливых днях своей жизни, хотя никогда я не была так бедна, лишена самого необходимого: пищей моей был хлеб с сыром, постелью служила луговая трава, у меня даже не было хижины, где я могла бы укрыться, и я больше походила на дикое животное, чем на человека.
Приближался конец декабря, и как раз на рождество к нам пришли англичане. Это были не те англичане, которые держали фронт возле Гарильяно, а двое военных, бежавших, как и многие другие, через горы и оказавшихся у нас, в Сант Еуфемии, как раз утром 25 декабря. Погода все стояла чудесная — холодная, сухая и ясная, и вот утром, выйдя из своей хижины, я увидела, что беженцы и крестьяне окружили двух молодых иностранцев: один из них был маленький блондин с голубыми глазами, прямым и тонким носом, красными губами и острой русой бородкой; другой — высокий и худой, с синими глазами и черными