Значит и у церкви не кормись при такой беспомощности и безработный! Куда же тогда голову преклонить? А они еще и над церковью надругались и святые иконы ограбили – это для того, чтобы Бабкину магазин открывать?
Так я говорю, – а они мне:
– А зачем ты сказал, что исцеленный, когда был на одно ухо глухой, а сказал – на два?
А уж это скажу, что правда. И мне за то столько добра насыпали (что, значит, чудо), что советских денег в рядне не снесть, и муки, и во что одеться – а от вас что? Ноги обил просивши! И почему, говорю, батюшку в тюрьму посадили – это за то, что защитник обездоленного пролетариата? Как можно такое терпеть?
Все сказал, потому что правда! А они мне:
– Убирайся, – говорят, вон!
Вот какое награждение и это за все заслуги! И если, как говорят, обман (это чудо-то), то и все обманом живут, а инвалиду почему нельзя, какое ж ему тогда преимущество?
Опишите все это в газете – такие несправедливости и я сам бы сказал, что обман, если бы пособие или службу, как я просил, а то у церкви сижу, будто, бы нищий – довели до чего!
А еще говорят: «все наше!».
«Долго ли нам терпеть»
Товарищ уважаемая редакция!
Настоящим прошу поместить и печатать ниже указалиое письмо в отношении личностей, которые являются прослойками по классовому характеру и интересу, и первая прослойка – Антип Зубарев, наш председатель горбовского сельсовета, с заголовкой «Долго ли нам терпеть». Много еще советской власти рабочих и крестьян надо бороться с подрывателями и внутренними врагами, постепенно обволакивая беднейшее крестьянство, как, например, я, выбранный общим собранием граждан в сельские корреспонденты, почему и пишу, какая в моей жизни вышла биография и мой портрет.
А вышла эта биография и портрет к прошлому покрову, когда умерла моя жена Иринья и на руках осталось двое младенцев мужеского и женского пола, один пяти годов, другой трех годов – оба крестьяне и бедняки безлошадные той же деревни Горбы и будущие граждане и комсомольцы. И вот я, имевши лошадь и корову, всего лишился через эксплоатацию, которая незаметно подтачивает нашу трудовую жизнь и пользуется при советской власти полным преимуществом, как истинные кровопийцы и вожди контрреволюции. Это я говорю в отношении женского элемента, рельеф жизни каковых пауков и хищников будет изображен с полной активностью трудового народа, как пострадавшего.
И когда случилась подобная биография, это что умерла жена, я пошел в тот конец к Марфе-вдове, у которой дочка на выданьи, Дунькой зовут, и с самым хорошим намерением говорю:
– Хочу на твоей дочке жениться.
А почему мне и не жениться, когда рук не хватает и ребятишки малые без призору? И Дунька тоже:
– Отчего ж, говорит, мне за тебя не пойти? Небось у тебя рыло не на сторону сворочено! Другие, говорит, и не за таких неурядных замуж выходят.
Так мы и сговорились по обоюдному согласию, и вот устроил я свадьбу, и было на эту свадьбу мною куплено сахару десять фунтов (еще приказчик кооперативный Яшка Хромой меня на три четверти обвешал с этими новыми гирями), да дрожжей полфунта, да колбасы кругов пять, да теленка зарезал, да муки пуда три ушло, да горьковки цельная четвертная, и на свадьбу была позвана вся моя родня и вся Дунькина родня, а всего восемнадцать человек, из которых моих только пятеро, а остальные все Дунькины.
И был на свадьбе Яшка Хромой кооперативный приказчик и указанный выше Антип Зубарев – эксплоататор и прослойка, наш председатель горбовского сельсовета, и Дунькин брат Митька комсомольщик, и на свадьбе все пили и ели на мои денежки по советскому закону без попов, потому поп (вот кого следовало прохватить) десять рублей за венчание спросил, ты, говорит, во второй раз женишься! Почему это советская власть не притягивает подобных пауков по религиозному дурману?
И гуляли три дня и три ночи, так что и самогонки под конец пришлось докупить два ведра. Председатель Антип Зубарев речь говорил, что приветствуем красную свадьбу к красных молодых (еще бы не приветствовать, когда такое угощение) и живите, говорит, вперед как красные граждане без религиозного дурмана, который отрава для республики, и сразу два стакана горьковки выпил за советскую влаеть. И потом еще плясали и пели и окно разбили: тот же Антип Митькиной, комсомольщика, головой окно разбил, когда означенный Митька вздумал над святыми иконами созоровать и самое богородицу-заступницу вином угощал, и разбил ей стекло, а это очень обидно, хоть я и сочувствую, и даже Антип Зубарев; как председатель обиделся. И было такое веселье, что потрачено всего рублей тридцать, не считая чего по хозяйству и что чужая баба стряпала.
И вот когда кончилось, я и говорю Дуньке:
– Иди, привыкай к хозяйству, ребятишки голодные!
А она обнаружила в отношении меня, как беднейшего крестьянина, самый злобный бюрократизм и волокиту:
Я, говорит, тебе не работница, а революционная жена!
– Как же так, говорю, ты не хочешь обязанностей сполнять?
– Не хочу!
Я ей слово, она мне два, я к ней с кулаками, она на меня, ну я и ушел от греха, чтобы не побить, как слабое существо и в женском союзе зарегистровано. А прихожу – ее нет совсем и ребятишки плачут некормлены. Я к Марфе, матке ейной, а она говорит:
– Мы нонче Ваня над своими детьми не властны… А жить к тебе она не пойдет, как есть ты совсем старый режим и в отношении женщины придерживаешься кулацкого элемента. Подала она на тебя разводную.
– А кто, говорю, окромя прочего всего на свадьбу тридцать рублей истратил, а ваши гости пили-ели и стекла били?
– Твоя воля гулять, твоя и гостей звать.
– Я говорю в суд подам!.
– Суд судом, а в моем дому себя не проявляй…
И еще Митька-комсомольщик меня под руки вывел и я пошел с такой обидой к судье за тридцать верст и говорю:
– Нельзя ли, товарищ-гражданин, избавиться от подобной несправедливости?
– Если – судья говорит, – она с тобой жить не хочет, мы ее заставить не сможем.
– Я, говорю, не в отношении того, а желательно бы с нее траченные на свадьбу деньги стребовать, как убыток, если ее гостей было тринадцать человек.
А судье только смешно такое мое положение:
– И дела начинать не советую!
А на какие же мне теперь денежки свадьбу играть? Это я к тому говорю, что хочу жить в трудовом крестьянском положении и что у меня новая невеста сосватана, Манька.
Манька-то куда, пожалуй, этого эксплоататора Дуньки лучше будет, Дунька та белобрысая и безо всякой физиологии, словно шкилет сушеный, а Манька высокая, да бокастая, а щеки что те кирпич! Я даже радуюсь, что такая у меня невеста и вдобавок сама пожелала по взаимной симпатии.
Я и продал корову мяснику Никите и с такой радости даже красного вина четвертную купил не считая всего прочего на предмет свадьбы честного гражданина.
Пять ден почитай пили-ели, а как я очухался, то начал к Маньке, к жене-то моей приставать, по заповедям, а она рыло в сторону:
– Отстань курносый!
– Когда венчаться, говорю, не курносый, и если я тебе платье и платок купил – тоже не курносый, а тут вдруг курносый стал!
Как же отвечает этот вредный элемент на такое мое слово?
– Некогда мне с тобой разговаривать!
И как была в моем новом платье и в платке, так и ушла. Я ее жду-пожду и иду к ейным; родителям. Те на меня смотрят, будто бы и на свадьбе не гуляли:
– Эва, говорят, вспомнил! Да она уж давно, с тобой развелась и за кооперативного приказчика Яшку Хромого замуж вышла!
Ах в рот те сто колов! Да как же это она?
– Ты же сам в неимении препятствий расписался! Чего в пьяном виде ни подсунут – все подпишешь – может и вправду такую промашку дал, расписался. Только какая же получается эксплоатация, что она за мой счет с кооперативным Яшкой свадьбу справила?
Я уж и в суд не ходил, чтобы не смеялись над моей обидой. А тут еще Агафья – вдова, вроде меня, только что без детей:
– Давай, говорит, Ваня я за тебя замуж пойду!.. Я и не смотрю, что она кривая и рябины по лицу, словно бы курами исклевана, была бы баба, как первая необходимости при бедняцком хозяйстве.
– Только, говорю, свадьбу мне; править не с чего. Тут-то она и затосковала:
– Неужто, говорит, я хуже других, что мне и не погулять? Как же, говорит, мне с волей моей расставаться… Устрой мне свадьбу хоть бы на десять человек, да подари шерстяной платок и пальто с лисьим воротником, а то, говорит, я за тебя скупого, и замуж не пойду!
Я так и рассудил, что у нее, у Агафьи-то, и лошадь есть и корова, все мне отойдет в общий дом. Продал я лошадь, записался с Агафьей, с кривой-то, в совете, Свадьбу справил честь-честью, а потом и говорю:
– Где же мы теперь полное хозяйство заведем, в моей избе, аль в твоей?
А она говорит:
– И ни там ни тут, а хочу жить в полной раздельности как в городу, а ты ко мне по праздникам с подарками приходить будешь.
Вот ведь куда загнула, какую хитроеплетенность и козни, как от международных пауков.
– Чего ж это ты, говорю, такую политику развела? Я из-за тебя из-за кривой безлошадным остался! Отдай мне хоть пальто и платок, – на мои же деньги куплены!
– Ишь ты, говорит, даром что ль ты удовольствие получил?
Вот ведь какая оказалась, и кто знал? А дело идет к весне и мне сеять надо, и нет у меня ни на обсев, ни лошади, как есть беднейший мужик. Сунулся я было к четвертой бабе, да только та меня совсем острамила:
– Я, говорит, за такого голыша взамуж идти не намерена!
И остался я с двумя детьми и без жены, и без лошади, и без коровы, из-за всей такой биографии, как описано. И вот живу я и тоскую, коли жрать нечего, а тут приходит председатель Антип Зубарев и приносит повестку на суд. Я не пойму с чего бы это, а все-таки прихожу и вижу такую картину общего положения, что стоят все три бабы и все с большими пузами. А судья смеется:
– Мужичонка ты, говорит, никудышный, в чем душа, а целый гарем развел.