Механика
Механика – великое дело, и мы понимаем, что где-нибудь там, за границей, в Америке, что ли, этакий миллиардер Ундервуд без механического ножа за стол не садится. А еще там какого-нибудь сверхмиллиардера Ремингтона сам президент на парадном приеме в электрическое кресло усаживает. На то у них и Америка.
А мы, слава богу, не в Америке живем. Мы до электрических стульев не додумались – на простых сидим. У нас даже какой-нибудь телефонишка, и тот за культуру сходит. Некоторые им даже пользоваться обегают: то занято, то барышня спит, то выразиться как следует нельзя. Для нас и такая культура не подходит.
Климат, что ли, другой? Не знаю. Только иной раз получается совсем даже позорно для всей культуры.
Директор наш, например:
– Замечательная, говорит, штука в Америке изобретена. Телефонограф. Знаете, что это такое? Нет, не знаете. Американское механическое приспособление для директорских разговоров. Машина такая. Вот бы нам завести!
В подробности все объяснил, как в Америке с такой машиной управляются. Сидит, скажем, директор в своем кабинете и без этой машины должен ежеминутно курьеру кричать:
– Иванов, – к примеру, – позовите Никифорова! Курьер бежит за Никифоровым на шестой этаж – телефон, понятно, не работает. Никифоров с шестого этажа бежит к директору на второй:
– Чего изволите?
Директор ему говорит:
– Никифоров, вы не забыли меня в список на дрова поставить?
– Как же забыть, что вы!
А через минуту директор опять курьера требует:
– Иванов! Позовите Сидорова!
Сидоров прибегает с восьмого этажа. А пока за Сидоровым бегали, директор забыть успел, зачем звал.
– Не помню, скажет, зайдите через полчасика. Почему ж деловому человеку не забыть? Забыл! Сидоров бежит обратно на восьмой этаж, курьер его на лестнице догоняет:
– Идите обратно. Требует!
Директор, оказывается, вспомнил:
– Мы вас, Сидоров, с первого числа увольняем. У Сидорова, понимаете, поджилки дрожат.
Рожа у него куксится. Говорит самым противным голосом:
– Как же так? А за что? Да ведь я…
Легко ли директору такой разговор перенести? Да ведь он, Сидоров, может нехорошим словом обругаться! Неприятно директору.
А в Америке совсем не так. Там сидит какой-нибудь этакий миллиардер Смис-Премьер и никаких рож не видит. Распоряжается в машину, машина распоряжение записывает, и вся недолга. А потом подходит к машине этакий американский деловод Сидоров, а ему из машины миллиардерским голосом:
– С первого вы уволены!
Ругайся про себя последними американскими словами, а директор не слышит. Нету его.
Хорошая машина.
Директор наш ночей не спал, дожидался, когда эта машина придет. И вот пришла. В разобранном виде. Мастер является.
– Соберешь?
– Что вы, помилуйте, мы даже самопишущие перья чинить можем…
Месяца два возился, все собирал. Сколько одного спирта ушло – без промывки, говорит, ничего не получится. Машина заграничная, дорогая. Кнопок одних в ней штук пятьдесят, а про винты да гайки и говорить не приходится. А, все-таки, собрал. Поставил в кабинет директору. Директор приезжает – радуется:
– Наконец-то, говорит, и у нас заграничная механика. Не как-нибудь.
Весь день в кабинете сидел и курьера не тревожил. Вздумается что, сейчас в машину:
– Никифоров, не забудьте меня в список на дрова поставить.
– Сидоров, с первого вы уволены.
– Марья Петровна, не зайдете ли ко мне вечерком поработать? Машинку можно не брать. Не пригодится.
Словом, все самые нужные распоряжения. Сказал в машину – и уехал. А к вечеру все мы приходим в кабинет слушать. Открываем, какие там валики. Кнопку нажмем. Ручку вертим.
Зашипело что-то в машине, закудахтало. Слушаем – ничего не разберем. Вертим так, вертим эдак. Мастера позвали.
Мастер говорит:
– А, может, она русского языка не понимает. Я-то при чем?
До вечера бились, и так чинили, и эдак перечиняли, а до дела не дошли. Не работает и все тут.
Утром является директор:
– Все исполнено? Почему Марья Петровна не пришла?
Мы ему и то, и се: не работает, мол, машина, не желает по-русски говорить, нутро у нее, что ли, американское… А он наши слова в соображение брать не хочет:
– Чтобы завтра же было все в исправности!
А мы что ж тут поделаем? Не наша вина. Приходит он назавтра, мы ему:
– Починили, – говорим, – действует.
Поставили к кабинету одного – стой и слушай.
Директору какое распоряжение в голову придет, он в машину. А человек за дверью стоит, слушает, да на ус наматывает, да нам докладывает:
– Так, мол, и так. Чтобы все было сделано.
Директор на утро является:
– Исполнено?
– Все исполнено!
Очень доволен остался. Радовался весь день.
– Не зря, говорит, Америка додумалась. Не зря!
Три недели так жили. Он в машину днем говорит, а наши ребята по череду у двери слушают. И директор доволен, и мы довольны. И машина имеется, и культура, и работа не стоит. Очень хорошо.
Только вздумалось как-то директору в неурочное время явиться. Срочное дело, что ли, или попросту блажь нашла, – только он распоряжение дает, а за дверью никто не слушает. Ушли все.
Является на утро:
– Исполнили?
А мы и не знаем, как и что. Директор кричать. Тут уж нам поневоле пришлось повиниться. Было делов! Хорошо, что директор у нас не злой. Рассказали ему все по-порядку, а он сам рассмеялся:
– Чёрт с ней, говорит, и с машиной. Мы и без нее проживем. Словесно распоряжаться буду.
Словесно-то, действительно, много удобнее. Быстрота.
– Иванов, зовите Сидорова!
Сидоров на всех парах летит:
– Сидоров, вы уволены!
И конец. Безо всякой машины.
Машина, выходит, и не нужна. Одна волокита. Поставили ее в коридор. Из коридора на лестницу вынесли. С лестницы, чтобы не мешала, в сарай. В сарае и до сих пор стоит, продается. Сам директор покупателей водит:
– Смотрите, говорит, какая прекрасная штука! Покупатели валики вертят, интересуются.
– Хороша. В Америке где-нибудь здорово она нашу должность облегчает.
– Еще бы, – директор-то отвечает, – купили бы? Не пожалеете.
Покупатели головами покачивают:
– А на что нам? Мы и без нее можем, – у нас не Америка…
И не возьмут.
Да и, по правде, на что нам она? В Америке, может, от нее и есть польза, а у нас вред один. Климат у нас неподходящий, что ли?
Мелочи
Я вполне понимаю, что у нас, можно сказать, великие дела делаются, что мы, собственно говоря, миру пример показываем, что масштаб у нас в своем роде международный, я против этого, понимаете ли, и не возражаю. Я только маленькое к порядку замечание сделать хочу, что иногда и на мелочи внимание обратить не мешает.
Забывать, понимаете ли, про мелочи не надо, вот что.
А у нас это не всегда учитывается.
Я, например, спорить никогда не буду, что борьба с волокитой и бюрократизмом, в общем и целом, огромное дело. Что нам, понимаете ли, с этим злом не мешает, отчасти, покончить. Я понимаю, что об этом можно доклад на собрании поставить и ораторам, понимаете ли, высказаться, что каждый из них об этом в своем роде думает. Я даже приветствую, что надо в канцелярию своего человека поставить, в известной доле от станка, чтобы он борьбу проводил и в общем, и в целом.
Только вот если выборы на самый последний момент откладывают, когда публика, понимаете ли, домой торопится, – это нехорошо. И если предлагают выбрать какого-то там Антропкина потому только, что он, видите ли, первым на глаза докладчику попался, – с этим я тоже отчасти не могу согласиться.
А у нас было так. Я, знаете ли, даже слово взял:
– Позвольте, говорю, товарищи, высказаться. Я, говорю, товарищи, против Антропкина ничего не имею. Потому что я, говорю, товарищи, этого Антропкина и в глаза не видал. Я, говорю, товарищи, и не знаю, что такое этот Антропкин и в общем, и в целом!
Тут меня докладчик, понимаете ли, остановил:
– Мелочь, говорит, товарищ! Кто у нас будет волокитность уничтожать, Сидоров ли, Петров ли – это, говорит, все равно. Ставка, говорит, все одно в среднем размере заработка. Я, говорит, тоже, в известной доле, Антропкина вовсе не знаю, а важно, что он отчасти, говорит, от станка.
Я смолчал. А меня еще другой оратор укорил:
– Есть, говорит, такие люди: в большом деле палку в колеса вставляют. Людям, говорит, надо ужинать идти, а они с мелочами. Стыдно вам!
Я опять смолчал. Мне, понимаете ли, и верно, отчасти стыдно. Выбрали Антропкина поднятием рук, в некоторой доле единогласно. Сидит он в канцелярии и с волокитой в общем и целом борется. Хорошо.
А мне, понимаете ли, как раз удостоверение понадобилось. Дочка у меня, видите ли, умерла. Иду в канцелярию к товарищу Антропкину, говорю:
– Нельзя ли, понимаете, бумажку…
А он, видите ли, руками машет в общем и целом, наподобие мельницы.
– Товарищ, – кричит, – с чем мы боремся? С канцелярщиной, говорит, боремся. Волокиту, говорит, уничтожаем. Бумажки, говорит, сокращаем. Нельзя, говорит.
Я, понимаете ли, рад бы смолчать. Я, понимаете ли, сам против волокиты. Только ведь дочка-то умерла. Хоронить-то ее, в известной степени, надо.
– Это, говорит, мелочь. У нас, говорит, все дела в международном масштабе.
Я и сам, видите ли, понимаю, что мелочь.
– Только как же, говорю, можно живую душу без погребения оставить? Что ж, говорю, мне ее, в общем и целом, собакам выбросить?
А он упирается:
– Я, говорит, из-за вас принцип не нарушу.
А мне без удостоверения нельзя. Я, понимаете ли, в завком иду.
– Мелочь, говорю, понимаете ли, а нельзя.
Антропкина в завком зовут:
– Выдай, говорят. Чего ты артачишься?
А он побледнел, видите ли:
– Что ж, говорит, я не против. Я выдам.
Я ему бумагу, перо, чернильницу подставляю.
– Черкни, говорю, а там, говорю, канцелярия все обмозгует.