Чорт в Ошпыркове (сборник) — страница 14 из 64

Вот я и прошу вас, товарищ Всероссийский Староста, как вы человек отзывчивый, то прочтите мое честное письмо, чтобы уплатили мне способие за прошлые годы полностью, и с процентами, как государство от этих моих денег доход получает и все Бабкину, чтобы он дома строил! И еще комнату на улице Либкнехта, каждому хочется, особенно имеющему настроенность к культуре.

И еще забыл написать – Смелов Илья, тот жене шубу сшил – примите это во внимание, каково мне без шубы! И если в старый режим это называлось эксплоатация, то как теперь назвать при рабочей власти?

Павел Чуфыркин.

II
Письмо в редакцию

Товарищ редактор, почему творится такое безобразие и надо мной, инвалидом? Это я говорю, которые присосались к рабочей власти, а честному человеку слова сказать не дадут. Я и Старосте Всероссийскому писал, да письмо не дошло, или уж там кем подкуплены: этот черненький, с усиками, он мне и говорит:

– Вам способия не будет – можете не являться!

И почему так, если я без ноги и уволен со службы и без средств? И еще говорят, будто я лес продавал – а кто из этого лесу дом строит (Бабкин), так тот на службе! И он в мягком вагоне едет и с командировкой (по своим-то делам!), а я правду искать и приехал на свои денежки, так мне отказ!

Я и говорю:

– Не был ли здесь Бабкин, который на меня напраслину взвел, что от пьянства, когда сам пьяница?

А он мне (это черненький-то):

– Никакого Бабкина мы не знаем!

Как же это не знаем, когда Бабкин по улицам ходит, и я сам видал: в трактирах жрет и с барышнями – это Бабкин-то! А каково мне при моей образованности, если папиросами торгую!

Я и говорю милиционеру:

– Это есть контрреволюция и нэпман (на Бабкина-то, когда он и есть такой!).

А милиционер номер сто тридцать семь (ты его, товарищ редактор, продерни, напиши про него рассказ, как над инвалидами издеваться) отвечает:

– Молчи, пока в комиссариат не попал!

Это он от злости, будто я пьяный, а Бабкин тверезый что ли, когда он столько винища вылакал! И еще милиционер говорит:

– А где у тебя патент?

Будто я без патента торгую, когда и многие торгуют без патентов – тот же Смелов – мы с ним вместе из Сыквы приехали-и все подкуплены, взятки продолжаются, борьбы нет. Я это и сказал милиционеру. А он:

– Ладно, говорит, торгуй, я тебе не препятствую, только не напивайся!

А Смелов разве не напивается? И я с ним пил – и живет он в Зарядьи, где номера Кукуева, и строит, что безработный, а я за номер плати – где же такая правда? И у них каждый вечер попойки и драки, – а мне почему нельзя, если я всегда защищал интересы платформы, которую потом и кровью добывал рабочий народ? И у них там работают помимо биржи, нигде не зарегистрированы – и я так работал, и Смелов меня прогнал, будто бы за воровство, а у самих ни за первую ни за вторую четверть за помещение не плачено! И все им проходит благополучно, и милицию, видно, хорошо кормят, коли под боком не видит, что творится.

И это разве не обидно, что я папиросами торгую, а они большими деньгами ворочают, – а чем я хуже их, если пострадал на внутреннем фронте? Я и прошу вас, товарищ редактор, чтобы мне место какое по коммунистической части, как и другие, которые ничего не делают (и я на той же платформе), и еще образованность имею, не то что Бабкин или этот Смелов.

Обратите внимание на мое письмо и не оставьте его без веры – значения – я каждый вечер в пивной напротив сижу, там и сочувствую коммунистам, и ко всему приглядываюсь, и если вы поможете мне насчет места, и еще как правды добиться и кому взятка (без взятки, я понимаю, нельзя), буду вам пролетарски благодарен, как инвалид, лишившись ноги, и истинно русский пролетариат

Павел Чуфыркин.

III
Прошение Председателю Всероссийского Съезда

И почему это, товарищ председатель, нет нигде никакой правды, если я имею заслуги и должен за это страдать на старости лет без корки хлеба, когда другие незаконно наживаются, притесняя нас, пролетариатов, как этот Бабкин!

– Зачем, говорит, ты меня в газете пропечатал? Когда все, что я писал, – правда, так, значит, меня же и к суду? И я же страдай, что без ноги?

– Вы, говорят, клевещете на честных граждан…

Это Бабкин-то, если он спекулирует на казенные деньги, так честный, и если которые (Смелов) тому же Бабкину взятки дают и обедом кормят – так тоже честный, а я без ноги, так меня же судить? Да я такое мог рассказать, если бы не грозили, что про меня всю подноготную выложат!

Вот я и говорю (на суду-то), что ежели про Бабкина говорил (коли правда), так только по инвалидности, что средств не имею, и нельзя ли мне какое способие.

А они (это на суду-то!) – и неужели нет такого суда, чтобы без обиды для честного человека – они мне и говорят:

– Ты папиросами торгуешь и сам прокормишься!

А какая у меня теперь выходит торговля, если на каждом углу столько мальчишек и бегают сломя голову, а я без ноги, так и не торгуй! А они мне:

– Зачем ты мальчишку костылем побил?

А чем же мне его бить, мальчишку-то, если рука занята? И как за мальчишку штраф, – что же мне, если ноги лишился, и это врут, что от пьянства!

Да разве послушают честного инвалида, когда у самих рыло в самовар и небось спирт хлещут (рожи такие красные), а ты терпи! И которые обжираются – терпи! И которые спят мягко – терпи! За что ж мы боролись и кровь проливали?

– Вот я и поехал в Сыкву обратно, как пострадавший из-за своей же правды, и никто не смотрел, чтобы не обидели инвалида от всяких жуликов, которые и говорят (в вагоне-то):

– Купи деньги фальшивые, коли ты инвалид!

А мне отказаться что ли, если деньги совсем не фальшивые, а я в Сыкву еду, где мужики и таких (будто бы фальшивых) денег сроду не видели! Я и говорю, что вот на мне какое имущество, а имею наклонность к культуре, как и все, которые обманством наживаются от нашей инвалидской крови.

И вышло тут для меня полное издевательство, и лишился я через жуликов всего – и шуба (бивер флотский торнтон, берег для праздников, только за драп в мирное время по пяти рублей плачено, а теперь поди докупись), и часы золотые и с цепью – как честный человек говорю, хватило бы на десять лет жизни!

И почему это так, товарищ председатель, что одному все с рук сходит (Бабкин), которые и магазин открывают на народные денежки, как воровали, – а я в инвалидном доме, и нет мне никакого преимущества, что пострадал, и вот зима, и я босый, голый и голодный. И еще про меня говорят – под суд! – когда у самих полный произвол (это в инвалидном-то доме), и там творятся гнусные безобразия, и я скажу: женщины там рожают детей!

Обратите на это внимание, товарищ председатель, и я вам буду писать, что незаконно, и прошу мне выслать ценной посылкой (теперь и на почте украсть могут) три пары белья, и фуфайку, и брюки, и пиджак, и шубу, и шапку, и еще что по вашему усмотрению, как всего лишился, защищая рабочую власть.

И как не могу я жить в инвалидном доме безо всякого преимущества, то прошу мне способие или службу, а я к тому же сочувствующий и пострадал за убеждения из второго класса, будто за неуспешность, – а Бабкин разве больше учился, когда его вместе со мной за то же самое выгнали, а служит!

И если не оставите моей просьбы, буду вам пролетарски благодарен, как честный инвалид.

Павел Чуфыркин.

IV
Анонимное письмо в редакцию

Дорогой редактор, разъясни мне мое недоразумение, как я ничего не понимаю, и только что ж от станка, почему это наша советская власть об нас не заботится, которые с холоду-голоду дохнут на советской платформе? Разъясни мне всю правду, наболевшую в моем сердце, как другие хорошие слова говорят и без дела (это которые с трибуны), что «все наше», а рабочему пролетариату (инвалиду!) нет никакого преимущества и даже из инвалидного дома выгоняют (где же все наше?) будто бы за скандал!

И какой же это скандал, если меня же побили и руки скрутили и били по спине кулаками и по голове, да еще кричат (это Бабкин-то), что я мошенник (когда сам такой) и будто притворяюсь паразитически жить в инвалидном доме (очень мне надо!), а сам нажрамши в дверь не пролезет (что толстый), а меня ограбили!

И еще упрекает:

– Я тебя в этот дом определил, а ты безобразишь! Мне, говорит, за тебя стыдно!

Это Бабкину стыдно! А не стыдно инвалида оставить на произвол судьбы, когда говорено все вместе, а у самого и магазин и дом, а я весь обокравши! Я и отвечаю:

– Если пьянствую, так на свои деньги, и ты мне не указчик! И не старый теперь режим, чтобы глотку зажимать рабочему человеку!

А он на это:

– Ухо тебе оглушили и язык отрежут!

Это он к тому, что я про него много знаю и боится! А почему мне язык отрежут, а которые с трибуны кричат «все наше!» не отрежут, когда все буржуйное, а честный рабочий (инвалид!) без пропитания в жизни!

И как так «все наше» (разъясни мне, как только что от станка), если один в буржуйном дому живет, а другой (инвалид!) без крыши, одному в дверь не пролезть (что толстый), а другой (инвалид!) и ноги лишился за советскую власть, одному взятки и воровство, а другого (инвалида!) за то же самое неправильно выгоняют! А разве не всякому жить в удовольствие, если наша власть?

И как это говорят «все наше», если пошел честный пролетариат, например инвалид, в сыквинский исполком, чтобы пособие и одеться, а там везде присосамши!

– Ты, говорят, мошенник, и на глаза не показывайся!

За что же я, говорю, мошенник – за то, что ноги лишился, а кто день-ночь в ресторанах пьет, так тот не мошенник? Если ограбили кого – мошенник, а кто с рабочего шкуру дерет – так и не мошенник?

И про кого, говорю – такие же рабочие и коммунисты, позорят только святое имя, а ты терпи!

А они мне:

– Ты, говорят, насчет этого язык покороче! А мошенник за то, что у церкви нищенствуешь и все на пьянство!