– Не гарем, говорю, гражданин судья, а ярем, – и всю ему правду рассказал в полном порядке.
– Все равно, отвечает, как свидетели имеются, должен ты выдавать на пропитание.
А какое тут пропитание, когда самому жрать нет чего из-за этих из-за свадеб? Я и говорю:
– Нету тут моей вины, и отказываюсь. Первая-то, Дунька-то, еще туда-сюда, а к Маньке я не касался. А уж ежели об Агафье говорить, то прямо скажу, что она век была бесплодная и хоть у нее видимый живот, а не разродится.
Она кричит:
– Разрожусь, а с тебя с охальника деньги стребую.
И судья кажет удостоверение, что на четвертом месяце, а я против:
– Она, говорю, гражданин судья, небось воды надулась, никто в ней допреж подобной оказии не замечал.
Ну, а разве в суде есть к нашему брату мужику полное внимание? Присудили с меня на каждую семь рублей, а Яшка Хромой даже пригрозил;
– Не заплатишь, я твою избу продам, а деньги стребую.
И я понимаю, что стребует, если у него своей избы нету! Я уж на него ничего и не говорю, ежели тут происки означенных зараз и вождей контрреволюции, какова есть женщина советской власти.
А мужики только смеются над таким моим положением и говорят:
– Не хочешь ли, Ванюшка, еще свадьбу попировать, у меня дочка на выданьи?
Ну а я не хочу, мне и того довольно, а только смотрю, где бы деньги заработать и говорю председателю, который и есть Антип Зубарев и у меня на свадьбе был и по Дуньке мой родственник:
– Дал бы службу какую на пропитание.
Он меня, спасибо, и надоумил:
– Есть, говорит, в Дыкове (рядом это) парень один, Степка Кудряш, и он пишет в газеты, как корреспондент, и недавно два рубля с редакции получил, и за что? Меня же председателя охаял, что я пьяница! Пиши, говорит, и ты, а мы тебя от сельского общества корреспондентом выберем, как жалеем твое положение.
– Про что ж мне писать?
– Вот и видно, что ты дурак и почему тебя бабы обманывают. Да пиши про меня, не все чужим людям на мне деньгу зарабатывать!
Угостил я его полбутылочкой за такой за хороший совет, а он и говорит:
– Пиши, Ваня! Пока я жив, не пропадешь! Я тебе кажинный месяц всяких делов на две десятки настряпаю.
Вот в виду того положения, что выбран я сельским корреспондентом, я и пишу полную биографию и портрет и прошу напечатать письмо в отношении председателя Антипа Зубарева под заголовкой: «Долго ли нам терпеть».
Много еще в нашей деревне Горбы разного элемента, в смысле прослойки, каков и есть председатель и он же кулак горбовского сельсовета Антип Зубарев. И вот означенный кровопийца, имеющий жену и двух ребят записанных в комсомольщики, есть полнейший эксплоататор и пьяница, а масса в отношении его не проявляет полной активности и он на свадьбе гражданина Коровина той же деревни (это у меня) так напился, что и стекло разбил, а кому вставлять и на чьи денежки? Я и прошу пропечатать означенный факт и еще евоные взятки, как он за каждую наложенную печать незаконно требует и без бутылки к нему не ходи. И к тому ищи его по всем шинкам, когда что затребуется. Долго ли нам терпеть такое нахальничанье, и да здравствует советская власть.
Крестьянин-бедняк деревни Горбы Иван Коровин и просьба подписать, когда напечатаете означенное письмо:
Ваня Нарядный.
И если мое письмо напечатаете, будет мне облегчение в моем бедственном положении, если я пишу лучше, чем Степка Кудряш, и этому сам председатель Антип Зубарев есть свидетель, который мое означенное письмо похвалил и говорил, что лучше.
И еще я слыхал, пишут в газетах, что советская власть устроила разные общества для бедного населения, как авиахим и друг детей, каковым я и хочу быть от своей бедности и вот прошу написать мне, как принимают туда в члены, я хочу в друг детей, и сколько таким членам платят жалованья. Я вам буду еще писать, как имею факты и буду оставаться в ожидании авторского гонората сельский корреспондент –
Ваня Нарядный.
Бедняк
– Ты, я вижу, гражданин из сознательных будешь? За советскую власть, за бедноту? Так… А я и есть самая настоящая беднота, а не кто-нибудь. Нас, настоящей-то бедноты, всего на селе три человека. А если какое пособие придет, всегда больше оказывается, потому что хитер человек, и всякая середнота норовит в бедняки просунуться. Только, кроме нас троих, остальные бедняки сплошь липовые. Комитеты в этом деле ничего не понимают, – а вот я с первого взгляду отличу, который есть настоящий бедняк, а который липовый. Я так скажу: липовый бедняк заявляется в комитет и прямо говорит:
– Мне нужна лошадь. Мне нужна корова.
А настоящий бедняк разве знает, что ему в первый черед надобно? Потому наше хозяйство сплошная дыра – в одном месте заткнул, в другом течет… Вот это и есть первая отличка.
И вторая тебе отличка: липовый бедняк получил свое и ушел, больше его не увидишь. А настоящий, в роде меня, не уйдет. Ему по его бедности и еще бы чего перехватить не мешало. Он, пока не прогонят, вокруг ссудного комитета околачивается.
Третья отличка в самой жизни видима; кто как живет. Липового бедняка в трактире никогда не увидишь, потому у него горя мало – а уж самый беднейший, тот, можно сказать, из кабака не выходит. Потому сердце у него от бедности жжет и остужения требует.
Четвертая отличка… Об этом и поговорим: четвертая отличка такая, что принужден я из-за нее страдать и навеки всякого пособия лишился!
С весны это началось – вот когда. Вышла от власти нашему брату поддержка – семенная ссуда. Мы трое являемся первыми.
– Вам, спрашивают, сколько семян требуется?
Я один за всех отвечаю:
– Мы, говорю, всамделишная беднота, а не липовая. Нам бы побольше.
– На сколько же десятин?
– Как, говорю, вашей милости захочется. А мы хоть и на сто десятин возьмем.
Опять не понимают.
– Велик ли у вас недосев?
– У нас, говорю, все поле один недосев. Пожертвуйте от силы и вашей сознательности пролетариату от сохи…
Полное непонимание вышло, а все-таки им дяди по пятнадцать пудов, и с каждого расписку взяли. Один из наших и говорит:
– Как бы назад не потребовали?
– Что ты, говорю, видано ль дело!
Ну и взяли. А что такое пятнадцать пудов при нашей бедности? Привез домой – думаю: коли посеять – так пахать нечем будет – плуга нет; лучше продать! А тут сосед подвернулся – давай, говорит, куплю. Денег дал – как раз на плужок хватит. Только такое дело: на что мне плужок без лошади?
Пошел в комитет взаимопомощи:
– Не будет ли от вас воспособления на лошадь?
– Сколько тебе?
– Сколько вашей милости будет…
Отвалили тридцать пять рубликов – и опять расписку. Посчитал деньги – гляжу – на лошадь хватит. Только ни плуга нет, ни сеять нечего.
Иду в кредитное товарищество.
– Бедняк, говорю, я. Полсотенки бы мне на поддержание хозяйства.
– Хватит и половину!
Мне при моей бедности и половина не плохо. Иду с деньгами домой – гляжу на свой двор – шалаш, а не двор. Как я в этот шалаш хорошую лошадь приведу? Затоскует моя лошадка! А изба? В такой избе только и жить, что безлошадному да беспосевному… Негодящая, гляжу, для жизни изба…
Тут-то я и затосковал – на пасхе это как раз было. Прихожу в трактир, а там уж наши двое давно тоскуют.
– Вы с чего это? – спрашиваю.
– Я, – один говорит, – на корову ссуду получил. А на что мне корова, если я молока не обожаю?
– Я, – другой говорит, – на постройку ссуду получил, – а чего мне строить, когда все одно сердце у меня жжет, видно, помереть скоро…
Люди уж вспахали давно – а мы тоскуем. Люди уж посеялись-а мы все тоскуем. Люди жать вышли – а нам уж и тосковать не на что. Откуда, думаем, будет нашему брату поддержка?
А тут и не поддержкой запахло, а полной контрреволюцией в отношении бедняка. По осени заявляются все три комитета:
– Отдавай долги!
– Откуда же, говорю, отдать, если я настоящий бедняк?
– Плати проценты!
– Из чего же, говорю, платить, когда нет ничего?
– Мы имущество опишем!
Мне смешно только, – описывайте! А они досаждают:
– Почему лошадь не купил? Почему плуга не имеешь? Почему поля не засевал?
– Я же, говорю, бедняк! Настоящий бедняк, потомственный, а не липовый какой-нибудь! Почему у меня нет ничего? Потому и нет, что пролетарий! Видано ли дело: у бедняка какое ни на есть имущество?
– Ты же ссуду брал!
– Потому и брал, что бедняк!
Покачали головами да и разошлись. Посмеялись мы тогда в трактире, да вышел не смех, а грех. Заявляемся к зиме в комитет:
– Поддержите до весны!..
– Ничего вам не будет!
– Как так?
– Вы старого долга не отдали.
Вот те и раз! А того не понимают, что это и есть четвертая, последняя самая отличка, по которой бедняка узнают. Липовый бедняк, не настоящий, тот и ссуду вернет, и проценты заплатит – ну, а наш брат, настоящий бедняк, – никогда!
А они этой отлички во внимание не берут – известно, во всех комитетах кулаки засели…
Ну, так вот, гражданин хороший, скажи мне, нельзя ли что схлопотать для бедноты? В губернию что ли съездить? Декрета такого нет ли, чтобы всемерно нашего брата поддерживать? Нету? Жалко! Так не будет ли вашей милости поддержать пострадавший пролетариат на местах? Полтинничек бы, а? Сердце от бедности жжет! Нету? А сам сидит, белую булку жрет! Ладно, найдем еще на вас, на буржуев, управу!
Общественник
– Ну-ка, молодец, еще чайничек!
Красное, заросшее рыжей щетиной лицо Кузьмы лоснилось, с него горохом скатывался пот, – а он все пил жидкий, но зато горячий чай, благодушно улыбаясь и продолжая начатый в дороге рассказ:
– Обчественник я – вот что! Так меня сам наробраз назвал: обчественный, говорит, ты, Кузьма, человек!.. Я вот также, как тебе, ему про все рассказывал. «Кабы, говорит, у вас в деревне побольше таких»… Да где их таких возьмешь-то? Нету таких!