Он долго говорил о планах, о стандартизации, об экономии движений. Тихон соглашался, покачивая головой.
А на другое утро пошел дождь, и на сенокос никто не вышел.
– Просчитался! – заявил Карнаухов.
Календарный план снова пошел в переделку.
Скоро выяснилось, что с этой работой одному никак не справиться: еле-еле составил календарный план на сенокос – а там еще жнитво, уборка яровых, молотьба… А кто будет следить за выполнением плана?
– Придется помощника пригласить.
Карнаухов выписал из треста своего личного секретаря.
Секретарь хорошо знал привычки Карнаухова и приехал не один: с машинисткой и счетоводом.
– Вот хорошо, – обрадовался Карнаухов, – я и забыл, что у них счетоводство никуда! А ведь это первое условие…
В тот же день они поделили обязанности: Карнаухов – заведующий «управлением середняцким хозяйством Тихона Малафеева,» секретарь – его помощник и заведующий личным составом, счетовод-заведующий бухгалтерией. Сам Карнаухов занялся выработкой календарного плана работ управления, секретарь составлял примерный проект штатов нового управления, бухгалтер – годичную смету.
– А кто же будет составлять календарный план для Малафеева?
– Это пустяки, – ответил секретарь, – придется кого-нибудь принанять…
Взят был на поденную работу местный секретарь сельсовета, и ему на помощь двое мальчишек в качестве курьеров. Общее собрание сотрудников выбрало местком, местком за свой счет принанял технического секретаря. Тому, в свою очередь, понадобился курьер.
И сразу же встал вопрос: как разместить всех сотрудников управления? Где достать столы, табуретки?
Тихон Малафеев в свободное время вызвался исполнять обязанности коменданта, его сынишка – помощника коменданта. Под новые отделы заняли сенной сарай.
– А бланки? – вспомнил Карнаухов.
Командировка в город за бланками. Типография задерживает работу – Карнаухов горячится:
– Не могу без телефона… Не привык! Давайте хлопотать о телефоне…
Две недели ушло на организационные роботы. Но все-таки план на жнитво был составлен вовремя, если не считать одну неделю серьезным опозданием.
Работа кипела.
Дальше – больше. Сено начали убирать – нужны квитанционные книжки, ведомости – отдел складских операций. Нужно следить за выполнением составленных планов, заполнять отчеты и бланки. Штаты нового упреждения все росли и росли, и вместе с тем росли требования сотрудников:
– С ног сбились, – вопили они, – сверхурочные замучили. Прибавки!
«А не сократить ли штаты?» – подумал Карнаухов. И так как самому этим делом заняться было некогда, он пригласил ревизионную комиссию.
– Теперь бы нам в новое помещение переехать, устроить хорошенький ремонт – и все будет нам у людей… Посмотрим, как у нас с денежными средствами.
Счетовод засел за работу.
– Десять тысяч! В один месяц? – удивился Карнаухов.
– Вы понимаете, что мы этих денег все равно не платим… Но если бы платить по ставкам…
– Это на одно середняцкое хозяйство десять тысяч. А если двадцать миллионов хозяйств…
Срок отпуска подходил к концу, а Карнаухов даже в поле не побывал.
– А что же такого? Много ли раз я был на своих фабриках?
Уезжал Карнаухов торжественно. Вся деревня собралась смотреть, когда два легких автомобиля и один грузовик увозили в город «управление середняцким хозяйством».
– Ефиоп! Кричали вслед Карнаухову ребятишки.
Но Карнаухов не слушал
«Теперь бы отчетец составить, да напечатать… Томика четыре материла набралось, – думал он, с гордостью глядя на грузовик, переполненный отчетами, карточками и книгами, – А если бы такую же организацию распространить на всю деревню, – чтобы было!»
И ему мерещилась будущая новая деревня. Посредине – семиэтажный небоскреб – «Управление деревенским хозяйством», у ворот управления штук двадцать автомобилей, сотня статистиков подсчитывает каждую охапку сена, каждый сноп ржи, сотня счетоводов – прибыли-убытки всего хозяйства в целом и каждого хозяина в отдельности. А он – Карнаухов, директор управления – сидит в кабинете и распоряжается по телефону:
– Лес! Дайте мне лес, я вам говорю! Сколько сегодня грибов выросло? А? Я вам покажу, как не выполнять календарного плана.
Зло
Воскресенье. Слесарь Матвей Афонькин, проснувшись, долго ворочается на постели, вспоминая вчерашний день, и каждое свое слово сопровождает выразительными ругательствами, направленными по собственному своему адресу.
– Последний раз напился – и хватит, – решил он, напяливая грязные, еще вчера считавшиеся праздничными, брюки. – Вернулся свинья-свиньей, приятелю нагрубил, с дворником подрался и чуть в милицию не попал… А куда половина заработка ухнула?
– Не буду, – окончательно зарекся он, застегивая жилет. – А что делать сегодня? Найду! Газету почитаю, по улице пройдусь, как порядочный, радио на площади послушаю, а там в клуб, в кино… А водка – это страшное зло…
«Пьянство – огромное зло», – подтвердила его размышления газета, которую он развернул после чая.
– Правильно, – согласился Афонькин, – вполне справедливо…
Но газету почему-то дальше читать не стал и схватился за приложение.
– Посмотрим-ка лучше журнальчик…
Журнал открывался рисунком, изображающим исхудалых ребят с непомерно большими головами, искривленным корпусом и оттопыренными ушами.
«Дети пьяницы», – гласил заголовок, а подпись говорила еще красноречивее:
«Пьянство – стихийное бедствие. Пьянство – огромное зло… На этом рисунке»…
Дальше Афонькин не читал. Он отложил журнал, зевнул, потянулся, подошел к зеркалу, зачем-то поправил пробор.
– Пройтись бы, что ли… Воздухом подышать… Афонькин уселся в сквере на свободной скамейке и с любопытством оглядывал окружающее. Внимание его привлекло яркое красочное пятно на стене противоположного дома. Он начал вглядываться и скоро увидел, что пятно это – не просто пятно, а большой красочный плакат. «Что бы там такое?» – подумал Афонькин, встал и подошел поближе.
«Пьянство – огромное зло», – значилось на плакате.
– Тьфу ты! – сплюнул Афонькин. Постоял минуту в раздумьи:
– Пойду на площадь, радио послушаю…
На площади стояла толпа и ждала. Только что закончилась одна часть программы, и должна была начаться другая. Афонькин вмешался в толпу и подобно всем, вперил глаза в большую черную трубу, которая время от времени издавала отрывистые невнятные звуки.
«Ишь ведь, какую хреновину изобрели, – размышлял он от нечего делать. – Додумаются тоже… Ты вот тут стоишь, и денег не платишь, а вот пожалуйте»…
– Слушайте, слушайте, слушайте, – завопила труба. Толпа замолкла. В трубе опять что-то зашипело, зарявкало, и до слуха Афонькина донеслись резкие пронзительные слова:
– Пьянство – огромное зло…
– А ну тебя!
Афонькин махнул рукой, и выбрался из толпы. Он прошелся по улице, стараясь не смотреть на стены домов, на красочные пятна плакатов и иллюстрированных журналов. Шататься одному без дела было скучновато.
– А может быть, пройти в клуб?
В клубе как раз читалась лекция. Афонькин остановился у двери, и вслушался.
– Огромное зло, – донеслись до него слова докладчика…
– Тьфу ты!
Афонькин зашагал в кино.
– «Пагубная страсть», – прочел он название картины советского производства. – Небось, что-нибудь про любовь…
И усевшись в переднем ряду, с нетерпением ждал начала. Он не обманулся: первые сцены, действительно, изображали влюбленную парочку. Она дожидалась его на мосту, он приносил ей букеты. Во второй картине она сидела у окна и что-то шила. По полу ползали ребятишки. Афонькин с интересом смотрел, что будет дальше. И вот – входит пьяный муж…
– Фу ты, так вашу… – выругался Афонькин. Публика зашипела, но он ничего не слышал. Он не видел, как толпившиеся в фойе зрители отшатывались от него с шёпотом:
– Пьяный…
Он торопился поскорее уйти из кино.
«Куда пойдешь, кому скажешь, – мрачно раздумывал он, бродя по вечерним улицам. – Дома – тоска, в киношке – тоска… В театр»…
Но название «В вихре страстей» не удовлетворило Афонькина:
– Опять что-нибудь такое-этакое…
И незаметно для самого себя Афонькин очутился у тусклых окон плохонькой окраинной пивнушки. Привычным движением открыл дверь, уселся за свободный столик и потребовал сразу три бутылки.
Тоска как будто прошла. Когда он выпил четвертую бутылку, ему стало совсем легко, захотелось поговорить, поспорить, расцеловаться с кем-то, кому-то набить морду.
Но поговорить было не с кем, целоваться – тем более, и мастер был далеко, – следовательно, некому было набить морду.
– Музыка у вас есть? – обратился Афонькин к половому.
– А как же… Сейчас заведем…
Пивная обслуживалась огромным граммофоном.
– Поставь новенькую пластинку, что сегодня прислали, – распорядился буфетчик.
– Первый раз заводим! – похвастался половой. Афонькин налил стакан пива и приготовился слушать.
Граммофон несколько минут раскачивался, шипел и хрипел, чтобы, наконец, выбросить хриплые и как будто проржавленные слова:
– Пьянство – огромное зло…
Афонькин покраснел, глаза его налились кровью. Пошатываясь, он подошел к граммофону и плюнул в отчаянно хрипевшую трубу:
– Замолчи! Затем ты сюда поставлена? Сволочь!
И видя, что граммофон не слушает, стукнул по трубе кулаком.
На Афонькина наскочил половой.
Афонькин отбросил его, выскочил за дверь и побежал, как ошалелый, по улице, не чувствуя погони, не слыша тревожных свистков милиционеров.
Очухался Афонькин только на мосту, когда чуть не сбил с ног влюбленную парочку.
– Пьяный! – закричала женщина.
– Да… Это стихийное бедствие, огромное… Дальше Афонькин не мог слушать.
Подоспевшая погоня видела только, как чья-то фигура остановилась на миг у перил, видела, как взметнулись руки, и тяжелый предмет упал в бурлившую под мостом реку.
Вытащить удалось только труп Афонькина. Труп этот отвезли в больницу, вскрыли и нашли острое отравление алкоголем.