Он, понимаете ли, и перо взял, и бумагу к себе придвинул, и, в своем роде, понимаете ли, задумался.
– Товарищ, говорю, я жду!
Он вертится, как мышиный хвост, понимаете ли.
– Так, говорит. Бумажку, говорит. А, может быть, говорит, и без нее обойтись можно? Может быть, говорит, до завтра подождешь, а я ее дома обмозгую?
Тут уж я совсем рассердился.
– Товарищ, говорю, ты палку в колеса вставляешь. Ты, говорю, волокиту разводишь… Ты, говорю, в своем роде бюрократ.
Накричал на него.
Он, видите ли, даже на стуле заерзал. Он видите ли, даже покраснел, словно бы.
– Вы, говорит, товарищ, не злитесь. Только я не могу вам бумажку написать. Никак, говорит, не могу. Политграмоту, говорит, я в общем и целом прошел, а до простой грамоты, говорит, пока не добрался. Некогда, говорит, было. Так что я, говорит, в общем и целом, писать совсем не умею.
Что ж тут поделаешь? Ошибочка, понимаете ли. На ошибках мы только и учимся. Мелочь – я соглашаюсь.
Только вот что скажу: не хорошо, все-таки. Не ловко отчасти. Внимание, иной раз, и на мелочи обращать не мешает!
Несчастье «селькора» Полушкина
Селькор Ваня Полушкин, пишущий в местной газете за подписью «Зоркий глаз», сегодня расстроен: на-днях послал он в газету две заметки: одну под названием «Председатель – друг богатеев», о том, что предсельсовета был на крестинах у местного кулака и напился пьяным, и другую под заголовком «Скоро ли рассеется религиозный дурман» – о заведующем кооперативной лавкой, который женился на дочери попа, хотя и по советскому обряду. На обе заметки в почтовом ящике газеты был ответ: «Зоркому глазу: Не пойдет. Пишите о более важных фактах».
– А где их возьмешь, важные-то факты? – сердито размышлял Полушкин.
И верно: в последнее время в селе Первачи, в котором проживает селькор Полушкин, затишье. Председатель изредка выпивает, но не до бесчувствия, взяток не берет, особенной волокиты не устраивает. Кооператив торгует через пень-колоду, но об этом Полушкин уже писал, а растрат или каких-либо злоупотреблений давно не было. Хулиганство есть, но тоже неважного качества: пошумят ребята, поскандалят, окно разобьют – и все.
– Поважнее! Из пальца, что ли, высосешь поважнее-то? – сердится Полушкин. – Что случается, о том и пишу…
Он нахлобучивает шапку и выходит из избы. Каждый день он обходит деревню: не случилось ли чего. Крестьяне давно знают о его селькорстве и сами делятся новостями.
– Глаз у меня распух, – сообщает ему соседка, стоящая с полными ведрами у ворот своей избы – Уж так распух, так распух.
Новость эта известна давно всем деревенским бабам.
«Глаз болит, – думает Полушкин. – Ага!»
– К знахарю пойдешь? – спрашивает он. – На том конце Агафошка Кривой здорово лечит!..
Сердце Полушкина радостно прыгает: «Наша темнота и невежество. Еще не понимает темная деревня, что всякие колдуны есть одно обдирательство доверчивой темноты. У нас имеется один такой по прозвищу Агафон Кривой…» – составляет он в уме новую заметку.
Соседка засмеялась:
– Что ты! К Агафошке пойду, когда больница рукой подать?..
Полушкин идет дальше. Изба председателя сельсовета. Семен Шалый, местный пьяница, стоит у ворот председателевой избы и пересчитывает засаленные бумажки.
– Пропиши про нашего председателя, – обращается он к Полушкину.
«Взятка», догадался тот. «Наш председатель сельсовета села Первачи известный любитель выколачивать с бедного народа всякую добровольную мзду. не мешало бы подтянуть.»
– Пропиши, будь друг, – пристает Шалый. Только тут Полушкин замечает, что Шалый пьян. – Запретил председатель, щучий кот, самогонку гнать – нигде не достанешь, боятся! А на горьковку и не хватает.
– Дурак! – выругался про себя разочарованный Полушкин.
«Может быть, изба-читальня на замке? – Не избач, а настоящий ловкач, – складывается в голове у Полушкина – Наш избач больше занимается волокитством с дочерью местного кулака, и когда придешь после трудового дня, то увидишь.»
Но изба-читальня оказалась открытой.
– Ишь ты, чёрт!
Пожилой крестьянин у ворот своей избы пробует новый плуг.
– Что? Небось, плоховат? – спрашивает Полушкин, снова обольщенный сладкой надеждой – «Лицом к деревне. Скоро ли наши заводы научатся выполнять этот лозунг».
– Ничего, попался изрядный. – отвечает крестьянин.
– Сволочи! – ругается Полушкин и идет домой.
Дома он перебирает в памяти все случаи, происшедшие на неделе, и отчаянно грызет и без того изгрызанный карандаш:
«У Феклы теленок мертвый родился. У Аникея собака издохла. Милицейский вчера пьяный был. Председатель».
«Нет, все неважно!.. Подавай важнее!.. А где взять?»
– Вань, а Вань, – кричит с улицы матка, – в кооперативе.
– Ага! Растрата! – радуется Полушкин и спешно строчит: «Растратчиков – вон из кооперации! В нашем кооперативе есть такой фрукт Авдеев Илья, очень оборотистый, что все село вокруг пальца обернул, обещав золотые горы, и вот вместо того…»
– Вань! Оглох, что ли? Иди скорей, в кооперативе сукно получили! Возьми, коль хошь, на штаны, а то все разберут.
Ваня не радуется и новым штанам. Он комкает бумагу с начатой заметкой:
– Даже растратить не могут!..
«Ну и проклятая дыра, – думает он по дороге в кооператив, – хоть бы проворовался кто. Хоть бы взяточника в председатели выбрали. Ведь бывает же в других местах. А у нас что? Праздник был, и никого не зарезали!..»
И посылает, неизвестно, по чьему адресу, короткое:
– Сволочи!
Несознательность
Много еще в нас осталось этой самой несознательности. Нашего брата, рабочего, взять – и то: который понимает, что к чему, а которому кол на голове теши, а он ничего не поймет и все на своем упирается. Культурная работа, например, – уж на что полезное дело. Серьезное дело, я бы сказал. Люди, небось, не для смеху бьются. Люди, можно сказать, ночей не спят, что бы такое нашему брату, рабочему, покультурнее преподнести.
И я это вполне понимаю. Я прихожу в клуб – знаю, что от меня требуется. Сяду на свое место и сижу тихонечко. Тут мне и доклад прочтут, тут мне и волшебные фонари, а то даже что-нибудь революционное споет кто, либо расскажет что-нибудь этакое просветительное.
Я понимаю, что это надо, – и слушаю. Скушно иной раз, а виду не подаешь. Если даже и зевнуть захочется, и то осторожненько отвернешься, чтобы оратор не заметил. Надо же в соображенье взять, что люди тебя же самого, и бесплатно вдобавок, культурностью просвещают.
А многие этого в ум взять никак не могут. Мой же приятель Гребешков, – уж, кажется, вместе в одном цехе работаем, – а в нем совсем этого сознания нет.
Сидим как-то раз вместе с ним в клубе, – вечер-то выдался хороший, – не какое-нибудь там международное положение, а настоящий вечер, живой. Заведующий клубом так объяснил:
– Сегодня, – говорит, – вечер вопросов и ответов – задавайте, у кого есть какой вопрос, а вот этот товарищ ответит.
И на товарища показал. Инструктор какой-то. Голова, видно, не нашему брату чета, раз за такое берется. Нам бы молчать, ждать, что умные люди скажут, а Гребешков тут как тут:
– Всякие вопросы задавать можно?
– Какие угодно!
И инструктор тоже:
– На все вопросы ответить могу!
Гребешков садится и меня в бок:
– Я его сейчас посажу. Я ему, говорит, такой вопрос задам, – не ответит!
– Брось, – говорю, – твое ли дело! Слушай, сиди, коли пришел.
И правильно я сказал: не дали ему первому вопрос задать.
У оратора уже на столе три записки. Умные, видать, люди подсунули. С международным интересом записочки:
– Кто, по вашему, победит в Китае, – народная армия, или генерал Тьфун-Чунь-Жбан, или как там еще, – забыл фамилию-то.
– Какое очередное предательство замышляет Макдональд, и отчего это во вред рабочему классу в общем и целом?
– Сколько верст от земли до луны, и есть ли еще рабочий класс на других планетах, и отчего это полезно во всесоюзном масштабе?
Умные люди писали, мне бы таких вопросов ни в жизнь не выдумать. Как, думаю, оратор выпутается?
А ему хоть бы что! Он как почал жарить – без всяких записок, что-те по книге. Особенно насчет других планет – прямо, будто, побывал там.
Я Гребешкову шепчу:
– Этого не подковырнешь. Все знает!
А тот не отстает:
– Подковырну!
И опять за разговором вопроса не задал. Другие перебили.
– Как, – спрашивают, – наша промышленность сильно разовьется в текущем году, и отчего это полезно рабочему классу?
Оратор опять без запинки.
Баба какая-то из задов кричит:
– А что такое половой вопрос, и отчего он полезен рабочему классу?
Оратор опять, как по книге.
Тут Гребешков встает, даже оратору кончить не дал.
– А отчего это, – спрашивает, – у нас во всем городе мыла нет, что очень вредно рабочему классу?
Я его за полу тяну:
– Не суйся! Люди серьезные вопросы задают, а ты с пустяками!
Ну, думаю, и обрежет же его оратор. Уж и подкузьмит! И самому интересно, отчего ж это, действительно, мыла нет? Сижу. Жду.
А оратор словно бы воды в рот набрал. Молчит. Сконфузился будто.
– Не знаю, – говорит. – Не могу сказать. Кризис, видно. Кооперация, наверно… Не знаю, – говорит.
Гребешков ему с места кричит:
– То-то же!
И тут многие свою несознательность показали. Один кричит:
– Почему у нас в цехах плату задерживают?
– Почему, – кричат, – у нас во дворе хорошие машины ржавеют?
Чуть было весь вечер не сорвали. Оратор даже совсем голос потерял, не знает, что и сказать. Спасибо, председатель месткома выручил:
– Товарищи, – говорит, – у нас культурная работа ведется, а вы с ехидными вопросами!
И Гребешкову:
– Вы, – говорит, – товарищ, если вам не нравится, можете совсем уйти! Работу мы вам срывать не позволим! У нас, – говорит, – серьезное дело, а вы с пустяками.
Выручил все-таки.