— Надеюсь, что ты делаешь это не только ради него, но и ради меня.
Не знаю, зачем я это сказала, может, потому, что была уверена в его любви и в то трудное время мне было приятно услышать, что он делает это для меня. Джованни посмотрел на меня, потом вынул изо рта сигару, положил ее на край стола, подошел к двери, закрыл ее, задвинул засов: стало совсем темно. Я поняла, что он замышляет, но не сказала ни слова, сердце у меня билось так сильно, я была взволнована, и не могу сказать, чтобы это было мне противно. Наверно, на меня подействовала еще окружающая обстановка: во всем городе царили сумятица, голод и страх, и я была в отчаянии от того, что мне приходилось оставлять лавку и квартиру; как и всякой другой женщине, мне хотелось иметь возле себя мужчину, который помог бы мне, поддержал бы меня в этот трудный момент. Одним словом, ожидая в темноте приближения Джованни, я первый раз в жизни чувствовала, что мое тело становится мягким и податливым, а когда он подошел вплотную и обнял меня, я порывисто прижалась к нему и, тяжело дыша, стала искать его губы. Он положил меня на мешки с углем, и я отдалась ему, в первый раз чувствуя, что действительно отдаюсь мужчине; лежать на мешках было жестко, Джованни был грузен, и все-таки мне было легко и приятно; когда все было кончено и он отошел от меня, я продолжала лежать на мешках, обалдевшая и счастливая, и мне казалось, что я опять молода, как в то время, когда я приехала в Рим со своим мужем и мечтала о таком чувстве, но оно не приходило, и тогда у меня появилось отвращение к мужчинам и к любовным делам. Некоторое время мы оставались в темноте, потом Джованни спросил меня, буду ли я говорить с ним о нашем деле, я поднялась с мешков и сказала, что да. Тогда он зажег маленькую желтую лампочку, и я увидела, что он как ни в чем не бывало сидит за столом, сигара торчит у него из-под усов, кроткие глаза полуприкрыты. Я подошла к нему и сказала:
— Поклянись, что ты никому и никогда не расскажешь о том, что случилось сегодня… поклянись!
Он улыбнулся и ответил:
— Что ты говоришь? Я ничего не знаю, я просто не понимаю, о чем ты говоришь. Ведь ты пришла насчет своей квартиры и лавки, разве не так?
И снова у меня было такое чувство, что все это мне только пригрезилось; если бы не беспорядок в одежде и следы угля от возни на мешках, то я могла бы и вправду подумать, что ничего не было. Я пробормотала смущенно:
— Да, да, конечно, ты прав: я пришла к тебе насчет дома и лавки.
Джованни взял лист бумаги, написал на нем, что я сдаю ему квартиру и лавку сроком на один год, велел мне подписать, потом положил эту бумагу в ящик стола, отпер дверь и сказал:
— Значит, решено… сегодня я приду к тебе, чтобы принять имущество, а завтра утром заеду за вами и отвезу вас обеих на вокзал.
Он стоял в дверях и, когда я проходила мимо него к выходу, посмотрел на меня с улыбочкой и шлепнул по заду, как бы желая этим сказать, что то, другое дело тоже решено между нами. Я подумала про себя, что теперь, потеряв добродетель, я уже не имею права протестовать против такого обращения со мной. И еще я подумала: ведь это тоже война и голод виноваты, что порядочная женщина получает шлепок по заду и не может протестовать против этого именно потому, что она уже перестала быть порядочной.
Вернулась я домой и сразу стала готовиться к отъезду. Сердце у меня обливалось кровью, когда я думала, что придется оставить квартиру, где я прожила безвыездно двадцать лет, если не считать поездок в деревню за продуктами. Я была, правда, уверена, что англичане придут очень скоро, через неделю-другую, и что мы уезжаем отсюда не больше как на месяц, но в то же время у меня было предчувствие, что мы не скоро вернемся домой и что нас ожидает впереди какая-то беда. Я никогда не занималась политикой и ничего не знала о фашистах, об англичанах, русских и американцах, но все вокруг меня только об этом и говорили, и я не то чтобы поняла — по правде сказать, я ничего не поняла, — а вроде почувствовала, что в творящемся вокруг нас нет ничего хорошего для простых людей, как, например, мы с Розеттой. Вот как бывает перед грозой в деревне, когда небо затягивается черными тучами, листья на деревьях поворачиваются все в одну сторону, овцы сбегаются в кучу и жмутся друг к другу и в самый разгар лета вдруг начинает дуть холодная поземка; я боялась, но чего, сама не знала. Как подумаю, что бросаю свою квартиру и лавку, сердце у меня прямо сжимается, как будто я была уверена, что никогда больше не увижу их. И все же я сказала Розетте:
— Не бери с собой много вещей, ведь мы уезжаем не больше как на две недели, а погода стоит еще теплая.
Было это в середине сентября, а на дворе было жарко, как никогда.
Мы уложили в два маленьких чемодана легкие вещи и две фуфайки — на случай, если вдруг похолодает. Чтобы хоть немного развеять тоску, я стала описывать Розетте, как примут нас в деревне мои родители:
— Вот увидишь, они будут кормить нас до отвала… мы поправимся и отдохнем. В деревне нет всех этих трудностей, как в Риме, нам будет там хорошо, мы выспимся, а главное — наедаться будем досыта… Вот увидишь: у них есть свинья, есть мука, фрукты, вино, мы заживем, как папа римский.
Но все это не радовало Розетту; она думала о своем женихе в Югославии, от которого уже целый месяц не получала писем. Я знала, что она каждое утро ходит в церковь и молится, чтобы его не убили, чтобы он вернулся домой и они могли пожениться. Я обняла ее, поцеловала и ласково так говорю:
— Успокойся, золотко, мадонна видит и слышит тебя, она не допустит, чтобы с тобой случилась беда.
Между тем я сама поборола свои мрачные мысли и продолжала сборы, с нетерпением ожидая минуты отъезда. За последнее время все эти воздушные тревоги, недоедание, мысли об отъезде настолько изменили мою жизнь, что у меня даже пропало желание убирать квартиру, а ведь, бывало, я, стоя на коленках, с такой силой и так долго натирала пол, что он блестел, как зеркало Мне казалось, что жизнь стала похожа на упавший с телеги ящик: доски отлетели, и все вещи рассыпались на дороге. А когда я думала о Джованни и о том, как он меня шлепнул по заду, то чувствовала, что и я сама тоже вышла из колеи и способна теперь на все, даже на кражу, даже на убийство, потому что потеряла уважение к самой себе и стала совсем другой женщиной. Меня лишь утешала мысль, что Розетта сохранит то, что потеряла я, потому что у нее есть мать, которая защитит ее. Наша жизнь состоит из привычек, и даже добродетель — это только привычка; когда меняются привычки, жизнь становится адом, а люди- разнузданными дьяволами, потерявшими уважение к себе и другим.
Розетта еще тревожилась за своего пушистого кота, которого она нашла на улице совсем крошечным и вскормила хлебным мякишем, смоченным в молоке; она клала его спать вместе с собой, а днем кот, точно собачонка, всюду следовал за Розеттой. Я посоветовала оставить кота дворничихе из соседнего дома, и Розетта со мной согласилась. Теперь она сидела у себя в комнате на кровати, на которой стоял уже готовый чемодан, кот лежал у нее на коленях, Розетта нежно гладила его, кот мурлыкал и щурился, он не знал, бедняжка, что хозяйка собирается его бросить. Я понимала, что Розетта страдает, мне было жаль ее, и я сказала:
— Доченька, дорогая, вот увидишь: пройдет это скверное время, и все будет хорошо… война кончится, всего будет вволю, ты выйдешь замуж и будешь счастливо жить со своим мужем.
В этот момент, как бы отвечая на мои слова, завыла сирена воздушной тревоги, сердце у меня захолонуло, мне казалось, что этот вой приносит несчастье. Я со злобой открыла окно во двор и, грезя небу кулаком, закричала:
— Чтоб тебе пусто было вместе с теми, кто тебя сюда шлет и из-за кого ты сюда прилетел!
Розетта не шевельнулась, а только сказала:
— Почему ты так сердишься, мама? Ты же сама говоришь, что все вернется на свое место.
Ради этого ангела я сделала над собой усилие и уже спокойнее произнесла:
— Это, конечно, так, но мы все-таки должны бросить квартиру, и неизвестно еще, что будет с нами дальше.
В тот день я перетерпела муки адовы. Мне казалось, что за один день я стала совсем другой женщиной. У меня из головы не выходило то, что случилось между мной и Джованни. Я вспоминала, как отдалась ему, словно уличная потаскушка, одетая, прямо на мешках с углем, и готова была кусать себе руки. Я ходила по квартире, которая двадцать лет была моим домом и которую я теперь должна была оставить, и отчаяние еще больше охватывало меня. Очаг в кухне потух, простыни на двуспальной кровати, где мы спали вместе с Розеттой, были скомканы, но у меня не хватало сил убрать кровать, на которой я скоро уже не буду спать, или зажечь огонь в кухне, где с завтрашнего дня я не буду больше стряпать. Мы поели на непокрытом столе хлеба и сардин; я смотрела на печальную Розетту, и кусок застревал у меня в горле, мне было жаль ее и вместе с тем боязно, и я думала, что ей очень не повезло, что она родилась и живет в такое время. Было около двух часов, когда мы легли на неубранную постель, прямо поверх одеяла, чтобы немного соснуть. Розетта спала, свернувшись рядом со мной калачиком, а я лежала с открытыми глазами и все думала о Джованни, о мешках с углем, о том, как он меня шлепнул по заду, о квартире и о лавке, которые я бросаю. Наконец зазвонил звонок, я осторожно отстранила от себя спящую Розетту и пошла открыть дверь. Это был Джованни, улыбающийся, с сигарой во рту. Не успел он открыть рта, как я с яростью набросилась на него:
— Послушай-ка, я знаю, что случившегося не вернешь Пусть я уже не та, что раньше, и ты имеешь право обращаться со мной, как с потаскушкой… но попробуй шлепнуть меня еще раз по заду, как ты это сделал сегодня утром, и клянусь богом, что я убью тебя; пусть я пойду на каторгу, может, там живут даже хорошо по настоящим временам, и я охотно туда пойду.
Он приподнял удивленно брови, да и то чуть-чуть, и, ничего не сказав, прошел в переднюю, бросив на ходу:
— Ну что ж, давай займемся передачей имущества. Я пошла в спальню и взяла лист бумаги, на котором Розетта записала все вещи, остававшиеся в квартире и в лавке. Я велела ей записать даже самые маленькие вещички — не потому, что не доверяла Джованни, а потому, что вообще никому нельзя доверять. Прежде чем заняться имуществом, я очень серьезно сказала Джованни: