– Принять несколько человек на временную работу.
Еще неделя прошла – видит Охлестышев, что временные всегда нужны, идет к директору.
– Я думаю временных на постоянную работу зачислить. Штат увеличить.
– Вот это хорошо, – отвечает директор, – мы обсудим.
Обсудили и постановили штат увеличить.
Две недели прошло, и видит Охлестышев, что народу у него в отделе слишком много. И личности все такие, неприятные.
– А не сократить ли, – думает, – штаты?
Пришел с докладом к директору. Директор говорит:
– Это хорошо!
Сократили. Только видит Охлестышев – с работой не справиться ему. Идет к директору:
– А не увеличить ли нам штаты?
Много ль, мало ль прошло. Пришел к директору другой директор. Сидят они в кабинете и рассуждают – кто у них из заведующих отделами самый хороший. Наш и говорит:
– А у меня из заведующих отделами самый хороший Охлестышев. Я уж не говорю, что он дельный, исполнительный и угодить всегда хочет – лоб готов расшибить. Главное в нем хорошее качество – инициатива. Деятельность умеет развивать. Вот кого бы надо на более ответственное место выдвинуть.
А Охлестышев слушает у дверей и радуется. Не стерпел, дверь раскрыл.
– А я, – говорит, – к вам с проектцем. Не сократить ли нам штаты?
– Вот, видите, – говорит наш директор другому директору, – что за золотой человек!
Именины
Трудно теперь стало жить нашему брату – обывателю. Службишка кой-какая, плату задерживают, а тут тебе и союз, и «Друг детей», и Авиахим, и финагент, и кооперация всякая, и текущий момент, и что ни про что – такая нечистая сила. Скажем, в прежнее время был я деловод у податного инспектора, и все свои обязанности знал. Ребенок родился – зови инспектора крестить, именины у тебя – зови на именины. Ну, там водочки купишь, коньячку, икорки, жена пирожков напечет. Гость является, как гость, коньячку выпьет, от водки откажется:
– Крепкого, мол, не потребляю…
Икоркой закусит, да тебе еще предложит:
– Что ж вы, Иван Никодимыч, икорки-то?..
Ну, для его удовольствия и сам съешь. Хорошо было! Я уж про сокращение штатов и вовсе не слыхивали – какое там сокращение, когда есть ты по штатам один человек! Я теперь нашего брата видимо-невидимо развелось, и что ни месяц, то штату сокращение, а как к человеку подойти, и вовсе не знаешь.
Приятели говорят:
– Устроил бы именины да нашего заведующего пригласил… тогда уж не сократит. Неловко!
Я и подумал: а отчего бы не так? Подхожу к нему, а он очень даже обрадовался:
– Я, говорит, с удовольствием. Я всегда рад.
Разговорились с ним: и то, и се, театров, мол, нету, идти некуда. Он и говорит:
– Верно, что некуда. Как наш брат живет? Водку пьют, в картишки дуются, сплетничают. Совсем некультурно.
Такое сказал, что я присел ажно: как же без картежного провождения? Как же без того, чтоб не выпить?
Да виду не показал:
– Верно, говорю, некультурность и все такое. В столицах, говорю, ответственные работники и вожди, небось, друг другу по вечерам новые доклады читают. Вот живут.
– Еще б им не жить!
Прихожу я домой и говорю жене:
– Рождение сына праздновать будем, я уж гостей позвал. Закуска там – пустяки, главное, каждому речь сказать надо. И сам за газеты – вычитываю, какую бы речь сказать. Приятелям тоже сказал, и они согласились.
– Только водочки, – говорят, – на всякий случай купи. Уйдут, мы и одни выпьем. Картишки тоже не забудь, приготовь.
Я ничего, соглашаюсь. Не до утра ж он будет сидеть?
Приготовился, как следует. Маркса на стенку, красной ленточкой обернул, самовар поставил. Сидим все и ждем. Вот и он появляется, веселый такой, не то, что на службе.
– Кого, – спрашивает, – чествуем?
Я тут, конечно, встаю – и речь:
– Как, значит, товарищи, мы покончили в вековой борьбе со всеми пережитками и все такое, то должны и быту внести обновление в смысле праздников, и тем более именин. Мы, говорю, чествуем сегодня рождение гражданина… – Полчаса говорил. Я стою – говорю, и он стоит – слушает. Хозяйка на стол собирает, самоварчик вносит, закуски. Я свою речь кончаю, а он:
– Спасибо, – говорит, – за сознательность.
И прямо к столу. Хозяйка, понятно, волнуется, угощает: ветчинки там, колбаски, а он вилкой тычет и все чего-то по сторонам посматривает. И другие тоже за ним – вилками тычут, а ничего не едят. И все молчат, боятся, как бы некультурный разговор не завести. Тут он опять выручает:
– Тяжело, – говорит, – теперь с детьми. Родить тяжело, а воспитать и еще тяжеле.
Хозяйка моя при таких словах встает – и речь:
– Верно, – говорит, – что, как наследие старого режима, осталась трудность рождения граждан и будущих работников республики, но, конечно, пролетариат изживает все болезни и трудности роста, и наша промышленность перейдет довоенную норму.
Я ее тихонько за юбку тяну, шепчу:
– Ты все речи перепутала, насчет промышленности я должен говорить!
А она себе поет-разливается – все спутала:
– Мы, – говорит, – не социал-предатели какие, чтобы останавливаться на полдороге…
Я затих – слушаю. И гость наш молчит – слушает. Только словно бы ненормально глаза раскрыл, как на сумасшедшую смотрит. А виду не подал – культурный человек. Кончила она, он в ответ:
– Это, говорит, похвально. Дети – цветы будущего.
Тут мой приятель встает и в свой черед про детей. Хорошо говорил, спасибо, ничего не напутал. А гость сидит и глазом не моргнет. За стакан взялся, а чай уж холодный. Я хозяйке мигаю на самовар, и самоварчик остыл. Делать нечего, встаем из-за стола, рассаживаемся в другой комнате. Он сидит, и мы сидим. Он молчит, и мы молчим. Речи все сказаны, и говорить больше не о чем. Не сплетни же в самом деле разводить? Посидели так, посидели, он, гляжу, зевнул. Я тоже из приличия зевнул. И приятели за нами зевнули.
И все бы хорошо обошлось, кабы нечистый одного за язык не потянул:
– В картишки бы, говорит, не мешало.
Я его ногой толкаю – молчи! Заведующий мой ажно на стуле заерзал.
– Ну, думаю, быть беде!
И вперед заспешил:
– Как же, говорю, можно, товарищи, – карты. Карты одна отсталость, которая.
Долго я так говорил – про культуру, про быт. Гость мой от удовольствия даже глаза закрыл. Так был доволен, что уж и сидеть больше не мог.
– Мне, говорит, доклад надо составлять. Я пойду. Спасибо за хорошую компанию.
Он уходит, мы его, честь честью, проводили, а сами сейчас и водочку на стол, и картишки, и банчок соорудили. Сидим, веселимся, про то, про се разговариваем.
Вдруг кто-то в дверь: стук! стук! Открываем, а там наш заведующий собственной своей персоной.
– Здравствуйте, – говорит, – еще раз. Я у вас калоши забыл.
Гляжу, и водка на столе, и карты… Попались!.. Пропала моя головушка! Завтра же сократят. Влип!
Задрожал я и все слова перепутал:
– Водочка, говорю, у нас, – тово… Пили, говорю, тово… Может, и вам, говорю, тово.
От страху, конечно. Чувствую, что не то, а говорю. Сказал и сомлел. И приятели сомлели. Что будет?
А он подходит к столу и, слова не говоря, наливает стакан и полный стаканчик – в рот.
– За ваше здоровье, – говорит.
Видали?
– В картишки? – спрашивает, – очень люблю. Место у нас глухое.
До утра резался. Веселый ушел, довольный.
– Понятно, – говорит, – отсталость, да ведь как мы живем? Театров нет, пойти некуда.
Два месяца прошло, три сокращения было, – а я держусь. Потому, как подойти к начальству, знаю.
Ревизор
Да, всякие дела бывают. И на старуху, как говорится, бывает проруха. Сколько лет я в председателях ходил, и многие люди на меня зло держали, а до этого, до последнего случая с ревизиями ладить умел. В ревизоре главное понимать надо, к чему он больше пристрастен, и в эту самую точку бить, пока он не сдастся.
Одно время на меня кто-то донос написал, что будто бы я взятки беру – и прислали к нам ревизора, да такого страшного, кажется, хуже нельзя. Весь в коже, три револьвера за поясом, высокий, здоровый да сердитый такой – страсть.
– Эй, – кричит, – черти – жулики. Всех раздавлю!
Мы ему бумаги преподносим, – а он в бумагах-то мало соображает, только кричит. Он кричит, а я молчу. Он еще громче кричит, а я опять молчу. Дело к вечеру – накричался он вдосталь, тут-то и я заговорил.
– А не хотите ли пообедать, товарищ ревизор?
– Правильно, – говорит. – Дело делом, а и поесть не мешает.
Пошли мы в избу, собрали нам обед, как полагается, а я бутылочку хлебной достаю:
– Вы, говорю, как хотите, а я люблю перед обедом рюмочку пропустить.
Наливаю и пью, а его угощать и не думаю. Мало ли что. Может, подумает, что его спаивать намереваюсь.
А он, как бутылку увидал, словно просиял весь.
– Угостите, коли не жалко, – говорит. – Я ведь тоже к этому делу привычный…
А мне не жалко. Наливаю ему полный стакан – пей. Он берет стакан – и единым духом. Даже не крякнул.
– Эге, думаю, мне такой ревизор не страшен.
Пили мы с ним недели две – так он пьяный и уехал. А ведь сколько грозы нагнал.
На его место немного погодя другого назначили. Тому опять на меня донос – приезжает. Худенький такой, маленький, в чем душа.
– Ну, думаю, этот не пьет. Ему, думаю, доктор не разрешил. Знаем и таких – видали.
Большой бестией насчет бумаг оказался – даром что худенький. В каждую щелку нос сунул – все за один день высмотрел.
– Да, – говорит, – дела-то у вас. Не того…
И усмехнулся.
Составлял бы, думаю, протокол – и вся недолга. Так нет. Откладывает одно дело – за другое берется. И его в тонкости пройдет – и опять в сторону.
– Плоховато. – говорит.
А я вижу, что дело неладно – такую штуку удумал: взял все папки с делами и в каждое, смотря по значению, подсунул – куда червяк, куда два, куда одну трешку. Он пришел проверять, а я в другой комнате жду.