волосами. Маленький блондин немного говорил по-итальянски и рассказал нам, что они англичане, что он офицер, а другой — простой матрос, что их высадили у Остии, вблизи Рима, чтобы взорвать динамитом кое-какие из принадлежащих им, итальянцам-беднякам, сооружений, что они и сделали, но, когда вернулись на берег, корабля не было, и им, как многим другим, пришлось бежать и скрываться. Дождливые дни они провели в доме у крестьянина возле Сермонеты, но теперь, в хорошую погоду, хотели попытаться перейти линию фронта и добраться до Неаполя, где находилось их командование. Вслед за этими объяснениями последовали бесконечные вопросы и ответы. И беженцы и крестьяне хотели услышать, как идет война и скоро ли она кончится. Но эти люди знали не больше нас: несколько месяцев они провели в горах среди неграмотных крестьян, едва ли слышавших, что вообще где-то идет война. Когда беженцы убедились, что эти двое ничего не знают, но нуждаются в помощи, все понемногу рассеялись, повторяя друг другу, что эти люди — англичане и поэтому опасно иметь с ними дело, кто-нибудь может донести и, если до немцев дойдет, что здесь были англичане, может случиться что-нибудь нехорошее. В конце концов англичане остались одни посреди мачеры в ярком солнечном свете, одетые в лохмотья, небритые, с растерянными лицами.
Надо сознаться, что и я немного побаивалась общаться с ними — не столько из-за себя, сколько из-за Розетты, но именно Розетта заставила меня устыдиться этого, сказав:
— У бедняжек такой растерянный вид, мама… сегодня ведь рождество, а им нечего есть; им, вероятно, хотелось бы провести этот день с семьями, но они не могут сделать этого… Пригласим их пообедать с нами?
Мне стало стыдно, и я подумала, что Розетта права: как я могу презирать беженцев, если веду себя так же, как они. Поэтому мы объяснили англичанам, что приглашаем их на рождественский обед, и они с большим удовольствием приняли наше приглашение.
Мне очень хотелось отпраздновать рождество как следует, главным образом из-за Розетты — ведь до того она праздновала этот день лучше, чем дочь синьоров, — и я мобилизовала для праздничного обеда все свои ресурсы. Я купила у Париде курицу и зажарила ее в печке вместе с картошкой. Затем приготовила домашнее тесто, хотя у меня оставалось уже совсем мало муки, и сделала из него пельмени. У меня было еще несколько сосисок, и я нарезала их тоненькими ломтиками, украсив крутыми яйцами. Приготовила я и сладкое: за неимением ничего лучшего, я измельчила в порошок несколько сладких рожков, смешала полученный порошок с мукой, изюмом, кедровыми орешками и сахаром и испекла в печке лепешку, оказавшуюся хотя и твердой, но вкусной. Вино я тоже купила у Париде, и еще была у меня бутылка марсалы, которую мне продал один из беженцев Фруктов у нас было много: в Фонди деревья ломились от апельсинов, и они стоили поэтому очень дешево, за несколько дней до рождества я купила пятьдесят килограммов, и мы целыми днями ели апельсины. Я подумала, что надо пригласить и Микеле, и сказала ему об этом, когда он направлялся к дому своего отца. Он сразу согласился, и мне показалось, что он сделал это главным образом из антипатии к своей семье. Но Микеле сказал мне:
— Дорогая Чезира, сегодня ты поступила очень хорошо если бы ты не пригласила этих двух англичан, я перестал бы уважать тебя.
Микеле снизу позвал своего отца и, когда тот выглянул в окно, сказал ему, что мы пригласили его обедать и что он согласился. Филиппо, понизив голос, чтобы его не услышали англичане, начал умолять Микеле не делать этого:
— Не ходи туда, ведь эти англичане — беглецы, если немцы узнают об этом, нам несдобровать.
Микеле пожал плечами и, не слушая отца, пошел к нашему домику.
Мы покрыли рождественский стол тяжелой льняной скатертью, которую нам дали взаймы крестьяне. Розетта украсила стол зелеными листьями с красными ягодами, похожими на те, которые продают на праздниках в Риме. На одной тарелке лежала курица — немного маловато на пять человек, — в других тарелках была колбаса, яйца, сыр, апельсины и сладкое. Я испекла к этому дню хлеб, поэтому он был совсем свежий, даже еще горячий; хлебцы я разрезала на пять частей, дав каждому по куску. Во время обеда дверь оставалась открытой, потому что в хижине не было окон и свет проникал только через дверь. За дверью сиял солнечный день, был виден Фонди, залитый солнцем, и вся долина, до самого моря, сверкавшего в солнечных лучах. Покончив с пельменями, Микеле завязал с англичанами разговор о войне. Он высказывал свое мнение вполне откровенно и говорил как равный с равными; англичане были несколько удивлены: может быть, они не ожидали услышать подобные слова в таком месте и притом от оборванца, каким казался Микеле. Микеле сказал им, что они допустили ошибку, высадившись в Сицилии, а не около Рима; не сделай они этой ошибки, они теперь заняли бы уже и Рим и всю Италию южнее Рима. Продвигаясь шаг за шагом по Италии, союзники разрушали все на своем пути и доставляли невероятные страдания населению, оказавшемуся, образно выражаясь, между молотом и наковальней: наковальней были союзники, а молотом — немцы. Англичане отвечали, что они ничего этого не знали, что они солдаты и подчиняются приказу. Тогда Микеле набросился на них с другим: почему они воюют, во имя какой цели? Англичане ответили, что они воюют, чтобы защититься от немцев, желающих покорить себе всех, включая их, англичан. Микеле сказал, что этого недостаточно: люди ждут от них, чтобы они создали после войны новый мир, более справедливый, более свободный и счастливый, чем старый. Если им не удастся создать такой мир, то, значит, они проиграли войну, даже если в действительности они ее и выиграют Офицер со светлыми волосами слушал Микеле с недоверием и отвечал ему коротко и немногословно, матрос же, очевидно, вполне сочувствовал Микеле, хотя и не говорил этого из уважения к своему начальнику. Наконец офицер прекратил спор, заявив, что теперь самым важным является выиграть войну, в остальном же он вполне полагается на свое правительство, у которого, несомненно, уже есть план того, как можно создать этот новый мир, о котором говорит Микеле. Мы все поняли, что он не хочет компрометировать себя, принимая участие в подобном разговоре. Микеле тоже это понял, хотя ему и было неприятно, но он тут же предложил выпить за новый мир, который возникнет после войны. Мы наполнили стаканы марсалой и выпили за мир будущего. Микеле был растроган, на глазах у него блестели слезы, он предложил еще один тост — за всех союзников, включая и русских, которые как раз на этих днях одержали, насколько нам было известно, большую победу над немцами. Нам всем было очень весело, как и полагается на рождество; на один момент мне даже показалось, что между нами исчезли различия в языке и воспитании, что мы все братья и что этот день, в который много веков назад родился в хлеву Иисус, был свидетелем рождения чего-то подобного Иисусу, чего-то доброго и нового, благодаря чему люди станут лучше. Под конец обеда был произнесен еще один тост за здоровье обоих англичан, после которого мы все расцеловались: я поцеловала Микеле, Розетту и обоих англичан, а они поцеловали нас, и все мы говорили друг другу:
— С рождеством и с Новым годом.
Первый раз в Сайт Еуфемии я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Немного погодя Микеле дал понять, что все это хорошо, но наше гостеприимство не должно быть безграничным. Он объяснил англичанам, что мы можем позволить им пробыть у нас самое большее одну ночь, а потом им надо уходить. Оставаться здесь дольше было бы опасно и для нас и для них: немцы могли пронюхать, что они были здесь, и тогда нам несдобровать. Англичане ответили, что прекрасно понимают это, и уверили нас, что уйдут на следующий день.
Весь этот день они провели вместе с нами и много разговаривали с Микеле. Я невольно отметила, что Микеле знал об их стране, пожалуй, больше их самих, в то время как они знали очень мало или почти ничего об Италии, где в настоящее время находились и с которой воевали. Офицер оказал нам, что учился в университете, значит, это был образованный человек. Но Микеле со своей обычной въедливостью обнаружил, что он даже не знает, кто такой Данте. Я — женщина необразованная и никогда не читала того, что написал Данте, но имя его знаю, а Розетта сказала мне, что в монастырской школе они не только учили о Данте, но даже должны были читать кое-что из того, что он написал. Микеле шепотом сказал нам, что англичане не знают, кто такой был Данте, и так же тихо, воспользовавшись минутой, когда англичане нас не слушали, добавил, что этим их незнанием объясняется многое, например бомбежки, разрушившие наши города. Летчики, сбрасывавшие на нас бомбы, ничего не знали о нас и о наших памятниках и разрушали их спокойно и безжалостно в силу своего невежества Микеле еще добавил, что, может быть, невежество и было причиной всех бед, как наших, так и других людей, потому что преступность — это только один из видов невежества; человек знающий не может делать зла.
Англичане провели ночь на сеновале и ушли рано утром, даже не попрощавшись с нами. Мы с Розеттой чувствовали себя очень усталыми, потому что легли поздно, что не входило в наши привычки: обычно мы ложились вместе с курами. Поэтому в то утро мы крепко проспали до полудня. Вдруг страшный удар в дверь нашей комнатки и громкий голос, говоривший что-то на незнакомом языке, пробудили нас от сна.
— О боже, мама! — воскликнула Розетта, прижимаясь ко мне. — Что случилось?
Я оцепенела от удивления, но тут еще один удар обрушился на нашу дверь, и послышались какие-то непонятные слова. Я сказала Розетте, что пойду посмотреть, соскочила с кровати и, как была в одной нижней юбке, растрепанная и босиком, открыла дверь и выглянула наружу. Перед дверью стояли два немецких солдата; один из них был, наверно, сержантом, другой — простым солдатом. Сержант был моложе, его светлые волосы были острижены очень коротко, лицо белое, как бумага, глаза мутно-голубые, без ресниц, без всякого выражения и блеска. Нос у него был искривлен в одну сторону, рот — в другую, на щеке было два длинных шрама, придававших лицу странный вид, как будто рот его, изгибаясь, доходил до ушей. Другой немец был средних лет, приземистый, смуглый, с огромным лбом, печальными, окруженными синяками глазами темно-голубого цвета и с челюстью, как у бульдога. Я испугалась, но, по правде сказать, больше всего меня испугали глаза сержанта, холодные и невыразительные, такого противного голубого цвета, что они казались скорее звериными, чем человеческими. Но я не показала и виду, что боюсь, и заорала на него, как могла: